Глаз Альмы у самой тетивы, на одной линии со стрелой. Если те люди заметят, как она прячется в камышах, то будут поражены: сперва увиденным и только потом – её выстрелом. На пятьдесят льё вокруг никто никогда не видел подобной девушки. В Париже из каждой тысячи жителей один – темнокожий. Их видят каждый день, в толчее улиц. Но стоит отъехать от города, и темнокожие девочки уже существуют лишь в сказках или на картинках, которыми торгуют коробейники.

Старик поднимает шест и начинает бить им по водной глади. Альма переводит лук на него.

– Пойдём, – шепчет Жозеф.

Их пока что не видели.

Старик что-то говорит своему соседу. Остальные удаляются вброд через пруд, поднимая ил. Концы их шестов тихо стегают воду.

Сирим подползла к Альме с Жозефом.

– Кто это? Что они делают?

– Заставляют лягушек умолкнуть.

Альма наконец опускает лук.

Крестьяне весь день работали в поле. Через месяц они отдадут большую часть урожая тому господину с чутким сном, который сейчас за одним из окон. Плоды из их садов, древесина из леса – почти всё достанется ему. А зимой они снова будут трудиться на него, много и по-разному. А ночью, когда в замке кто-то есть, нужно оберегать господский сон: бить по воде болот, чтобы лягушки затихли. Этот цирк – не каприз утомлённого за день землевладельца: такое условие уже десять поколений как прописано в договоре с крестьянами здешних ферм.

Теперь Альма стоит в своём зелёном платье на парижских крышах, вместе с Жозефом и Сирим, над покинутой комнатой. Ей уже хочется бежать к морю, с полными карманами. Но она доверяет Жозефу, пообещавшему ей работу, пока она не накопит на отъезд.

Присев перед ней, он собирает перемётную сумку и показывает на другой берег Сены.

– Это вон там.

Сирим подпрыгивает, глядя туда.

Они уходят, перебираясь с крыши на крышу, вдоль мансард и балконов, заглядывая в слуховые окна и наблюдая, как просыпаются люди.

Кто в то воскресное утро, при взгляде на эти комнаты, на потягивающихся жильцов, на постели, распахнутые навстречу июльскому солнцу, догадался бы, что всего через несколько часов история всей страны пошатнётся?

Альма с друзьями думают лишь о том, как не поскользнуться на черепице. И больше ни о чём. Они не замечают крохотных птиц, летящих за ними созвездием, и не знают, где будут спать ближайшей ночью, как все бродяги.

3
Люди известного положения

Буквально в двух шагах, на улице Монторгёй, в доме из жёлтого золотистого камня у окна на втором этаже стоит человек и, попивая кофе с молоком, разглядывает прохожих.

Золотистый дом у рыночной площади похож на изящную безделушку на краю грязной лужи. Это главная контора банка лё Кутё, крупнейшего в королевстве. Человек одет в белую рубашку с широким отложным воротником, синие штаны, сапоги для верховой езды. Ему тридцать пять, он владеет состоянием в пять миллионов ливров и банком, носящим его имя, но, глядя на розовые щёки и нос в молочной пене, можно подумать, что ему шесть лет.

Лоренцо лё Кутё наблюдает за снующими по мостовой прохожими. Кто-то идёт на раннюю мессу в церковь Святого Евстахия, кто-то возвращается ни с чем с зернового рынка, уже много дней закрытого. На углу напротив, где обычно мужичок с улицы Потяни колбаску привязывает лошадей, которых даёт напрокат, сегодня пусто. Банкир не спеша отмечает все мелкие перемены, благодаря которым можно предвидеть крупные. В этом его ремесло.

– Мне неловко являться к вам с визитом в воскресный день, – раздаётся за его спиной голос.

– Только потому, что сегодня воскресенье, я и смог вас принять, господин Ангелик. Вчера я намеревался покинуть Париж. Но на заставе у Пасси мой экипаж не пропустили. А сегодня утром, когда вы пришли, меня как раз отговорили ехать верхом.

Стоя посреди библиотеки, со шляпой в руке, Жан Ангелик значительно кивает.

– Две другие заставы нынче ночью горели, – говорит он, – Бельвильская и Менильмонтанская.

– Всё это крайне неудобно, – замечает лё Кутё, по-прежнему спиной к нему.

