Впрочем, и без всяких докторов Иванушка рос на удивление здоровеньким – даром, что появился из чрева матери бездыханным. А что вырос мальчонка чудаковатым – не от мира сего, так стоило ли тому удивляться? Ведь ни одному миру он в полной мере не принадлежал: ни миру живых, ни, слава богу, миру мёртвых.

– Гляди у меня, – сказал в день его появления на свет Митрофану Кузьмичу отец, – не проболтайся никому о том, что сегодня здесь произошло! И особливо – от жены крепко это таи. Не сможет она любить сынка, если узнает, что был он мертворождённым, а доктор его оживил. А паче того – не сможет, когда узнает, что других деток у неё после этого сечения не будет никогда. Коли сболтнёшь ей об этом, так я тебя и с того света достану!

А Митрофан Кузьмич отцовский завет не исполнил. И неважно было, что сказал он Татьяне правду при обстоятельствах чрезвычайных – и когда его отца уже не было на свете.

Так что этот стук, раздавшийся теперь из отцовского гроба – Митрофан Кузьмич словно бы ожидал его услышать. Знал, что рано или поздно отец потребует с него ответа: почему он раскрыл жене тайну, раскрывать которую не имел права? А сейчас ещё и вознамерился отстранить Ивана, любимого внука Кузьмы Алтынова, от семейного дела?

– Нет! – Митрофан Кузьмич замотал головой, отгоняя морок. – Никто там, в гробу, стучать не может! Отец уже почти полтора десятка лет как в райских кущах. А я просто слишком долго был на жаре, и потом ещё тут, в погребальнице, духотой надышался. Вот мне и блазнится всякое.

Купец первой гильдии снова развернулся и по второму разу пошагал к запертым дверям погребальницы. На сей раз он без колебаний отодвинул засов и даже попытался распахнуть дверь – она открывалась наружу. Вот только – не тут-то было! Те, кто недавно в эту дверь постукивал, никуда не ушли. И были это не сынок и не племянник купца Алтынова, отнюдь нет!

4

Когда купец надавил на дверь, пытаясь её отворить, в щель между нею и косяком тут же просунулись пальцы: человеческие, вот только числом куда более десяти! На каждой пятерне они выглядели по-разному. Где-то выглядели бледными, будто вылепленными из парафина, но всё-таки почти живыми. Где-то казались ломкими, словно сухие древесные веточки с ободранной корой. А где-то и вовсе были неполными: с недостающими фалангами, а то и на четырёхпалых или трёхпалых кистях.

Митрофан Кузьмич рванул на себя прочную железную дверь прежде, чем успел подумать: кому такие пальцы могли бы принадлежать? И она перерубила персты, всунувшиеся внутрь. Так что они попадали вниз, прямо к носкам сапог Митрофана Кузьмича. Попадали, однако не перестали при этом шевелиться – подёргиваться и извиваться, словно толстые бледные гусеницы. Купец торопливо задвинул дверной засов, наступив попутно на несколько таких гусениц – и даже сквозь подошвы сапог ощутил их тошнотное, непрерывное, упорное копошение.

– Матерь Божья! – Митрофан Кузьмич осенил себя крёстным знамением. – Да что же это! У меня видения? Я умом двинулся?

Он опустился на колени, поднял с каменного пола один из пальцев – отсечённый на уровне второй фаланги – и поднёс его к самым глазам.

Палец был толстый, явно мужской – указательный или средний перст. Жёлтый пористый ноготь на нём треснул точно посередине, кожа почти вся слезла, а перерубленная кость крошилась, как старое мыло. И всё равно дьявольский перст вёл себя так, будто в нём ещё теплилась жизнь: сгибался и разгибался в своей единственной фаланге и явственно пробовал вывернуться из руки Митрофана Кузьмича.

Купец первой гильдии швырнул его обратно на пол, вскочил на ноги и принялся топтать разбросанные у входа персты с таким остервенением, словно это были ядовитые аспиды или чумные крысы.

– Нет уж, вы сдохнете!.. – бормотал он, ощущая сухую расползающуюся ломкость под сапогами. – Придётся вам сдохнуть, хотите вы того или нет!..

