Митрофан Кузьмич так был увлечён её сдвиганием, что в первый момент даже и не углядел, как из-под гробовой крышки выдвинулась ссохшаяся, будто обтянутая тёмным пергаментом рука. Лишь тогда, когда негнущиеся пальцы прикоснулись к его ладони, он эту руку заметил.

– Батюшка! – воскликнул он, и та его часть, которая ещё хранила здравомыслие, завопила что было сил: «Беги отсюда!»

Но куда, собственно, он мог бы убежать? За дверью склепа топтались существа, которые явно обладали той же природой, что и обитатель дубового гроба. Причём их за дверью было много. А главное – Митрофан Кузьмич не знал, кто это был.

– А этого человека я знаю, – прошептал он. – И я его люблю.

Он встал на ноги и с размаху ударил в дубовую крышку подошвой сапога. Раскуроченный гроб подпрыгнул на полу, пергаментная рука словно бы взметнулась в приветствии, и крышка наконец-то слетела целиком.

Дорогой чёрный костюм, в котором Митрофан Кузьмич когда-то похоронил отца, походил теперь на заскорузлую тряпку. А вот обрамлённое чёрной бородой лицо и руки усопшего выглядели даже лучше, чем купец первой гильдии смел надеяться: никаких заметных признаков тления на них не просматривалось. Бальзамировщики не зря получили свои деньги – потрудились на совесть. Руки покойника походили на две сухие рыбины с пальцами-хвостами, однако ни единого пятна гнили Митрофан Кузьмич на них не заметил. А лицо Кузьмы Алтынова казалось всего лишь загорелым – не более даже, чем у ключницы Мавры. И, хоть скулы на нём заострились, а рот запал, черты пожилого мужчины остались почти что прежними – прижизненными. Одно было плохо: глаза Кузьмы Алтынова оставались закрытыми. Митрофан Кузьмич видел: веки его отца зашиты тончайшей шёлковой нитью. И то ли это венецианские стёкла создавали подобную видимость своим мерцанием, то ли Кузьма Петрович и в самом деле поминутно подёргивал веками, силясь их разъединить.

– Ничего, – забормотал Митрофан Кузьмич, – ничего, батюшка, сейчас я вам помогу!..

И он склонился над своим брошенным на пол сюртуком, в кармане которого всегда носил маленький складной ножик.

Митрофан Кузьмич извлёк нож, распрямился и выщелкнул лезвие. А потом левой рукой непочтительно ухватил отца за бороду, в которой почти не просматривалось седины, и принялся за дело.

Нитка оказалась прочной – распарывалась медленно, по одному стёжку. Но наконец он разрезал её целиком Сухо прищёлкнув, глаз покойника раскрылся – и купец первой гильдии издал вопль ужаса:

– Господи Иисусе, спаси и помилуй нас!

Митрофан Кузьмич уже начал поднимать правую руку со сложенными в щепоть пальцами – перекреститься. Но не донёс её до лба: всё его тело будто морозом сковало. Разумный Митрофан Алтынов, всё ещё живший где-то в глубине, снова подал голос: «Спрячь его тело обратно! – завопил он в голове купца. – Негоже мёртвым выставлять себя живым напоказ!»

А его мёртвый отец – с одним открывшимся глазом – тем временем перекатился на бок, тяжело, неловко. И стал перебрасывать себя через край гроба.

2

Иван Алтынов глядел на калитку и пытался понять: сумеет ли он перегородить её собою и создать в ней непроходимый затор, когда мертвяки ринутся на него? Криков Зины он уже почти не слышал. И, стыдясь самого себя, Иванушка подумал: если бы он не поглядел тогда на колокольню – не увидел Зину! – то и не очутился бы здесь. И ему не пришлось бы сейчас умирать.

Эрик Рыжий завозился в клетке и коротко, словно бы с предостережением, мяукнул.

Иванушка в последний миг чуть помедлил, сделал кратчайшую ревизию: а готов ли он? И получилось: ну, совсем не готов! Нисколечко. Он не возьмёт в жёны Зину – вообще никого не возьмёт. Да что там – в жёны! Он даже не узнает, как это: быть с женщиной. Он не съездит ни в Петербург, ни за границу. Он не испросит прощения у отца за то, что пренебрегал его желаниями – всегда поступал по-своему. А ещё: его голуби останутся без присмотра.

