Рана была небольшой – как если бы её нанесли тонким стилетом. И в своё время было приложено немало усилий, чтобы её замаскировать: рану закрашивало какое-то желтоватое, в цвет человеческой кожи, вещество. Но не заметить эту отметину было так же невозможно, как и не заметить выражение удовлетворения, которое возникло на запрокинутом лице Кузьмы Петровича. Убиенный купец понял, что его сын увидел свидетельство совершившегося много лет назад преступления.

И ровно в тот момент, когда это выражение возникло, дверь склепа – которую Митрофан Алтынов прежде почитал прочной, как у его несгораемого шкафа – вдруг со скрежетом подалась внутрь. Митрофан Кузьмич как раз успел обернуться, чтобы увидеть: между дверью и косяком образовался просвет, который посередине ещё удерживал оставшийся висеть на двух шурупах засов. И в этот просвет снизу уже подлезало щуплое низкорослое существо в каких-то заскорузлых отрепьях, по всем вероятиям – ребёнок, мальчик, при жизни бывший лет восьми, не старше.

4

Иванушка сумел открыть калитку не сразу: мертвецы давили на неё хоть и бессмысленно и нетвёрдо, зато все скопом. При этом воро́т они по-прежнему словно бы и не замечали – даже в своём теперешнем состоянии Иванушка эту особенность подметил и не преминул ей удивиться. Но это была мимолётная мысль, не главная. По-настоящему купеческий сын мог думать только о скалящихся (псах) ходячих мертвецах, которые отступали от калитки как бы с усилием, словно почти не умели шагать спиной вперёд. Юноша с десяток раз ткнул в мертвяков махалкой сквозь чугунные прутья ограды, отгоняя их. И только после этого сумел протиснуться внутрь.

Мертвяки тут же устремились к нему сразу с трёх сторон, как псы или волки, завидевшие добычу. А мир вокруг словно бы утратил все свои краски. Иванушка различал только два цвета: серый – как одежда и гниющая кожа мертвецов; чёрный – как земля под ногами и непомерно огромные зубы (собак) ходячих покойников.

«Это сон, – подумал Иванушка. – Я уснул у себя на голубятне. И мне от жары и духоты привиделся кошмар!»

Но тут же он отринул эту утешительную мысль. Мертвецы, хоть и лишённые красок, отбрасывали тени, воняли и при ходьбе сухо щёлкали тем, что осталось от их ног. И – они явно собирались Иванушкой закусить, как давеча закусили отцовской лошадью.

Глаз почти ни у кого из них не было. Только у недавно похороненных покойников ещё выступали в глазницах белёсые помутневшие шарики. У одних – видные сквозь слегка приоткрытые веки, у других – вовсе без век. Но – удивительное дело! – утратив зрение, все эти существа, похоже, сохранили способность различать запахи. Мертвяки явно принюхивались: то, что осталось от их носов, подёргивалось, словно сердце только что выпотрошенной свиньи.

– Зина! – крикнул Иванушка. – Беги! Сейчас!

Краем глаза он увидел, как поповская дочка выскочила из дверки колокольни и как устремилась к чугунной ограде. Впрямую он на неё не глядел: не сводил глаз с подступавших мертвяков.

– Ворота! – прокричал ей купеческий сын. – Накрути на них цепь, когда будешь снаружи! И зови на помощь всех, кого увидишь! – Мгновение он помедлил, но всё-таки прибавил, хоть и не был уверен, что Зина всё запомнит: – А потом беги на почтамт – отбей телеграмму в Москву. – И он почти на одном дыхании выкрикнул адрес и короткий текст телеграммы.

А в следующий миг что-то ударило его в левую ногу и в бок, отшвыривая от калитки, валя наземь. За одним из своих противников он всё-таки не уследил – и восставший покойник врезался в него, втолкнул в круг своих собратьев, которые тут же сомкнулись над купеческим сыном, скрыв от него закатное солнце.

– Ванечка! – услышал он откуда-то из невидимой дали крик Зины.

И тут же один из мертвяков рухнул на него плашмя, раззявил пасть и щёлкнул зубами прямо у Иванушки перед горлом. А следом за ним и другие твари навалились на купеческого сына, стали хватать его своими размягчившимися осклизлыми пальцами. Или пальцами иссохшими, начисто утратившими кожный покров. Или же руками вовсе беспалыми, на которых от каждого перста осталось не более одной фаланги.