Однако полностью расправиться со своими противниками ему оказалось не суждено. Из отсечённых дверью пальцев на полу продолжало шевелиться с полдесятка, не более, когда прямо у себя за спиной Митрофан Кузьмич вдруг услышал адский грохот, от которого вся монументальная погребальница словно бы подпрыгнула – взвилась над землёй и тотчас опустилась на неё снова.

Купец медленно повернул голову – поглядел через плечо: гранитный саркофаг с гробом его отца на постаменте возле стены больше уже не стоял. Как-то кривенько, неопрятно он валялся на боку. Гранитная его крышка отвалилась, раскололась надвое. А из внутренности саркофага – из дубового гроба – доносились уже не просто звуки шевеления. Крепкая древесина, без единого пятна гнильцы, вся будто шла волнами, когда кто-то изнутри раз за разом ударял в неё.

Глава 5
Кадавры города Живогорска

1

Пока Иванушка бежал к Духовскому кладбищу, ему на всей Губернской улице не встретилось ни единого человека. И купеческий сын понятия не имел, радоваться он должен или же пугаться. С одной стороны, хорошо было, что Иванушку не увидел никто из знакомых, когда он выскочил со двора в заплатанных штанах, с нелепой махалкой в одной руке и с котом в клетке, зажатой под мышкой. Но, с другой стороны, куда, спрашивается, этим тёплым летним днём могли подеваться все соседи? Да, Губернская улица пролегала не по центру Живогорска. И Алтыновы продолжали жить на ней только потому, что Митрофан Кузьмич не хотел покидать родовое гнездо. А не то они давно бы уже переехали в центральную часть города. К примеру, на Миллионную улицу, где купец первой гильдии Алтынов владел роскошным доходным домом – аж в четыре этажа.

Но даже и здесь, на мещанской окраине, во второй половине дня так пусто не бывало никогда. И ребятня по улице сейчас не носилась. И молодухи возле колодца не пересмеивались. И на завалинках домов не сидели вездесущие старухи – не лузгали семечки, не чесали языками.

Впрочем, Иванушка на бегу не столько взглядывал по сторонам, сколько поминутно вскидывал голову – пытался увидеть навершие Духовской колокольни. Понять, там ли ещё Зина. Однако рассмотреть ему удавалось только то, как его голуби двумя сходящимися стаями возвращаются восвояси. Он вроде как даже заприметил среди них пару чужих птиц, но сегодня этому нисколько не порадовался.

Между тем деревянная мостовая Губернской улицы закончилась, и дальше был перекрёсток, от которого расходились две дороги. Одна – превосходно укатанная – была почтовым трактом, что вёл к губернскому городу. Из-за этого тракта вся улица и получила своё название. А вторая дорога – две тележные колеи с травяной полосой посередине – вела к храму и погосту на опушке леса. Ездили по ней обычно одни только дроги. Да ещё Митрофан Кузьмич Алтынов привозил на телеге что-то, надобное в церковном хозяйстве. Или же при параде ездил в храм на коляске вместе с Иванушкой. Нечасто, правда – в основном по торжественным случаям. Но всенепременно – в первый понедельник после Троицы: в Духов день, когда в храме был престольный праздник.

На этом перекрёстке вековые деревья кладбища уже не так застили обзор. Так что Иванушка приостановил бег и снова запрокинул голову. Платье Зины по-прежнему белело на фоне часов, что увенчивали колокольню. Но поповская дочка больше уже не размахивала руками. Теперь она глядела вниз – Иванушке показалось, что прямо на него. А ещё она свесилась через перила колоколенного балкончика, держась за них только одной рукой. Другой же рукой указывала куда-то вниз да ещё и вскидывала то и дело лицо, словно желала проверить, видит её Иванушка или нет.

Купеческий сын проследил направление её указующих жестов – и сердце у него похолодело. Он оглянулся на Губернскую улицу – не появился ли там хоть один человек? А когда увидел, что улица по-прежнему пустынна, хотел даже вернуться и начать стучать во все подряд окна и двери – звать людей на помощь. Ибо теперь-то уж точно никто не стал бы поднимать его на смех!

Но если бы он сейчас повернул обратно, то потерял бы несколько лишних минут, которых у Зины уж точно не было. Он хорошо рассмотрел, на что девушка указывала ему. Даже стволы деревьев и разросшийся кладбищенский кустарник не могли в полной мере скрыть немыслимую картину.