Однако выбора-то у него не оставалось.

– Зина! – крикнул Иванушка так громко, как только мог. – Ты должна спуститься вниз! И ждать за дверью колокольни, пока я тебя не позову. Если не позову – лезь обратно, наверх. Но если уж позову – выскакивай и беги в город, за помощью! Я открою для тебя ворота.

Зина его слова расслышала, но тут же замотала головой:

– Ты с ума сошёл? А эти? – Она в очередной раз указала рукой вниз.

– Я их отвлеку! – выкрикнул Иванушка с трудом: во рту у него пересохло. – А сейчас – спускайся. И махни мне с предпоследнего яруса, чтоб я знал…

Он хотел сказать: «Чтоб я знал, когда начинать», да горло у него перехватило. Впрочем, Зина и так его поняла. Она поглядела на него – длинно, с выражением, смысла которого Иванушка не уразумел. А потом исчезла с балкончика под часами – явно заспешила вниз по винтовой лесенке колокольни.

Иванушка с усилием сглотнул сухой ком, перекрывший ему горло. И попробовал сделать глубокий вдох. Это получилось у него едва-едва: его колотила дрожь, и лёгкие не желали качать в себя воздух. Он поставил клетку с котом на траву, открыл дверку, и Рыжий тут же выскочил наружу – словно бы только этого момента и дожидался. Секунды три или четыре он крутился возле ног Иванушки, а потом рванул прочь – помчал куда-то вдоль ограды Духовского погоста.

«А ведь я тоже ещё могу убежать», – подумал Иванушка в последний раз, уже с безнадёжным отчаянием. Бежать он не мог, теперь – точно нет.

Он шагнул к воротам, подле которых мертвяки отчего-то не топтались – их будто отгоняло что-то. И начал разматывать цепь, которая стягивала воротные створки. Размотал он её, впрочем, не до конца: пару петель оставил. Решил, что Зина сумеет быстро их сбросить. Поминутно он взглядывал на колокольню – ждал, когда она ему помашет. И когда в арочном оконце второго от земли яруса возникла её рука, нашёл даже силы махнуть ей в ответ.

А потом он посмотрел туда, где серел за деревьями алтыновский склеп, и совсем уж пал духом. Мертвяки осаждали каменное строение, дверь которого открывалась внутрь. И ясно было: давления множества тел, пускай и мёртвых, она долго не выдержит.

– Неужто уже поздно?.. – прошептал Иванушка в отчаянии.

Но теперь-то уж он обязан был проникнуть за ограду, даже если у него почти не оставалось надежды (выжить) найти отца живым.

Он подобрал с земли шест с белой тряпицей на конце, сделал ещё полшага к калитке, которую подпирали ожившие мертвецы, и толкнул её. Мгновение или два она не поддавалась: твари по другую сторону стопорили её. Но Иванушка посильнее налёг на свой шестик, и чугунная дверка с натугой приоткрылась.

3

Покойный Кузьма Алтынов тяжело и неловко упал навзничь – прямо на дубовые обломки гробовой крышки. Один его глаз – освобождённый от нитки – вперился в потолок. А другим глазом – зашитым – он словно бы подмигивал своему сыну, который так и застыл на месте с ножиком в правой руке. Живой купец лишь молча наблюдал за тем, как купец мёртвый закрутился на спине, заюлил, как упавший наземь майский жук, после чего перевернулся на бок. И уже из этой позиции поднялся на ноги.

Кузьма Петрович когда-то был видным мужчиной. Даже, пожалуй, красивым. И прежде многие женщины без памяти влюблялись в него, богатого вдовца. Но нынче, спустя почти пятнадцать лет после своей смерти, выглядел он из рук вон дурно, чего Митрофан Кузьмич изначально не заметил.

При жизни Кузьма Алтынов был высок ростом. Кто-то сказал бы даже: долговяз. Но теперь его длинную сухопарую фигуру словно бы переломило в поясе: в фамильном склепе он стоял скрюченным, как буква «Г». Это было и неудивительно: купец погиб, вывалившись из окна четвёртого этажа своего собственного доходного дома на Миллионной улице. И, помимо прочих увечий, при падении сломал себе спину.