«Вот он – ад», – подумал Иван Алтынов. И последней его надеждой было, что Зина не увидит того, что с ним станется. Успеет унести отсюда ноги раньше. И не повторит судьбу своего несостоявшегося жениха.

5

Зина Тихомирова помчала во весь опор к воротам Духовского погоста, как ей и велел Иван. Подход к ним освободился: все жуткие умирашки, повылазившие отчего-то из своих могил, спешили к бедному Ванечке. Так что сквозь толпу серых мертвецов его белая рубаха уже едва просвечивала. «Сейчас он выскочит за калитку, – подумала Зина. – И мы убежим вместе!..»

Она подбежала к воротам и уже потянулась было разматывать на них цепь, когда две вещи произошли одна следом за другой – почти что разом. Подле ворот ноги Зины будто что-то застопорило – они отказались нести её дальше. И в памяти всплыли слова её папеньки – протоиерея Александра: «Для живых прихожан калитка, а через ворота только усопших провозят». Идти одной дорогой с усопшими было не просто грешно и страшно – это было под строгим запретом отца. Зина насмотрелась на умирашек с детства – на всех тех, кого папенька провожал в скорбный путь. Причём свято веровала в то, что запрет свой отец наложил, исполняя последнюю волю умерших. И, стало быть, не существовало обстоятельств, которые оправдали бы нарушение сего запрета.

А второй вещью – удержавшей Зину на погосте не в меньшей степени, чем папенькины слова – явилось то, что Ванечка вдруг стал заваливаться на бок. Он упал наземь, и полуистлевшие умирашки тут же стали налезать на него со всех сторон. Нависли над ним. Склонились к нему. Сгрудились возле него, как голодные псы возле зайца.

– Ванечка! – вскрикнула Зина, не зная, что ей делать.

Ещё раньше, днём, она видела, что умирашки сотворили с алтыновской лошадью. Девушка как раз обходила тогда храм, направляясь к маленькой мастерской для изготовления свечей, куда Митрофан Кузьмич Алтынов обещал доставить сегодня хорошего воску. Зинин папенька к тому времени уже воротился домой, на Губернскую улицу. И сказал дочери, что хочет выдавшийся свободный вечер использовать, чтобы съездить в одну из деревенек под Живогорском – причастить прихожанина, который давно уже лежит хворый и посетить литургию никак не может. А мать Зины уехала на богомолье ещё неделю назад. Да и в свечной мастерской девушка привыкла управляться одна – без посторонней помощи. Она сказала папеньке – пусть он не беспокоится. И пообещала, что к вечеру отольёт свечей, сколько нужно. После чего отец Александр уехал на их одноконной бричке, предупредив, что может задержаться допоздна.

Но поначалу Зину ничуть не тревожило, что дома её никто не хватится до самой полуночи. До тех пор не тревожило, пока она не увидела, зайдя за угол храма, разгруженную телегу купца Алтынова, подле которой лежала на земле издыхающая лошадь, издававшая словно бы жалобные всхлипывания. В то время как над распоротым лошадиным брюхом скорчилось с десяток странных людей – так решила тогда Зина.

Девушке сразу вспомнились все страшные рассказы папеньки о еретических сектах, последователи которых проводят гнусные богохульные обряды во славу собственной трактовки христианского учения. И почему бы одним из таких обрядов не могло стать пожирание заживо невинного животного на освящённой кладбищенской земле?

Зина на цыпочках, боясь дышать, отступила обратно за угол храма. Затаилась, вжавшись в белёную церковную стену. Но всё же осторожненько, одним глазком, из-за угла выглядывала – любопытство брало верх. Потому-то она и увидала, как со стороны самой древней части кладбища, где имелись ещё старообрядческие захоронения, к месту расправы над лошадью подтягиваются другие сектанты. И теперь она хорошо их разглядела. А разглядев, даже зажала себе ладошкой рот, чтобы не завопить от ужаса.

