Альма молодец, что не предупредила его. Ни один актёр не сыграет растерянность лучше. Жозефа вмиг бы раскусили, если бы пришлось притворяться, будто он спит, потом просыпается, ничего не понимает. А так ему не нужно играть. Да, он и правда ничего не понимает. Куда они делись?

Начальник над его головой рявкает хозяйке:

– Ну и?

Несчастная глядит в окно. Она оборачивается, по лбу течёт пот.

– Клянусь вам, комиссар. Я видела их. Две…

Хозяйка делает странный жест – водит рукой перед лицом.

– Кто две?

– …негритяночки.

Видимо, она пыталась изобразить цвет кожи.

– В этом доме чтят закон, – продолжает она. – Я сдаю комнаты холостякам, женатым парам, дамам с честным именем. Но этот пройдоха, ничего мне не сказав, провёл в мой дом этих двух…

Хозяйка повторяет свой странный жест.

Жозеф смотрит на неё. Голова в чепце прекрасно понимает, что её донос надолго отправил бы их в застенки Шатле. Парижская полиция не знает пощады. Она жестокая, продажная и охотно извлечёт выгоду из всего, что не положено.

Однако, когда вчера вечером они пришли сюда втроём, Альма и Сирим не прятались. Хозяйка пообещала, что никому не скажет. И прибавила по пять ливров за неделю, если они хотят все жить в одной комнате. Плату она взяла вперёд.

Она рассчитывала избавиться от них с утра и сдать комнату кому-нибудь заново. Так она выручила бы двойную плату, не считая вознаграждения от полиции. Дельце выгодное и нередкое в её ремесле.

– Все жильцы обязуются вести себя порядочно, – бормочет она, – достойно…

– Раз вы так хорошо знаете законы, – прерывает её комиссар, – вы уплатите мне одиннадцать ливров за ложный вызов и обыск. Этот город – бурлящий котёл, где всё так и лезет через край. Если вы думаете, что у меня есть время гоняться за выдуманными девчушками…

– Одиннадцать ливров? – У хозяйки перехватило горло.

Комиссар указывает на двух помощников.

– И ещё по ливру каждому из моих людей.

– Ещё? – повторяет она.

– Два ливра плюс одиннадцать, тринадцать в сумме. И ещё пять нужно будет уплатить лично комиссару Фарадону на Стекольной улице, за протокол.

– Но разве не вы – комиссар Фарадон?

– Я. Тринадцать плюс пять – это…

– Восемнадцать, господи, – лепечет она, прижимая руки к корсажу.

Возможно, там она хранит сбережения.

– Восемнадцать!

Фарадон подходит к ней. Провожает до двери, но останавливается над полулежащим Жозефом.

– А тебе, малец, я дам совет…

Юноша поднимает взгляд, немного волнуясь.

– Стащи матрас на пол. Ниже будет падать.

Это всё. Полицейский со свитой уходят.

Жозеф остался один. Он наконец встаёт, заворачивается в простыню, оставив голым плечо. Прохаживается немного, как римский император, пытается прикрыть больше не запирающуюся дверь. Поглядывает на пустую кровать. Потом медленно подходит к стулу. Подняв висевшие на спинке рубашку и штаны, он обнаруживает под ними ещё одежду, но не свою. Девочки где-то совсем рядом.

Мгновение спустя Жозеф, полностью одетый и с сумкой через плечо, вылезает в окно, проходит по карнизу и оглядывается на крышу.

Альма и Сирим сидят на корточках в лучах солнца. Завернувшись в простыню, они ждут его возле пенька каминной трубы.

Жозеф издали кидает им ком платьев.

– Разбрасываетесь нарядами, а нас из-за них чуть не взяли!

Сирим оскорблённо таращит глаза.

– Жо!

Он смеётся, смотрит на Альму. Лук лежит рядом с ней. Жозеф прекрасно понимает, что это она только что спасла их всех.

Альма поймала свёрток и теперь прижимает платья к животу. Она тоже старается изобразить весёлость, но чувствует, как наваливается давно не покидающая её усталая тоска: оттого, что нигде больше нельзя рассчитывать на укрытие.

2
Как все бродяги

Девушки оделись, балансируя на крыше в окружении чаек. Простыню они в четыре руки аккуратно сложили. Жозеф стоял спиной, подставив лицо солнцу.