Однако скверность его нынешнего облика состояла не только в этом. Похоронили Кузьму Петровича когда-то в чёрном суконном костюме из английской шерсти. Но, как видно, длительного пребывания в сырости дорогая иностранная ткань не выдержала: дала такую усадку, что почивший купец выглядел в своём костюмчике мальчишкой-переростком, которого скудная средствами мать облачила в платье, ставшее ему тесным ещё пару лет назад. Крахмальная манишка жалким серым лепестком высовывалась из-под лацканов его пиджака. А сама сорочка превратилась в подобие застиранной скатерти из третьеразрядного трактира.

Но, уж конечно, не из-за этого вид покойного отца произвёл на Митрофана Кузьмича столь сильное и тягостное впечатление. Главное было – лицо Кузьмы Алтынова, которое тот вскинул вверх, так что и в своём согбенном положении умудрялся смотреть точнёхонько в глаза сына.

Да, в том-то главный ужас и состоял: единственный открытый глаз Кузьмы Петровича был ярким, каштаново-карим, как прежде, и совершенно живым. Он даже блеска не утратил: сиял так, словно состоял он из тёмного янтаря, вправленного в перламутр.

«Да вправду ли он умер тогда? – посетила Митрофана Кузьмича нелепейшая мысль. – Может, мы его живым похоронили? И он оставался живым все эти годы?..»

Митрофану Кузьмичу тут же вспомнились все те сплетни, что ходили когда-то о его отце. О том, что якобы тот был колдун, продавший душу нечистому во имя успеха на коммерческом поприще. Что он привораживал женщин каким-то особым зельем. Что у него в подполе дома стоял сундук с человеческими черепами и что Кузьма Алтынов будто бы при любых осложнениях в делах отправлялся вниз, доставал одну из мёртвых голов и вопрошал её: как ему поступить и что предпринять? И, главное, стародавние черепа ему будто бы отвечали!

«Уж не он ли натравил всех здешних покойников на меня?» – мелькнуло в голове у Митрофана Кузьмича.

Вот только никаких черепов он в подвале унаследованного от отца дома не находил. И когда-то он самолично приглашал лучших умельцев бальзамировать тело своего отца! Недаром же и лицо Кузьмы Петровича, и его руки, вылезшие из укоротившихся рукавов, сохранили почти что свой прижизненный вид. Однако – именно почти что. Спутать их с частями тела живого человека уж никак было невозможно. И кожа на них потемнела, и маслянистый её блеск был как у красного дерева.

Но вот глаз… Из-за этого глаза Митрофан Кузьмич и допустил оплошность: подпустил покойного отца слишком близко к себе. Так что даже и не удивился, когда тот ухватил его за правое предплечье. Купцу первой гильдии почудилось, что на его руке сомкнулся ледяной капкан. Сомкнулся, впрочем, не слишком плотно – только для того, чтобы удерживать, а не чтобы дробить конечность.

Митрофан Кузьмич закричал – от ужаса, не от боли. И левой рукой отпихнул от себя согбенного отца. Тот не упал от толчка в плечо: Г-образная фигура помогла ему устоять на ногах. Он лишь врезался поясницей в стену склепа и тут же снова шагнул к Митрофану Кузьмичу. И выражение его блестящего, живого глаза при этом сделалось словно бы просительным.

Митрофан Алтынов вскинул карманный нож – остриём вниз. И, сам себе ужасаясь, ткнул им в своего отца – в верхнюю часть его согнутой спины, с левой стороны.

Взрезанные пиджак и сорочка мгновенно разошлись. И то, что предстало взору Митрофана Кузьмича, потрясло его настолько, что он даже не заметил, как выронил ножик – своё единственное оружие.

После гибели Кузьмы Алтынова по всему Живогорску мгновенно расползлись слухи: купец-миллионщик будто бы не случайно выпал из окошка. Он якобы совершил непрощаемый грех: наложил на себя руки. Митрофану Кузьмичу пришлось пустить в ход все свои связи, а заодно потратить не меньше тысячи рублей серебром на взятки, чтобы судебное следствие дало заключение: произошедшее стало результатом несчастного случая. И вот теперь на обнажившейся спине своего отца, прямо под левой лопаткой, он увидел явственное опровержение этого.