К храму шаткой походкой ковыляли – не сгибая коленей, не двигая руками – натуральные скелеты в лохмотьях. Ничей глаз уже не перепутал бы их с живыми людьми. Если на их костях ещё и оставалось подобие плоти, то они изрядно ободрали его – явно тогда, когда неведомым способом вылезали из своих гробов. И теперь чуть ли не при каждом шаге они роняли наземь частицы кожного покрова, мелкие косточки, клочки волос.

Но хуже всего оказалось даже и не это. Умирашки – теперь-то Зина уразумела, что это были именно они! – как будто бы втягивали в себя воздух теми пустыми провалами, которые остались от их носов. И ведь не могли же они и вправду его втягивать, если давным-давно не дышали! Но вот поди ж ты: они явно это делали, поскольку те из них, что шли в первых рядах новых мертвецов, Зину унюхали. Старым-то умирашкам, как видно, всё перебивал запах лошадиных кишок, зато новенькие тут же сделали разворот и пошагали в сторону девушки.

Спасло девушку только то, что двигались они совсем уж медлительно. Так что Зина успела броситься бежать и добралась до двери колокольни прежде, чем восставшие из могил покойники преодолели треть расстояния, отделявшего их от неё.

Но вот с выбором убежища Зина допустила громадную ошибку. В тот момент она ещё сумела бы через калитку ускользнуть с погоста – возле чугунной ограды умирашки тогда не топтались. Или ей следовало бы добежать до дверей храма, прочных, кованных железом. За ними она могла укрываться хоть до завтрашнего утра, пока её не отыскал бы кто-нибудь – папенька или пришедшие на службу прихожане. Да и ключ от храма у неё имелся – висел на шее на медной цепочке. Ведь изготовленные свечи она должна была занести в церковь.

Но увиденное слишком уж потрясло Зину. И смекалка ей отказала. Девушка метнулась к низенькой деревянной дверке колокольни просто потому, что до неё было ближе всего. Дверь эта снаружи ничем не запиралась, но изнутри к ней приделали какой-никакой засов, чтобы никто не мешал трудиться звонарям. И Зина решила: вот оно – её спасение.

Однако даже и не за эту ошибку Зина себя прокляла, когда увидела, как сонмище мертвецов окружило упавшего Ивана Алтынова. Самым худшим из того, что она сделала, показалось ей теперь размахивание руками на колокольне. Да, намерения она имела самые благие – хотела не только призвать помощь для себя, но и предупредить остальных. Дать им знак, что на Духовском погосте происходит нечто ужасное. Да вот только вся Губернская улица будто вымерла. И единственным, кто её призывы заметил, оказался Ванечка, которого она, Зинаида Тихомирова, своей глупостью погубила.

Зина всхлипнула и заозиралась по сторонам, пытаясь выискать хоть что-то, способное помочь ей пробиться к другу.

В руках у Ивана Алтынова она совсем недавно видела ту палку с белым платочком, которой он гонял своих голубей. Но сейчас Ванечка выронил её, а подступавшие к нему умирашки оттолкнули махалку в сторону сажени на две. И Зина подумала: если бы она этой палкой сумела завладеть, ей точно удалось бы оттолкнуть нескольких жутких покойников. Они ведь были неповоротливы, просто их сюда притекло очень уж много. Погосту ведь было почти три сотни лет – сколько народу легло здесь в землю за это время! И явно ещё не всем удалось вылезти на поверхность: у кого-то, должно быть, гробы оказались очень крепкими, а кто-то распался в прах, выбираясь наверх. А не то умирашек тут собралось бы куда больше.

– Даже если они меня разок-другой куснут – невелика беда, – прошептала Зина, чтобы саму себя подбодрить. – Меня прежде собаки покусывали – так ничего со мной не случилось…

И она сделала шаг к выроненной Иваном палке.

6

Митрофан Кузьмич подхватил с пола острый осколок гранита – тот самый, которым он разбивал крышку гроба своего отца. И сделал несколько шагов к двери склепа, так и оставив Кузьму Петровича стоять подле стены. Тот проводил своего сына взглядом единственного глаза, и взгляд этот был столь осмысленным и суровым, что у Митрофана Кузьмича в очередной раз зашлось бы сердце, если бы он это заметил. Но живой купец всё внимание сосредоточил на неживом госте. И повернулся к своему отцу спиной.