Энн пошла к Зеленым Крышам тенистой, шелестящей листвой, источающей аромат папоротников Березовой тропой, миновала Фиалковую долину и Ивняк, где перемежались свет и тень, и ступила на Тропу Влюбленных – так много лет назад они с Дианой окрестили это место. Она шла неторопливо, наслаждаясь красотой леса и полей, мерцанием звезд на сумеречном небосклоне, и в то же время трезво размышляла о новых обязанностях, к которым приступит с завтрашнего утра. Когда она подошла к Зеленым Крышам, из открытого окна кухни до нее донесся зычный, властный голос миссис Линд.

«Выходит, пришла миссис Линд, чтобы дать мне очередные советы и наставления, как вести себя завтра, – подумала Энн с гримасой на лице. – Не доставлю я ей этого удовольствия и не войду сейчас в дом. Ее советы сродни перцу: в небольшом количестве – то, что надо, но от больших доз начинается изжога. Пойду-ка лучше к мистеру Харрисону».

После незабываемой истории с продажей джерсейской коровы Энн не раз забегала к мистеру Харрисону поболтать. За несколько вечеров они крепко сдружились, хотя временами Энн коробило от его прямолинейности, которой сам он гордился. Рыжий встречал Энн по-прежнему подозрительно и никогда не упускал возможности назвать ее «рыженькой малявкой». Мистер Харрисон тщетно пытался отучить его от этой отвратительной привычки и каждый раз, завидев в окно Энн, вскакивал и радостно восклицал: «Только посмотри! Эта милая девушка опять к нам идет!» – или еще что-нибудь столь же лестное. Но Рыжий чувствовал подвох и не поддавался этой уловке. Энн и представить не могла, сколько комплиментов в ее адрес произносятся у нее за спиной. В лицо ей мистер Харрисон ничего подобного не говорил.

– Полагаю, вы ходили в лес за очередной порцией прутьев для завтрашнего дня? – Этими словами мистер Харрисон приветствовал Энн, когда она поднялась на веранду.

– Что вы такое говорите?! – возмутилась Энн, которая была идеальной мишенью для шуток, ибо относилась ко всему серьезно. – Розги – не мой метод, мистер Харрисон. Конечно, указка у меня будет, но использовать ее я буду только по прямому назначению.

– Ах, так вы предпочитаете ремень? Может, это и правильно. Розги бьют больнее, но ремень долго не забывается. Поверьте мне.

– Ни розги, ни ремень. Я не собираюсь пороть своих учеников.

– Вот те на! – воскликнул искренне удивленный мистер Харрисон. – А как собираетесь поддерживать порядок?

– Взаимным уважением и любовью, мистер Харрисон.

– Это не сработает, – уверенно произнес мистер Харрисон. – «Розги пожалеешь – ребенка испортишь». В школе учитель порол меня каждый день, приговаривая: «Если плохих дел не натворил, значит, надумал».

– С тех пор методы изменились, мистер Харрисон.

– Но не изменилась человеческая природа. Запомните мои слова – вам никогда не урезонить этих сорванцов, если не запасетесь розгами.

– Но я поначалу испробую другие методы, – сказала Энн, крепко верившая в правоту своей позиции.

– Вижу, вы очень упрямы, – признал мистер Харрисон. – Что ж, поглядим. В один прекрасный день, когда ученики доведут вас до ручки – а надо сказать, что люди с вашим цветом волос весьма раздражительны, – вы позабудете ваши прекрасные теории и всыплете им по первое число. Для учителя вы слишком молоды… Вы еще сами ребенок.

Этим вечером Энн легла в постель в весьма пессимистическом настроении. Спала она урывками, а утром за завтраком была так печальна и бледна, что Марилла не на шутку встревожилась и настояла, чтобы Энн выпила чашку крепкого имбирного чая. Энн покорно выпила, хотя не представляла, какую пользу в ее случае может принести имбирный чай. Вот если б ей дали волшебный напиток, который прибавляет лет и опыта, она и кварту бы выпила, глазом не моргнув.

– А что, если я опозорюсь, Марилла?

– Даже если так, один день ни о чем не говорит. Впереди у тебя много дней, – сказала Марилла. – Твоя беда, Энн, в том, что ты хочешь научить детей всему и сразу, и если так не получится, будешь считать, что опозорилась.

