– Тон смени, с матерью разговариваешь, – папин голос звучит твердо и громко. Нас всех оглушает, даже когда он говорит спокойно.

И сейчас мы втроем синхронно переводим на него глаза. Вован не осмеливается дерзить, хотя я вижу, что у него подгорает.

– Никто и ничего тебя глотать не заставляет, – папа смотрит всегда убежденно и убедительно. – Мама просит тебя жить дальше, а не мусолить прошлое, которое не изменить.

– Да кто мусолит? – Вован широко разводит руками, я едва успеваю увернуться. – Пусть живет себе дальше! Хоть с десятью одновременно, блядь, трахается. Я запрещаю, что ли?

– Воша! – стукнув ладонью по столу, вопит мама. Голос совсем истончается. Она переводит испуганный и в то же время негодующий взгляд с меня на брата, иногда задевая папу.

Я закрываю лицо руками. Стыдно. Больно. Мерзко. Вся спящая во мне с шестнадцати лет тошнота снова пробуждается. Начинает бурлить и шевелиться. Отравляет опять. Скорей бы уже принесли виски.

Глава 3

– Почему ты его защищаешь, ма? Мы с тобой в одной шкуре, а они – в другой, – Вован давит обиженно.

Открыв глаза, я утыкаюсь в мамино лицо. Оно злое, растерянное и страдальческое. По нему видно, как может выражаться сердечная боль. Она кладет руку на грудь и старается дышать ровнее, а получается судорожно.

– Я никого из вас не защищаю. Вы мне одинаково дороги. И мне невыносимо смотреть, как вы ненавидите друг друга.

– А нам, на вас с папой, выносимо?

Тут я с братом согласен, но не мне им за это предъявлять. Только у Вована в нашей семье совесть чиста. Только ему и дозволено корить нас за все грехи. Мама с папой переглядываются – тоже это понимают.

– Вот, Сергей, пожинай, что посеял, – она допивает остатки вина, почти половину бокала, залпом. Раньше мама обращалась к нему «Сережа» или «отец», на крайний случай, по фамилии. И даже Киров звучало как-то роднее и ближе, чем это официальное «Сергей».

Папа держит стальное хладнокровие. Ни единая морщинка на его бородатом лице не шевелится.

– Мама права, это я во всем виноват, – говорит он, тяжело вздыхая, и заглядывает в глаза по очереди мне и брату. Я опускаю свои, потому что это не так. Перед мамой он виноват, а в том, что я гондон, вряд ли. – Так что, вместо того, чтобы друг друга ненавидеть, ненавидьте меня. Хоть к какому-то согласию наша семья, наконец, придет.

И звучит это без всякой иронии. Я даже вижу в его бесцветно серых глазах оттенки сожаления. Мы с мамой в шоке, а Вован смеется.

– Прекрасно! Как быстро все разрешилось, – он кладет локти на стол и окунается лицом в ладони. Только рот между ними виден, точнее, оскал как у Джокера. – Давайте, блядь, сделаем вид, что никакой хуйни не было. И будем жить дальше, будто мы нормальная семья.

Брат пожимает плечами и раскидывает ладони, поворачивая голову от папы к маме и обратно. Похож на Макконахи в меме из «Настоящего детектива». И они оба глядят на него, как на сумасшедшего, в ожидании какой-нибудь неадекватной реакции. Я боюсь взрыва и заранее вжимаюсь в кресло.

– Никто никому не изменял, никто никого не предавал. Это же так легко! Знать, что твой отец – ублюдок, и брат – весь в него, а мать первого ненавидит до скрежета зубов, а во втором души не чает. Все абсолютно нормально!

– Ты где все уважение растерял, засранец? – папа вскакивает, нагибается через стол и хватает Вована за шкирку. Я пытаюсь отодвинуться, но сам же себе не даю, вцепившись в подлокотники. Все происходит за одну секунду. Никто даже пискнуть не успевает.

Мне мерещится, что у брата от страха волосы дыбом встали, включая брови. Он поднимает ладони, как будто сдается. Мама замирает в полуприседе.

– Ой, простите, пожалуйста, – от двери доносится тонкий голосок официантки.

Мы все поворачиваем головы на звук. В ее руках дрожит поднос с бутылкой и стаканами под виски. Кажется, время застывает. Я встаю и подхожу за своим заказом. Передав мне бутылку, Аня мигом скрывается за дверью. Приличия блюсти я не вижу смысла, поэтому пью из горла.

