Митрофан Кузьмич вздрогнул, словно ему попала за ворот летнего сюртука тающая сосулька. И ощутил, как грудь его сдавило. Медленно, отказываясь верить себе, он повернулся к гранитному саркофагу, сделал к нему один шаг. А на втором шаге застыл, уже занеся над полом ногу. И при этом будто со стороны увидел себя: мужчину в добротном летнем костюме, с аккуратно подстриженными волосами и светлой бородкой – и со сведённым судорогой ужаса лицом.

– Он всё-таки вернулся… – На сей раз Митрофан Кузьмич говорил громко, в полный голос. – Решил спросить с меня за всё – и это через столько-то лет!..

2

Зина Тихомирова, черноглазая поповская дочка, продолжала взмахивать руками на колокольне. Но Иванушка видел её теперь лишь краешком глаза. Всё его внимание приковала к себе кованая чугунная ограда погоста, примыкавшего к Духову лесу.

Губернская улица, что выводила к кладбищенским воротам, казалась тихой и безлюдной. А сами ворота были закрыты. Как и маленькая калитка рядом с ними, через которую всегда проходила Зина – верила, дурочка, во всякие там приметы. Будто бы ворота предназначаются для мёртвых, и невместно живым через них идти на погост. Однако калитку она за собой сегодня хоть и закрыла, но явно не заперла: чугунную дверку всё время колыхало в створе вперёд-назад.

И купеческий сын быстро уразумел: колыхал калитку отнюдь не ветер! Серые силуэты, казавшиеся издалека несуразно тощими и какими-то дёргаными, налегали на неё и почти что её выдавили. Вот только Иванушка ясно помнил: церковная калитка открывалась не наружу, а внутрь. И эти серые, вместо того чтобы пытаться сорвать её с петель, могли бы просто-напросто потянуть за ручку. Однако их подобная мысль отчего-то не посещала.

Зато самого Иванушку почти одновременно посетили сразу две мысли. Первая составилась так: «А что это я всё ещё здесь, когда я обещался прийти к батюшке – помолиться с ним в погребальнице?» А вторая мысль была: «Так ведь батюшка сейчас как раз на Духовском кладбище!»

Иванушка ссыпался по приставной лесенке вниз, чуть было не наступив на Эрика, всё ещё крутившегося у её подножия. И даже не вспомнил, что лестницу нужно положить наземь – защитить птенцов от пушистого зверя.

– Надо позвать Валерьяна! – прошептал Иванушка. – И сказать обо всём тётеньке! И ещё – отцовским приказчикам!..

Но тут же купеческий сын разозлился на самого себя: а почему это он в первую голову подумал о Валерьяне? Что, разве его двоюродный братец – жених Зине? Почему именно его следует извещать, если с Зиной случилось неладное? И выходило: подспудно Иванушка считал, что у Валерьяна есть какие-то права на дочку священника. Осознание этого не просто разозлило Ивана – привело его чуть ли не в бешенство, чего с ним почти никогда не случалось.

А ещё он пришёл в смятение, когда подумал: что он должен людям сказать? Что Духовской погост запрудили твари, смахивающие на вылезших из земли покойников?! Так ведь он, Иван Алтынов, и без того слыл в Живогорске чуть ли не за дурачка! Когда б ни положение батюшки в городе, Иванушку, может, задразнили бы уже давно уличные мальчишки… Ну, вот, ляпнет он сейчас такое – про ходячих покойников, а потом серым силуэтам отыщется самое обыденное объяснение! А ему, сыну купца первой гильдии, будут поминать этот случай по гроб жизни.

И всё же купеческий сын знал, кто не станет в случае чего глумиться над ним!

Иванушка пробормотал:

– Баба Мавра – она не такая, она обязательно мне поверит.

И он опрометью припустил к пристройке для прислуги, где днём обычно находилась ключница.

Вот только пристройка оказалась заперта изнутри.

– Эй! – Иванушка долбанул пару раз в дверь кулаком. – Кто-нибудь, отоприте!

Но никто не ответил ему. И никакого шевеления за дверью он не уловил. Он оглянулся – хотя снизу, с земли, увидеть колокольню, конечно же, не мог. Но он будто кожей ощущал, как Зина его призывает: «Беги сюда! Скорее!»