– Народ недоволен.

– Моя жена тоже, сударь. Она за городом с двумя детьми и пятнадцатью гостями. Вчера вечером у них был театр в парке, с утра – служба в часовне, а я застрял здесь. Ужасно досадно.

– Мне жаль пользоваться столь неприятной ситуацией, – говорит посетитель. – Я много раз пытался поговорить с вами на неделе…

Банкир наконец оборачивается.

– Да. Мне сообщали. Не думайте, будто я не уважаю наших депутатов…

– Я знаю, что ваш кузен также заседает.

– Вы правильно сделали, господин Ангелик, что настояли на визите. Нужно брать двери штурмом. Иначе никак. Я весь в работе.

Ангелик понимающе склоняет голову.

– Мне неизвестно, как вам меня представили. Возможно, вы в курсе, что я избран от Сан-Доминго?

– Депутаты от ваших островов нынче у всех на устах.

– Нас должно было быть гораздо больше. Но в итоге нас шестеро. Число сократили из-за интриг врагов колоний.

Лоренцо лё Кутё садится в кресло за чёрным рабочим столом. Он так и не снял бордовых сапог по последней английской моде после несостоявшегося утреннего отъезда.

– Наши враги объединяются, и это нас беспокоит, – продолжает Ангелик, стоя напротив. – Они хотят помешать работорговле, вредят интересам наших землевладельцев…

Руки банкира лежат на чёрной инкрустированной столешнице и играют с брошью. Он никогда не предлагает посетителям стул, чтобы они изъяснялись короче.

– А иные особенно экзальтированные даже хотят дать неграм права, – говорит Ангелик. – Вы наверняка читали господина де Мирабо…

Лё Кутё закатывает глаза. Ангелик удачно выбрал пример. Помимо борьбы против рабства, депутат Мирабо недавно с остервенением взялся за семейство лё Кутё, чьи дела, по его мнению, слишком уж тесно соприкасаются с государственными. Лё Кутё не простили ему попытки разоблачения.

– Так что я, как депутат от Сан-Доминго, – продолжает Ангелик, – защищаю наши интересы на острове и во всех колониях.

– Наши?

– Интересы Франции.

– Мне показалось, будто вы намекали, что и у меня есть интересы в вашей торговле…

Ангелик улыбается. Семья лё Кутё действительно лично не владеет ни рабами, ни невольничьими судами. И отрицает всякую причастность к подобной деятельности.

– Я не намекал, – отвечает он.

Теперь улыбается Лоренцо лё Кутё. Он не знает этого юноши, лет двадцати пяти на вид, но за каждым его словом улавливает целеустремлённость и ловкость в делах. Учредительному собранию нет ещё и месяца. А в нём уже обнаруживаются внушительные таланты.

– Они хотят нашего краха, – продолжает Ангелик. – Не стоит забывать, что их Общество друзей чернокожих вдохновлено тем самым Томасом Кларксоном, который созвал в Англии Общество борьбы за отмену работорговли. Да-да, за отмену! Они хотят полностью разрушить безобидный промысел, который служит процветанию цивилизации.

– Зачем вы хотели меня видеть, господин Ангелик? Объяснитесь.

– Маркиз де Массиак держит клуб рабовладельцев, чтобы дать отпор такому вредительству. Господа собираются в особняке Массиаков, всего в двух кварталах отсюда, на площади Побед.

– И что же? – вновь спрашивает банкир.

Ангелик чуть кланяется.

– Они почтут за честь, если вы как-нибудь наведаетесь к ним. По-соседски.

– По-соседски? – повторяет Лоренцо.

– Именно, сударь. По-соседски.

Банкир кивает. Слово подобрано хорошо.

Ангелик знает, что, вопреки видимости, всё, чем живёт деловая империя лё Кутё, напрямую соседствует с огромными шестерёнками работорговли. Страховка в море, ссуды колониальным компаниям, купцам и судовладельцам, перевоз испанских пиастров, отделения в Кадисе и Амстердаме, ткацкое производство, но также и огромная плавильня в Нормандии, которая делает медные листы для защиты корпусов кораблей… Если вглядеться в клубок деловых интересов банка лё Кутё, окажется, что все они связаны с работорговлей. Уже два века всё устроено так, чтобы обогащаться с неё, не марая рук.

