Человек из кафе «Кранцлер» (страница 7)
– Вы имеете в виду штурмовика, который явился помогать хулиганам и пироманам уничтожать наше культурное наследие? Значит, так вы понимаете долг и ответственность? По-моему, это у вас проблемы… И потом, разве я не имею права ходить куда хочу, когда я не на работе? И делать что хочу? За кого вы меня принимаете? За монаха-воина? Так вот, знайте, что я на это не подписывался.
Хаммерштейн ненадолго растерялся. Он понял, что должен нанести решающий удар, иначе от его авторитета ничего не останется.
– Мне казалось, – начал он, – что еще в прошлом месяце я все вам четко объяснил. Пока вы здесь работаете, ограничьте свои интересы спортом и не изображайте из себя белого рыцаря. Я самым настоятельным образом требую, чтобы вы не вмешивались в политику. Даже в выходные. Да, вы круглые сутки, ночью и днем, в любое время, несете, как и все мы, ответственность за лицо газеты. И не надейтесь, что вам удастся увильнуть!
Андреас не нашел ничего лучше, чем жалким голосом спросить:
– Кто делал репортаж?
Ответ не заставил себя ждать. Хаммерштейн стукнул кулаком по столу Беккера:
– Купплер, прекратите задавать глупые вопросы! И не рассчитывайте, что я отдам вам на съедение этого коллегу. Зато будьте уверены, что я глаз с вас не спущу! Я не позволю вам вносить сумятицу в наши ряды и вредить газете! А свои дурацкие идеи засуньте себе…
Ральф Беккер, почуяв, что ситуация выходит из-под контроля, решительно перебил главного редактора и обратился к Андреасу. Он говорил спокойно и вкрадчиво, стараясь хоть немного смягчить эффект ледяного душа, каким обдал журналиста Хаммерштейн.
– Разумеется, учитывая высокое качество ваших материалов и превосходное отношение к вам наших читателей, я попросил ни о чем не сообщать в гестапо. И сейчас, в присутствии вашего непосредственного руководителя, я подтверждаю, что готов по-прежнему вам доверять, но… при одном условии. У вас больше нет права на ошибку. Считайте, что мы берем вас на испытательный срок. Бессрочный. И поймите уже: мы не потерпим повторения инцидентов подобного рода. И прикрывать вас больше не станем.
Беккер немного помолчал, как будто колебался, прежде чем вынести окончательный приговор:
– Я испытываю к вам не только уважение, но и симпатию и потому буду с вами предельно откровенным. Если вы еще раз позволите себе выразить недовольство режимом и ценностями, которые он воплощает, долг и верность вождю нации потребуют от нас вас выдать… э-э… я имею в виду, подать заявление в соответствующие органы тайной полиции.
Хаммерштейн решил, что пора и ему вставить словечко.
– А эти ребята умеют допрашивать, – веско проговорил он и снова обжег Андреаса злобным взглядом. – Они с вами быстро разберутся.
Беккер, избравший тактику подыгрывать и нашим и вашим, попытался немного сгладить резкость главного редактора.
– Ну, пока до этого не дошло, – сказал он, – хотя… Если вы утратите осторожность или возникнут сомнения в вашей лояльности… Одним словом, если вас заподозрят в отсутствии патриотизма, именно этим все и кончится. Вы уже не в первый раз позволяете себе подобные шалости. Помните про ценности рейха, Андреас. Вы обязаны их разделять, нравится вам это или нет. И лучше, если вы научитесь проявлять рвение и энтузиазм. Вот увидите, потом все наладится. Вы станете правильным немцем. Да, именно так: хорошим и правильным немцем.
На всем протяжении этого разговора Андреас наблюдал за Хаммерштейном. Главный редактор круглый год ходил простуженным и постоянно сморкался, чихал и хлюпал носом. Он носил усы щеточкой – «коврик для соплей», как однажды пошутил про себя Андреас, – усиливающие его внешнее сходство с канцлером Адольфом Гитлером. Интересно, подумалось Андреасу, теперь все мелкие шишки, все эти недофюреры, начнут, повинуясь сервильному стадному чувству, отращивать себе сапожные щетки под носом? И этот атрибут мужественности, как они его понимают, станет таким же нацистским символом, как свастика и руна Совило?
Ральф Беккер продолжал разглагольствовать, наставляя Андреаса на путь истинный. Тот слушал его молча. Наконец, директор потребовал, чтобы Андреас дал ТОР-ЖЕСТ-ВЕН-НОЕ (он произнес это слово по слогам, словно опасался быть непонятым) обещание исправиться. Андреас предпочел увильнуть от прямого ответа (игра велась крапленой колодой: все решения здесь принимал не он, а Беккер!) и, коротко кивнув, сказал, вложив в свою реплику двойной, если не тройной смысл – этим искусством он владел в совершенстве:
– Я готов взять на себя ответственность. Обещаю.