Иванушка быстро выхватил из травы кусок угля. Им в доме топили печи, и во дворе он валялся там и сям. А потом прямо на двери, в которую безуспешно стучал, накорябал печатными буквами: «Я на погосте. Пришлите помощь. Иван». Баба Мавра знала грамоту – она прочла бы это послание. И, бросив уголёк обратно в траву, Иванушка собрался бежать к Зине.

Но сперва сделал две вещи.

Во-первых, возле приставной лесенки он подхватил под брюхо проныру Эрика Рыжего, который уже намылился лезть на голубятню. И тут же затиснул кота в стоявшую возле неё деревянную клетку-переноску, предназначавшуюся для птиц. Эрик издал возмущённый вопль и попытался даже просунуть сквозь прутья лапу с выпущенными когтями – цапнуть хозяина. Но решётка была частой – кошачья лапа не пролезла.

– Извини, приятель, – сказал Иванушка и сделал вторую вещь: поднял с земли шестик с привязанной к нему белой тряпицей.

Никакого иного оружия, кроме голубиной махалки и рыжего кота, у купеческого сына под рукой не оказалось.

Насчёт Эрика купеческий сын отнюдь не был уверен: стоит ли тащить с собой рыжего зверя, который издавал гневные завывания в голубиной переноске? Однако Иванушка прочёл немало книг по древнеегипетской истории, пока сидел в городской библиотеке. И знал, кем египтяне считали когда-то кошек.

Так что, зажав под мышкой клетку-переноску, Иван выскочил со двора, куда ни один человек так и не вышел. И пустился бежать к храму и погосту. Эрик поначалу ворочался в тесной для него клетке, протяжно мяукал и вновь пытался достать хозяина лапой с острейшими коготками. Но быстро понял, что проку от этого не будет. А потому притих – временно покорился судьбе.

3

Митрофан Кузьмич перенёс наконец свой вес на занесённую ногу и шагнул вперёд. Однако на большее его сил уже не хватило. Все те воспоминания, которые он даже от самого себя пытался отогнать – не то что поделиться ими с сыном или с домочадцами, – теперь нахлынули на него. Прорвались наружу, как вода через плотину в половодье. Хотя нет, какая там вода: хлынули, как кровь из повреждённой вены.

– Кровь… – Митрофан Кузьмич зажмурился, что ему совершенно не помогло: картина перед его глазами не стала менее отчётливой. – Откуда же в тебе, Танюша, взялось тогда столько крови?..

Полная правда о том, что случилось в ту ночь, когда появился на свет Иванушка, была известна только самому Митрофану Кузьмичу, его отцу Кузьме Петровичу да тому доктору, которого они вызвали к роженице. Даже Мавра Игнатьевна всех подробностей не знала, хоть её – единственную из прислуги – допустили в спальню Татьяны Дмитриевны. А все остальные обитатели дома на Губернской улице делали вид, что понятия не имеют о нездоровье хозяйки. Поскольку считается: чем меньше народу знает о страданиях роженицы, тем меньше она мучается.

Вот только в доме Алтыновых всё вышло иначе.

Умник-эскулап сразу же завёл речь про какое-то там предлежание. Но сказал, что надежда на благополучный исход есть – молитесь, дескать, а я сделаю, что смогу.

Только вот смог-то он маловато. Простыни, так пропитавшиеся Таниной кровью, что их потом пришлось отжимать, да иссиня-бледное лицо жены – вот и всё, что Митрофан Алтынов отчётливо запомнил о той ночи. А всё остальное перекрыли собой истошные, как будто даже не человеческие вопли Татьяны. И когда они стихли, Митрофан Кузьмич едва не возблагодарил Бога – хоть и решил, что означает эта тишина кончину его Танюши.

Но нет: она лишилась чувств, не умерла.

И тут же доктор цепко схватил Митрофана Кузьмича за руку и произнёс – резко, почти зло:

– Нельзя ни секунды терять! Решайтесь: пока она без сознания, я могу сделать кесарево сечение. Но мне нужно ваше на то согласие.

Митрофан Кузьмич заколебался тогда: слишком страшно было давать разрешение резать жену.

– А она – выживет? – спросил он каким-то чужим голосом: сыпучим, словно сухой речной песок; о ребёнке он уже и не спрашивал: не надеялся ни на что.