Глава 5
Настоящая учительница

Этим утром по дороге в школу Энн впервые шла по Березовой тропе глухая и слепая к ее красоте – все вокруг словно вымерло. Прежняя учительница приучила детей к ее появлению уже сидеть на своих местах, и, когда Энн вошла в класс, она увидела ровные ряды сияющих утренних мордашек и горящих, пытливых глаз. Повесив шляпку, она окинула взглядом учеников в надежде, что дети не догадываются о ее страхе и растерянности и не замечают, как дрожат ее руки.

Накануне Энн сидела почти до двенадцати ночи, сочиняя речь, которую намеревалась произнести перед классом в первый учебный день. Она несколько раз ее переписывала, стремясь довести до совершенства, а потом выучила наизусть. Речью Энн осталась довольна, особенно ее отдельными местами, где говорилось о взаимной выручке и неуклонном стремлении к знаниям. Но незадача заключалась в том, что сейчас она не помнила из нее ни слова.

После паузы, показавшейся Энн вечностью… хотя прошло всего десять секунд… она произнесла слабым голосом: «Откройте свои Молитвенники», – и почти бездыханная опустилась на стул. Захлопали крышки парт, зашелестели страницы. Пока дети читали стих, Энн привела в порядок мысли и внимательнее оглядела ряды юных пилигримов на пути к Знаниям. Многих из них она хорошо знала. Ее одноклассники покинули школу годом раньше, но остальные тоже учились вместе с ней. Исключение составляли первоклашки и десять новеньких, переехавших в Эйвонли. Энн особенно интересовали новички, возможности остальных она знала и особенных достижений от них не ждала. Новые ученики тоже могли оказаться заурядными личностями, но все-таки оставался шанс, что среди них отыщется гениальный ребенок. Эта мысль грела душу.

Парту в углу занимал Энтони Пай. Мальчик со смуглым, хмурым личиком и черными глазами враждебно уставился на Энн. Та приняла мгновенное решение непременно завоевать его расположение и тем самым привести в замешательство вредное семейство Паев.

В другом углу за партой с Арти Слоуном сидел еще один новый мальчик – веселый на вид парнишка, курносый, веснушчатый, с небесно-голубыми глазами и белесыми ресницами. Возможно, он был сыном Доннеллов, и, судя по внешнему сходству, через проход сидела с Мэри Белл его сестра. «Интересно, – подумала Энн, – что за мать у девочки, если она отправляет дочь в школу в такой одежде?» На девочке было выцветшее шелковое платье со множеством кружевных оборок, замызганные белые тапочки и шелковые чулки. Ее волосы песочного цвета были закручены в мелкие, неестественные завитки, а поверх громоздился огромный розовый бант чуть ли не больше самой головы. Если судить по выражению лица, девочка была вполне довольна своим внешним видом.

Маленькое создание с аккуратными волнами шелковистых каштановых волос, ниспадающих на плечи, должно быть, было Аннетой Белл, чьи родители раньше жили в районе школ Ньюбриджа, но потом перенесли дом на полсотни ярдов к северу и оказались в Эйвонли. Сбившиеся вместе на одной парте три бледные девочки были, несомненно, Коттоны. Не вызывало сомнений и то, что юная красотка с длинными локонами и карими глазами, бросающая кокетливые взгляды поверх Молитвенника на Джека Джиллиса, – Прилли Роджерсон, чей отец недавно женился второй раз и привез дочь домой от бабушки в Графтоне. Но Энн не представляла, кто такая долговязая, нескладная девочка на задней парте, явно не знающая, что делать со своими руками и ногами. Позже Энн узнала, что девочку зовут Барбара Шоу, и теперь она живет в Эйвонли у тетки. Барбара не могла пройти по проходу между рядами, не споткнувшись о чьи-то ноги или не запутавшись в собственных, и школьники шутили, что, если ей когда-нибудь удастся преодолеть проход без помех, они занесут ее имя на памятную доску у входа в школу.