Ральф Беккер не заметил этих тонкостей. Судя по всему, ему хватило слова «ответственность». Андреасу еще никогда не было так горько. О настроениях Хаммерштейна он знал давно, но теперь и Беккер устроил ему взбучку.
Этот человек, которого он считал своим наставником и чуть ли не отцом, его предал. Какой трус.
10
Стрелки часов неумолимо отсчитывали минуты, а Андреас пока так и не выбрался из гостиничного номера. Удобно устроившись в обитом кожей алюминиевом кресле в стиле авиатор, он собрался немного почитать, вернее, в энный раз перечитать «Записки Мальте Лауридса Бригге» – единственное сочинение в прозе Рильке. Эту загадочную, невероятно поэтичную книгу Андреас открыл для себя в возрасте семнадцати лет и с тех пор неоднократно возвращался к ней, находя в тексте все новые глубокие смыслы.
Но проза Рильке, такая созвучная его собственным душевным метаниям, в силу непостижимых законов мышления заставила его задуматься о происходящем с ним здесь и сейчас. Он по-прежнему пребывал в состоянии болезненной ясности сознания, не оставлявшей его с самого пробуждения.
Как быть?
Германия изменилась. Головокружительная быстрота, с какой это произошло, казалась невероятной, непостижимой. Самый воздух вдруг напитался какими-то тошнотворными миазмами. Культура, искусство, пресса – все подверглось «нацификации». Эсэсовцы, штурмовики и прочие нацистские молодчики устраивали демонстрации, призывая «истинных патриотов» к вооруженному насилию. То и дело приходилось слышать, что где-то осквернили синагогу или «иностранное» кладбище, организовали карательный рейд, покалечили ни в чем не повинного человека только потому, что кому-то не понравилось его лицо или манера одеваться.
Все эти нападения, зачастую кровавые, оставались безнаказанными. «Наследственные враги», даже те из них, чьи предки веками жили на территории Священной империи германской нации, даже те, чьи отцы отдали жизнь за Германию во время недавней войны, больше не могли считать себя полноценными гражданами. Отныне на них смотрели как на зачумленных.
Андреасу стоило неимоверных усилий привыкать к атмосфере безоговорочного подчинения.
Улицы больших городов заполонили пестрые толпы горячих сторонников нацистов: праздных бывших солдат, мечтающих о реванше, безработных, авантюристов, приспособленцев, забияк и откровенных бандитов; к ним охотно присоединялись зажиточные бюргеры, опасающиеся, что может рухнуть их привычный уютный мирок и не сегодня завтра на них нападут страшные большевики с кинжалами в зубах… Почти всех объединяло горькое ощущение собственной неприкаянности, вызывая желание поскорее пустить в ход кулаки. Режим умело играл на этих чувствах, общих для «простого народа» и более привилегированных слоев населения.
С весны 1933 года, когда случилась национал-социалистическая революция, жизнь в Берлине понемногу налаживалась. Летом люди снова начали посещать рестораны, ходить в кино и театр, по воскресеньям устраивать семейные вылазки в парки или прогуливаться по улицам. Разве они не имели на это права?
Вместе с тем в фундаменте здания под названием Германия уже появилась не видная глазу трещина, грозящая со временем разрушить его пока привлекательный фасад. Этой трещиной был страх. Каждый боялся предательства со стороны самых близких людей – родственников, друзей. К любому могли посреди ночи постучать в дверь, забрать в полицию, подвергнуть обыску и допросу, проводимому крепкими парнями в черной коже… Этот страх приобретал метафизический, совершенно фантасмагорический характер.
Куда ни пойдешь, все кишело гестаповцами. Обычный человек чувствовал себя насекомым под лупой энтомолога – ни один его поступок, ни один жест не оставался без внимания. Может быть, агенты тайной полиции научились читать мысли соотечественников? Может быть, наделенные сверхъестественными и явно сатанинскими способностями, они освоили искусство проникать в глубины чужого подсознания, расшифровывать скрытые помыслы тех, кого с пристрастием допрашивали в своих застенках?
Андреас надеялся, что нация опомнится. Люди должны вернуть себе чувство собственного достоинства. Но начинать надо с себя. Сколько можно пребывать в спячке?
«Господи, да проснись же ты наконец!» – однажды утром вдруг воскликнул он и с силой стукнул ногой по полу. К счастью, никто из коллег – он находился в редакции – его не услышал; все сидели, уткнувшись в свои бумаги. Загреметь в концлагерь можно было и за меньшее.
11
Размышления Андреаса прервал пронзи – тельный звонок телефона. На часах было почти 10:30.
Он не спешил снимать трубку.
Тянул время, продолжая лежать на кровати и глядеть в потолок. Планы куда-нибудь съездить очевидным образом провалились. Он до сих пор не принял душ и не побрился. Ну и ничего страшного, подумал он. Отдохнет еще немного, а потом сходит прогуляться по заснеженному ельнику. Что он теряет? Не исключено, что на обратном пути заметит где-нибудь на дереве белку. Или птиц.