И тут в комнату даже не вбежал – влетел Кузьма Петрович. Чуть было дверь с петель не снёс – как видно, прямо за дверью стоял и всё слышал.

– Я вам даю такое разрешение! – заявил он. – Делайте, что должны! Спасёте мою невестку – уплачу вам пять тысяч рублей. А спасёте внука – десять тысяч.

Митрофан Кузьмич хотел было возмутиться – что жизнь его жены отец вдвое меньше ценит, чем жизнь младенца. Однако его горло словно бы забил тот самый речной песок, не позволил вымолвить ни слова.

– А ты, Мавра, – Кузьма Петрович повернулся к Таниной нянюшке, суетившейся подле постели роженицы, – будешь господину доктору подсоблять. Делать, что он скажет.

Так что Мавра Игнатьевна всё выдумала насчёт того, будто Татьяна Алтынова держала перед смертью на руках новорождённого сыночка. Ничего такого Мавруша не видела: подавала доктору какие-то инструменты – глядела на них. А ещё – на страшный разрез на теле своей воспитанницы. Сам Митрофан Кузьмич тоже присутствовал при кесаревом сечении – стоял вместе с отцом в углу под иконами. Но смог разглядеть только, как из рассечённого живота его Танюши доктор вытягивает за ножки какое-то склизкое существо: всё в кровавых потёках, похожее на гигантского лягушонка. С матерью его соединяла лиловая, вся какая-то узловатая пуповина, которую доктор тут же защипнул двумя зажимами и чикнул ножницами точно между ними.

Младенец не дышал, когда его извлекли из тела матери. Уж это-то Митрофан Кузьмич понял сразу! «Мёртвеньким родился», – только и подумал он.

Но эскулап смириться с таким исходом не пожелал: положил ребёнка на спинку, вычистил ему носовым платком ротик, а потом, зажимая крохотный нос младенца, принялся в этот ротик вдувать воздух. Мавра ничего этого не видела: следуя указаниям доктора, придавливала чем-то Танюшин живот. И к младенцу находилась спиной. Она могла бы догадаться, что с новорождённым не всё хорошо – раз он не подаёт голос. Но догадалась она или нет – о том Танина нянюшка помалкивала. А сам Митрофан Кузьмич впоследствии так и не решился её об этом спросить.

Между тем доктор всё колдовал над младенцем: целую минуту – а может, и больше. А ведь должен был бы заняться родильницей: она-то, хоть и со взрезанным чревом, продолжала дышать! И Митрофан Кузьмич уже думал с каким-то отрешённым оледенением: он своими руками порешит врача-неумёху, если окажется, что он, купец Алтынов, потерял этой ночью и жену, и сына. А потом пойдёт в каторгу – и какое это будет облегчение! Но нет: младенец вдруг хрипловато втянул в себя воздух и тоненько, как крохотный котёнок, запищал. И Митрофан Кузьмич одновременно с этим сам начал беззвучно рыдать, крестясь на иконы и шепча какую-то бессвязную молитву.

Младенца немедленно передали Мавре, которая приняла его на руки – в приготовленную загодя пелёнку. А доктор наконец-то занялся Татьяной Дмитриевной. Она – слава Господу Богу! – так и оставалась в бесчувственном состоянии всё то время, пока её зашивали и накладывали бинты.

И в тот день доктор покинул дом на Губернской улице, став богаче на пятнадцать тысяч рублей: Кузьма Алтынов своё слово всегда держал. Вот только едва Татьяна Дмитриевна пошла на поправку, доктор стал за версту обходить дом Алтыновых. Как видно, Кузьма Петрович и ему сказал то же самое, что и своему сыну – сразу, как отбыл доктор. А меньше чем через год эскулап и вовсе из Живогорска уехал – продал свою практику тому самому врачу, который потом пользовал Иванушку после нападения собак: Сергею Сергеевичу Краснову.

Митрофан Кузьмич припоминал, что тогда, много лет назад, отец его прямо-таки взъярился, когда узнал, что в Живогорск прибыл именно доктор Краснов. Кричал, что тот и года здесь не продержится. И в чём состояла причина такой злобной ярости Кузьмы Алтынова, даже его сын вызнать у него не сумел. Тем не менее выжить Сергея Сергеевича Краснова из уездного города старому купцу так и не удалось: новый доктор пережил своего недруга и до сих пор продолжал пользовать пациентов в Живогорске.