Папа отпускает брата, поправляет пиджак, резко одергивая его вниз, и садится как ни в чем не бывало. Снова принимается за стейк, не поднимая лица, и медленно жует.

– Сынок, и мне подлей.

Я ставлю поднос на стол и наполняю один бокал до краев. От нервов перелил. Хотя у папы, кажется, такой настрой, что он может все это выпить одним глотком.

– Спасибо.

Мама выпрямляется, жмурясь. Руку держит на груди. Вован тоже не садится. Обида перекашивает его лицо. Взгляд пилит меня ненавистью. Она никак не угаснет, скорее, наоборот, только крепнет. Раньше в глазах брата я всегда находил понимание и защиту. Он был моей опорой, особенно если весь мир вокруг рушился, когда родители ругались. Он единственный, в ком я был уверен, последний, кто меня не бросит. Раньше, до шестнадцати лет. Но я до сих пор не хочу верить, что как раньше уже никогда не будет. Я все еще ищу в нем ту опору и то понимание.

– Вот его, любимчика своего, – глядя на папу, Вован тычет в меня пальцем, – в преемники себе и готовь. Я с удовольствием посмотрю, как он за пару лет похерит все то, что ты создавал всю жизнь.

Брат обегает всех взглядом, словно леской проходит, разрубая нас на куски, как в фильме «Пункт назначения – 2». И папа меня глазами следом полосует. Он с этим безусловно согласен. И даже мама не сомневается, что так оно и будет, что ничего толкового из меня вырасти не могло. Да я и сам в этом убежден. Поэтому и не рыпаюсь.

– Суперсемейка, блядь, – выплевывает Вован и уходит из комнаты.

Мама жмурится опять на глубоком вдохе, который слышно застревает в ее груди и проявляется всхлипыванием. А папа, как только закрывается дверь, заливает виски в глотку, сразу половину стакана. И сперва полощет рот, лишь после проглатывает. Корчится носом, выдыхает в ладонь и закусывает кусочком с сырной тарелки.

– Дима, не смей своему брату никак помогать, – папа никогда не грозит пальцем, ему достаточно голоса и взгляда.

Я все еще гляжу на дверь, в которой только что исчезла фигура Вована, как будто ушла в туман, в неизвестность, пропала, как призрак. Там за матовым стеклом, кажется, потусторонний мир.

– Раз такой самостоятельный, пусть докажет, – добавляет папа, видя, как мама мотает головой. – И ты, Настя, ему не помогай, иначе клуб больше не увидишь. И все твои фестивали тоже потеряют спонсора.

Жестко. Вован сильно его рассердил. Мы с мамой даже переглянуться боимся. Каждый уперся в одну точку и затих.

– Ну и подонок же ты, – фырчит она, поднимаясь. – Ладно я, но родными детьми так манипулировать. Даже от тебя такого не ожидала.

Хватает недопитую бутылку вина и тоже покидает комнату. Я жалобно смотрю ей вслед. Мама не оборачивается и никак не прощается, словно меня и не было.

– Это всего лишь метод воспитания, – отвечает папа, когда дверь закрывается.

Знаю, что это не мне, поэтому ничего не говорю. Мы долго сидим в липком молчании, пока он уничтожает стейк. А меня и от виски тошнит – ничего уже не хочется.

Глава 4

Все-таки никакая «БМВ» сегодняшнюю херь не окупит. Настроение скатилось под плинтус и прячется там, не знаю в ожидании чего. Лучше как будто уже не будет.

Тоску прерывает звонок. Это папе. Он кивает мне с вежливой улыбкой и тоже выходит, якобы на разговор, но я понимаю, что уже не вернется.

И остаюсь совсем один. Со своим никому не нужным днем рождения.

Не знаю, через сколько времени, заходит Даша. Заглядывает так осторожно, будто боится наткнуться на что-нибудь неприглядное. И я принимаю это на свой счет. После всего тут сказанного таким себя и чувствую – неприглядным, мерзким, грязным, оттого и одиноким.

– Мне показалось, ужин закончен, – говорит Даша деликатно, не решаясь проходить в комнату, но смотрит на меня с жалостью. Она уже который год подряд наблюдает эту картину, как все расходятся, а я остаюсь наедине с собой. – Думала, ты тоже ушел.