Но когда Энн встретилась глазами с мальчиком, сидящим за первой партой напротив, ее охватила странная дрожь, словно она нашла своего гениального ребенка. Это, должно быть, был Пол Ирвинг, и миссис Рейчел Линд оказалась права, предсказывая, что он будет отличаться от детей Эйвонли. Более того, Энн не сомневалась, что он непохож и на других ребят, где бы те ни жили. Из глубины этих темно-синих глаз на нее изучающе взирала изящная, возвышенная душа, сродни ее собственной. Энн знала, что Полу десять, но выглядел он лет на восемь, не более. Таких красивых детских лиц она никогда не видела, каштановые кудри подчеркивали изысканно-утонченные черты. Изящная линия рта, полные, без намека на пухлость, алые губы, мягко заканчивающиеся уголками, за которыми могли таиться ямочки. Выражение лица мальчика было серьезным и вдумчивым, как будто его дух был старше тела, но, когда Энн слегка ему улыбнулась, он мгновенно ответил улыбкой, озарившей, казалось, все его существо с головы до пят, будто где-то внутри него вспыхнула лампа. Самым замечательным было то, что улыбка возникла непроизвольно, не вызванная никакими внешними мотивами, открыв скрытую личность – редкостную и очаровательную. И этот мгновенный обмен улыбками сделал Энн и Пола друзьями навек, хотя они еще и словом не перекинулись.

Этот день прошел как сон. Впоследствии Энн не могла его четко вспомнить. Казалось, не она вела урок, а кто-то другой. Энн слушала ответы детей, решала с ними арифметические задачи, давала задания по переписыванию текстов, но все делала на автомате. Дети вели себя сносно, лишь дважды дисциплина ненадолго сбивалась. Морли Эндрюса уличили в забавах с дрессированными кузнечиками, которых он выпустил в проход. Энн поставила Морли на час перед классом и вдобавок конфисковала кузнечиков, что особенно его расстроило. Энн положила кузнечиков в коробок и, когда возвращалась домой, выпустила их на волю в Фиалковой долине. Однако Морли остался при убеждении, что Энн взяла кузнечиков домой, чтобы в одиночестве с ними развлекаться.

Еще одним нарушителем дисциплины стал Энтони Пай, выплеснувший остатки воды из своей бутылочки на шею Аурелии Клей. Энн не отпустила Энтони на перемену, оставив в классе, и рассказала ему, как ведут себя джентльмены. То, что джентльмен никогда не стал бы лить воду даме на шею, очень удивило Энтони. «Хочется, чтобы у учеников были хорошие манеры», – сказала Энн. Она вела разговор в доброжелательном, спокойном ключе, но Энтони остался к этим внушениям полностью равнодушен. Он выслушал ее молча с хмурым видом и, выходя из класса, презрительно посвистывал. Энн вздохнула, но потом утешила себя мыслью, что Рим построили не за один день и у нее еще есть время, чтобы завоевать любовь Энтони. У Энн оставались сомнения, способны ли члены семейства Пай испытывать к кому-либо симпатию, но ей хотелось верить, что под хмурой маской Энтони скрывается милый мальчик.

Когда уроки закончились и ученики разошлись, Энн устало опустилась на стул. У нее раскалывалась голова, и еще – она испытывала разочарование. Поводов для этого не было – все прошло гладко, но уставшей Энн казалось, что от преподавания она никогда получит радости. А заниматься тем, что не приносит удовлетворения на протяжении… скажем, сорока лет, просто ужасно. Энн не могла решить, что лучше – расплакаться прямо сейчас на рабочем месте или выплакаться дома в своей беленькой комнатке. Она еще не успела как следует об этом подумать, как в коридоре послышалось цоканье каблуков, шуршание шелка, и почти сразу перед Энн возникла дама, внешний вид которой заставил ее вспомнить насмешливые слова мистера Харрисона о некой расфуфыренной женщине, которую он встретил в магазине Шарлоттауна. «Казалось, в ней лбом ко лбу столкнулись последний писк моды и ночной кошмар».

На посетительнице было пышное платье из голубого шелка, украшенное где только можно рюшами, воланами и оборками. Голову венчала огромная белая шифоновая шляпа с тремя слегка свалявшимися страусиными перьями. Розовая шифоновая вуаль с рассеянными по ней большими черными пятнами ниспадала каскадом с полей шляпы на плечи и развевалась за спиной. Украшений на даме было столько, сколько смогло поместиться на миниатюрной женщине. Сильный запах ее духов мог сбить с ног.

– Я миссис Доннелл… миссис Доннелл, – объявила гостья. – И я пришла поговорить с вами кое о чем. Кларис Алмира мне все рассказала за обедом. И это меня очень встревожило.

– Простите, – запинаясь, произнесла Энн, пытаясь вспомнить, не было ли какого инцидента, связанного с детьми Доннеллов.