И купеческий сын припустил по одному из двух укатанных дорожных желобов к чугунным воротам, в которые упиралась дорога.

Вначале он бежал так же быстро, как и всю дорогу до этого. Потом сбавил ход – перешёл на неуверенную рысцу. А под конец, когда до ворот оставалось саженей десять, и вовсе перешёл на шаг, который становился всё более и более медленным. Только теперь он как следует разглядел тех, кто штурмовал открывавшуюся внутрь кладбищенскую калитку.

Он и раньше догадывался, кто они. Вот только не предполагал, как они выглядят. И какие намерения выказывают явственно и непреложно.

– Как же это я не подумал-то? – прошептал Иванушка и крепче притиснул к боку клетку с Эриком Рыжим; тот перестал шебаршиться внутри – сидел тихо, напряжённо, будто закаменел. – Ведь мне нельзя туда! Никак нельзя!..

2

Митрофан Алтынов прежде всегда считал, что волосы шевелятся на голове – это просто такая фигура речи. Но вот теперь купец первой гильдии осознал, как сильно он заблуждался на сей счёт! На затылок ему будто кто-то подул – выпустил целую струю ледяного воздуха. От этого кожа на голове Митрофана Кузьмича вся пошла пупырышками мурашек. И в центре каждого из них вздыбился – купец явственно это ощущал – стронувшийся с привычного места волосок.

Удары, доносившиеся изнутри дубового гроба, были сильными и непрестанными. Но вместе с тем были они ещё и однообразными – до такой степени, что казались какими-то равнодушными. Тум, тум, тум – так стучит о стену незакреплённый оконный ставень, когда в него ударяет ветер.

Митрофан Кузьмич сделал маленький шаг вперёд, но ухитрился наступить при этом на обломок расколовшегося саркофага. И даже успел подумать: «Дрянной мне тогда подсунули камень!» – когда его повлекло вниз – он стал заваливаться носом в пол. Купец попытался предотвратить падение: совершил такое движение ногами, будто намеревался убежать. Однако это ему не помогло: он рухнул прямо на крышку гроба, выпавшего из саркофага.

Лицо о гроб своего отца он всё-таки не расшиб: успел выставить перед собой руки. И отбил себе обе ладони о твердокаменную лакированную древесину. Но боли в руках Митрофан Кузьмич почти что и не почувствовал. Теперь, когда он лежал прямо на дубовой гробовой крышке, он всё ощутил куда явственнее: и вздрагивание дерева от мерных ударов, и приторный дух тлена – несильный, перебиваемый запахами ароматических смол и притираний. Не зря же ведь он когда-то приглашал из губернского города лучших бальзамировщиков! Но главное – Митрофан Кузьмич услышал, отчётливо и не мнимо, как изнутри по поверхности гроба что-то поскрёбывает.

Он припал ухом к самой крышке – вжался в неё так, что ушную раковину пронзило болью. Но он и этого почти что не заметил. С четверть минуты он вслушивался в доносившиеся изнутри звуки. А потом совершил нечто такое, за что его и впрямь следовало бы отправить в сумасшедшие палаты.

– Батюшка? – произнёс он неуверенным шёпотом, всё ещё лежа ухом на поваленном гробе; но потом чуть привстал, опёршись о него руками, и выговорил уже громко, приблизив губы к тому самому месту, в которое стучали и скреблись: – Батюшка, это вы?

Звуки внутри стихли на мгновение-другое. И у Митрофана Кузьмича возникла дикая, но непреложная уверенность: там тоже прислушиваются. Во второй раз волоски у него на загривке зашевелились. Но теперь не от страха, отнюдь нет! Митрофан Алтынов, купец первой гильдии, испытал чувство, которому он мог найти только одно наименование: благоговение.

И тут из гроба донёсся уже не стук: внутри что-то явственно перевернулось. И Митрофан Кузьмич готов был бы поклясться на Святом Писании: перевернулось с тихим вздохом. А потом снова принялось ломиться сквозь крышку. Теперь уже словно с энтузиазмом.

– Батюшка, я сейчас! Я выпущу вас!