– Сейчас уйду, – вздыхаю я. Мне не нравится, как она на меня смотрит, и вообще не нравится, что она все это видит.

Но мы такая семья. Вся наша грязь выходит публичной. Хотя никакие мы не звезды. Просто и у папы, и у мамы много знакомых, которые всегда в курсе и все обсуждают. Папа маме изменял, не шибко скрываясь. Мама, кажется, специально сделала свою единственную измену скандальной. И мое предательство брату все тоже наверняка смакуют.

– С днем рождения, – улыбается Даша. – Это тебе от ресторана.

Она вручает мне десерт, заранее уложенный в красивую коробочку с прозрачной пластиковой крышкой. Внутри кофейный торт с надписью «Нашему любимому гостю в его особенный день».

– Как мило, – усмехаюсь я. – Спасибо, Даша.

Я ее обнимаю, просто потому что хочется кого-то почувствовать. Она замирает сперва, но потом сама меня к себе прижимает.

– Оставайся собой, Дима. И будет тебе счастье.

Ее поздравление звучит как не очень мудрое напутствие, но я его принимаю с улыбкой.

Торчать здесь больше не могу, поэтому хватаю свои подарки с вискарем и выхожу за стеклянную дверь, в потусторонний мир, где каждый снова сам по себе.

Вагину сразу кидаю на заднее сиденье, а мамин конверт решаю открыть. Все-таки любопытно, какое впечатление она послала меня получить в этот раз. В конверте лежит подарочный сертификат на:

«Мастер-класс для двоих по изготовлению помолвочных и обручальных колец».

Ну, мама! Хуже тети Аллы. Стоило заикнуться о девушке, она уже о свадьбе размечталась. Еще бы в роддом путевку купила, блин.

Бросаю конверт к вагине, как ненужный, и долго сижу, не заводя мотора. Изучаю альбом Воронцовой. На ее фотках отец всегда мило улыбается или искренне смеется. Иногда они даже дурачатся вместе на селфи, и Воронцова выглядит счастливой. Кажется, ректор в самом деле не такой суровый, каким его все считают. Он корчит рожи, фотографируется со смешными статуями, где-то даже гонится за котом. Его много в альбоме Воронцовой.

Но еще чаще там мелькает молодая женщина азиатской внешности. Вряд ли мать. Потому что ни одной похожей черты в Воронцовой нет, от матери ей бы по-любому что-нибудь да передалось. И разница в возрасте у них, кажется, не такая большая. Делаю вывод, это мачеха, с которой Воронцова тоже неплохо ладит.

Мачеха прикалывается похлеще отца. Иногда даже такие позы себе позволяет, которые и меня смущают. Под одной есть надпись: «Вот как бушуют гормоны. Милка, Милка». А там эта Милка седлает бронзового козла, то есть пытается, перекинув лишь одну ногу, при этом платье неприлично задирается. А дело происходит на людной площади, но наездницу явно ничего не смущает.

Забавно. От этих фотографий веет теплом. Семейным. Дружеским. Искренним. Хочу в них окунуться, присвоить и запомнить. Сделать частью себя, чтобы заполнить ту пустоту, которая воет внутри.

Свои фотографии с родителями я даже не знаю, где храню. Кажется, что-то было в облаке, старое, когда я был совсем мелким. И счастливым.

Альбом Воронцовой заканчивается на фотографии Брусевича с выколотыми глазами. Фотка до этого датировалась январем. То есть она забросила свой альбом почти два месяца назад. Интересно, почему? Неужели только ради Брусевича его вела?

Я лезу дальше в шопер, не знаю, зачем, просто… не хватило. Там осталась всякая канцелярия и еще парочка листов с фото. Они соединены скрепкой и, видимо, к альбому так же крепились, но выпали.

Эти фотки – типа портреты с короткими описаниями. Большинство лиц не узнаю, кроме Зефиркиного. Причем она сфотографирована в нашей с Бархом компании в библиотеке. Мы сидим в креслах на любимых местах. Барх – спиной к фотографу, а мы с Зефиркой – полубоком. Все смеемся.

Под фото Воронцова написала: «Лера Палкина». И совсем другим почерком, кривым и поспешным, приписано: «Красавец и Чудовище». От «красавца» стрелочка ведет ко мне, от «Чудовища» – к Зефирке. А приписка к Барху где-то между других фоток затерялась, но по стрелке я ее быстро нахожу – «Иван-дурак».