Теперь все трое сидят на краю кирпичного жёлоба, свесив ноги в пустоту. Они знают, что больше не останутся в комнате прямо под ними, где провели всего одну ночь. На покатой черепице исчезают последние следы росы. В воздух уже поднимается пыль.

– Где у них сады? – вдруг спрашивает Сирим. – Что едят их животные?

– Животные?

Жозеф смотрит на Сирим: она показывает вокруг, на простирающийся до горизонта город, и прибавляет:

– Они умеют строить высоко, но строят пустыню.

Она заметила, что камень и кирпич здесь сеют так же, как в её краю – арахис и рис. Там, в царстве Буса, с пустыней борются.

– Гляди! – говорит Сирим, глядя на бесконечные крыши. – Если я захочу есть, то даже не найду дерева с плодами.

– Ты хочешь есть?

Сирим замялась. Она это сказала не для того, чтобы жаловаться. Альма смотрит на неё с улыбкой. Жозеф достаёт из сумки кусок хлеба. Корка зачерствела, мякиш крошится, как мел. Они с трудом делят кусок на троих. Позже мы узнаем, что за последние сто лет хлеб ни разу не стоил так дорого, как в тот день, 12 июля 1789 года. Вдобавок он никогда не был так плох. Булочники из экономии разбавляют муку стружкой или гипсом.

Сирим впервые видит перед собой большой город. Прежде она знала лишь царство отца с матерью, палубу корабля «Братья», а позже Вултонские луга капитана Харрисона, под Ливерпулем, где пережила две самые суровые зимы.

– Они растят пустыню, – продолжает она тоном умудрённого старца, – хотя у них есть и дождь, и чёрная земля…

Всюду, где бы ни были Альма, Сирим, Жозеф и три их лошади за те несколько недель после отъезда из Вултона, всюду они видели жирную, сочную землю на дородных холмах. До Парижа они добирались тридцать дней. Проезжали поля пшеницы – ещё совсем зелёные в Англии, а во Франции, куда переправились в начале июля, уже более зрелые и золотистые. В пути они застали восхитительные грозы. И хотя Жозеф предлагал им где-нибудь укрыться, Сирим с Альмой предпочитали скакать под дождём галопом.

Несмотря на всю эту воду и щедрую землю, мимо проплывали убогие фермы с бедными крестьянами и шагали длинные колонны нищих. На каждом повороте перед ними вставал необъяснимый мир. Жозеф пускал лошадь шагом, чтобы разглядеть сидящих у придорожных канав. У него открывались глаза на то, что он давно перестал замечать.

Однажды утром, к примеру, им на глаза попались две красно-золотые кареты возле каменного моста. Чуть в стороне по травке порхали женщины. Слуги раскладывали под деревьями скатерть для пикника. Среди маков – корзины, полные припасов. Погода чудная. Дамы устраиваются полулёжа, распускают причёски. Альма с Сирим наблюдают за ними издали.

Вдруг из леса выходят три маленькие девочки: волосы грязные, слипшиеся в космы, а следом их мать, тоже в лохмотьях. Они подходят к дамам слишком близко, и те вскрикивают, закрываясь рукой. Шёпот, дрожь, сердцебиения, все в растрёпанных чувствах поднимают шляпки с травы. Одна из дам предлагает, чтобы кучер щёлкнул кнутом и отогнал их подальше, но другая милосердно бросает им оставшиеся в тарелках кости.

– Брысь! Брысь!

Жозеф вернулся к мосту за Альмой и Сирим. В конце концов они трогаются вслед за ним и ещё долго оглядываются, не оправившись от увиденного.

На другой день трое путников проводят ночь у воды в долине, что тянется от Парижа на север. Жозеф спешился, шагает по высокой траве. Земля сухая. По камышу видно, где она увлажняется, а потом переходит в пруд.

Сирим ещё сидит верхом, раскинув руки и запрокинув голову. Она рада стоянке. Уже поздно. Час насекомых позади. Торжественным хором открывается час лягушек.

Юные путники устраиваются в траве. Вокруг них – дикая мята, голубой лён, уже пожухлые цветки ирисов. По другую сторону пруда виднеется белокаменная постройка с башенками. Этот небольшой новый замок со сланцевой крышей – возможно, четвёртая резиденция какой-нибудь семьи придворных, которые останавливаются здесь пару раз зимой, когда охотятся, и ещё на пару дней летом. В тот вечер в нём как раз кто-то ночует. Решётчатые окна светятся. И волшебно отражаются в тёмной воде.