Ангелик убеждён: старинный нормандский род текстильщиков лишь потому не ринулся в эту сферу открыто, что невольничьи суда слишком тяжелы и громоздки и не взберутся по Сене до их старого доброго Руана.

Мужчины разглядывают друг друга. На Ангелике чёрный костюм депутата от буржуазии и простого люда, чёрные чулки и, несмотря на жару, муслиновый галстук. Каждый знает, что думает другой. Пальцы Лоренцо замерли, оставив брошь.

Интересы лё Кутё совпадают с интересами знатных семей плантаторов и судовладельцев. Банкирам явно нужно поддержать их начинание, выбрать свой лагерь в грядущей битве. Ангелик так и объяснил тем, кого представляет. Он хотел, чтобы его во что бы то ни стало послали с визитом сюда, в особняк Ош на улице Монторгёй.

В тот самый миг, когда молчание могло стать неловким, юный депутат разворачивается. Он смотрит на книги, скрывающие стены.

– Восхищаюсь вашей библиотекой, сударь.

Он прохаживается, берёт наудачу томик, листает и одновременно говорит чёткой скороговоркой:

– Выслушайте меня внимательно. Я хочу уточнить, что мы не ждём от вас ответа на наше приглашение в клуб Массиака этим же утром. Считайте, что вам будут рады всегда. Двери открыты. Нужно лишь толкнуть их ногой.

И тут же, захлопнув книгу, Ангелик прибавляет без видимой связи:

– Признаюсь, в литературе я несведущ. Ничего в ней не понимаю. Нужно уметь признавать свои недостатки. Я человек расчётов.

Банкир встаёт. Он не спеша подходит к юноше, берёт книгу, читает имя на корешке.

– У вас хороший вкус. Вы вытянули Монтескьё.

– Скорее случайный. Мне проще понять сотню страниц господина Неккера о состоянии государственных финансов.

Упомянутый им Неккер ведает в королевстве финансами, будучи уже почти год государственным министром. Король его не любит, но французы убеждены, что этот человек – волшебник, удерживающий страну на плаву, когда она на волоске от финансового краха.

– Откуда вы взялись, юноша? – с любопытством спрашивает лё Кутё. – Расскажите, чем вы занимались до того, как стали заседать в Собрании.

– Работал в деловой сфере.

– Где именно?

– У одного почтенного человека, владевшего торговой флотилией, по фамилии Бассак, из Ла-Рошели…

Банкир кивает. Имя ему знакомо.

– У него был свой час славы, – снисходительно говорит Ангелик. – Господин Бассак не был плохим человеком.

– И он дал вам уйти?

– Можно сказать и так… Да, он дал мне уйти. Несчастный никогда не прислушивался к моим рекомендациям. Опрометчивость или возраст – не знаю. Он сам загубил своё дело. Я не смог его удержать.

У Ангелика дрогнули губы – он изображает сочувствие человека чести. И с не меньшим талантом поднимает ладонь, словно бы говоря: тяжёлые воспоминания, не будем об этом, я не хочу его упрекать.

– А у этого вашего Бассака были наследники?

У Ангелика перехватывает дыхание. Он вдруг теряет весь свой апломб.

– Нет…

Он запинается, пожалев, что так сказал, и суеверно поправляется:

– Только дочь. Единственная. Той же упрямой породы…

Глаза у него блестят. Нужно уходить, пока ещё держат ноги.

– Сударь, – говорит он, кланяясь, – это была честь для меня.

Он щёлкает каблуками.

Банкир улыбается. И смотрит, как юноша идёт к дверям. Он догадался о какой-то тайной истории с дочкой судовладельца.

Лоренцо и сам пережил серьёзную страсть в свои юные годы, когда работал в Испании, в Кадисской конторе банка. Семья поспешила излечить его от нежелательной влюблённости. Его отправили в Лондон, а затем в Париж, где он четыре года назад женился на Фанни, дочке партнёра по банковским делам.

Семья старательно выбирала невесту, чтобы окончательно залечить его андалузские раны, и выбрала умную обаятельную Фанни. Существенным было и то, что в день свадьбы она принесла в супружескую спальню в невестином сундучке – под бельём, килограммами столового серебра и пятнадцатью аккуратно сложенными ночными рубашками – четыреста тысяч ливров приданого. И хотя это не был брак по расчёту, на его успех можно было рассчитывать.