Друзья уминают ужин, любуясь красивой картиной.

Сирим то и дело оглядывается на привязанных возле ив лошадей. Говорит им что-то ласковое, щёлкает языком, как бывало в Вултонских конюшнях или на судне, рядом с тёплым боком Дымки – когда лошадиная доброта спасала ей жизнь.

Альма с Жозефом говорят мало. Ещё в Англии, с появлением Сирим, между ними установилось какое-то плотное, загадочное молчание. Что-то забилось внутрь и ждёт. Но из-за весёлости их подруги ожидание не томит.

Фляга с водой идёт по кругу. Глаза устремлены на тот берег, где вдоль фасада горит несколько фонарей.

– Слушайте, – говорит Сирим.

Музыка напомнила ей клавесин капитана Харрисона… Она ловила эти звуки, лёжа на соломе в конюшне. А позже слышала, как они разбились и смолкли.

Постепенно огни исчезают. Лягушачьи песни всё громче. Загораются новые окна, но теперь слуховые – в крыше, на этаже слуг. В половине двенадцатого замок похож на шахматную доску. Идеальное равновесие светлых и тёмных окон. За стёклами мелькают тени.

Сирим внезапно падает в траву: она уснула.

Альма с Жозефом встречаются глазами, и в них блестит улыбка, потому что звук был, точно яблоко упало с ветки.

Время идёт. Альма сидит на пятках. Её почти не видно в темноте.

Вкрадчивая грусть фортепиано бередит их молчание. В какой-то миг они чувствуют, как всё, что скопилось внутри, забилось сильнее.

Жозеф закрывает глаза. Сейчас он скажет.

– Сирим видела Лама, – вдруг говорит Альма.

Жозеф беззвучно вздыхает. Поздно. Ей никогда не вырваться из плена поисков.

– Его продали с корабля, в Луизиане, – продолжает Альма. – Сирим клянётся, что своими глазами видела Лама на судне «Братья».

– Альма, я знаю.

– Дымка была с ним. Мужчину звали Салливан, а женщину Бубон-Лашанс.

– Ты была в Луизиане, Альма. И уже перерыла всё имение Лашанс.

– Мой брат точно там появлялся. Я уверена. Когда я была там, то чувствовала его так же близко, как тебя сейчас.

Жозеф молчит. Так ли они близки в эту минуту?

– Там, – продолжает Альма, – по-прежнему ждёт единственный его след. Я должна вернуться. Нужно только забраться повыше и крепко стоять на ногах. Тогда я открою глаза и найду новую зацепку. Так я всегда и шла вперёд.

Для Жозефа, напротив, время стирает даже самые глубокие отпечатки. Своего друга Муху он потерял ещё в детстве. И позже сколько упустил следов: Жака Пуссена, пирата Люка де Лерна, а потом и великана с отрезанным ухом… Как Альма найдёт след ребёнка, если первый же ливень смывает даже шаги великана?

– Жо, – шепчет Альма, – мне пора туда.

– На переход через океан нужны деньги. Я знаю в Париже кое-кого, кто даст нам работу.

– Мне нужно ехать сейчас.

– К концу лета ты заработаешь сколько надо. А осенью в море ветры сильнее. Так что даже времени не потеряешь.

Вдалеке разом гаснут последние светлые квадраты окон. Замок засыпает вдруг, как Сирим пару минут назад.

Вновь повисает молчание. Кое-где вода вздрагивает, будто кто-то бьёт крылом вокруг пруда.

Лягушки стихли. Ночь беспросветная.

Альма встаёт. Через плечо у неё лук. Кто умеет делать так, чтобы лягушки смолкли, когда пора спать?

Жозеф не двинулся.

– Альма?

Тишина – всегда тревожный знак. Лошади тоже это знают. Они бьют копытом под ивами. Альма прыгает вперёд, в камыши.

Пятеро мужчин молча стоят в иле, вода им по грудь. На головах у них широкополые шляпы, а в руках у каждого шест из орешника. Её они не видели.

За спиной возникает Жозеф.

Опустив колено на землю, Альма целится из лука в ближнего к ней. А если стрела пройдёт насквозь, то ещё и во второго, за ним.

– Не надо, – шепчет Жозеф.