В конце рецензии на Тейяра достается не только самому Тейяру, но и всему темному миру (мы скоро убедимся, что он выбрал это выражение не просто так) литературной культуры недоучек:

Почему люди ведутся на “Феномен человека”? Не следует недооценивать объем рынка подобной литературы – философически-художественной. Подобно тому, как обязательное начальное образование создало рынок для дешевых газет и журналов, так и распространение среднего, а с недавних пор и высшего образования создало большую популяцию людей, часто с хорошо развитыми литературными и научными вкусами, образованность которых существенно превышает их способность к аналитическому мышлению. Именно их глазами мы должны попытаться разглядеть, чем привлекателен Тейяр.

“Образованность которых существенно превышает их способность к аналитическому мышлению”. Несказанно восхитительно, ведь правда?

Может быть, иногда Питер заходил слишком далеко? Мои друзья женского пола обижаются на его объяснение заглавия одной из его книг, “Республика Плутона”:

Много лет назад знакомое мне лицо, пол которого рыцарственность не позволяет мне упоминать, воскликнуло, узнав, что я интересуюсь философией: “Вы ведь любите «Республику» Плутона?”

У него, несомненно, было развитое чувство озорства. Когда, в необычно молодом возрасте и еще малоизвестным, его избрали Джодрелловским профессором Университетского колледжа в Лондоне, Джон Мейнард Смит спросил Джона Холдейна, что за человек этот Медавар. Холдейн кратко перефразировал Шекспира: “Живет с улыбкой, и при этом подлец^[7]”. Быть может, мы сами скрываем виноватое, компенсаторное озорство, когда радостно обнимаемся над строками рецензии Медавара на “Двойную спираль” Джеймса Уотсона “Счастливчик Джим”^[8]:

Так уж вышло, что в 1950-е гг., в первую великую эру молекулярной биологии, английские школы Оксфорда и в особенности Кембриджа породили десятки выпускников с выдающимися способностями – куда более одаренных, изобретательных, ясно мыслящих и диалектически грамотных, чем большинство молодых ученых; того же класса, что Джим Уотсон. Но у Уотсона оказалось одно колоссальное преимущество над всеми ними: помимо того, что он был крайне умен, у него был важный повод проявить свой ум^[9].

Думаю, определенные обиды из-за этого действительно возникли, за что Питер, любезный, как всегда, предложил полуизвинения. И у него оказалось огромное преимущество в том, что он был – на уровне, вероятно, беспрецедентном в истории нобелиатов – глубоко начитан и разбирался в литературе. Настоящий человек Возрождения – если использовать это затасканное выражение в его истинном смысле, – который мог соперничать с учеными практически в любой области, а не только в своей собственной.

Его универсализм напоминает его же великодушный и прекрасно написанный литературный портрет настоящего героя – Дарси Томпсона^[10]:

…аристократ учености, чьи интеллектуальные дарования вряд ли когда-нибудь вновь соединятся в одном человеке. Он был достаточно крупным специалистом по античности, чтобы стать президентом Ассоциаций классиков Англии, Шотландии и Уэльса; достаточно хорошим математиком, чтобы его чисто математическую статью приняло к печати Королевское общество; и натуралистом, занимавшим важные должности на протяжении шестидесяти четырех лет… Он был знаменитым собеседником и лектором (считается, что эти два таланта сопутствуют друг другу, но на самом деле это бывает редко) и автором произведения, которое, если рассматривать его как литературу, может сравняться с любом текстом Пейтера или Логана Пирсолла Смита в своем абсолютном владении стилем бельканто. Добавьте к этому то, что он был свыше шести футов ростом, обладал сложением и статью викинга и гордостью осанки, свойственной тем, кто знает, что красив.

Понимал ли Питер, как много его собственных черт в этом описании? Сомневаюсь. Если меня попросят назвать одного ученого, которого я рассматриваю как ролевую модель, и в особенности одного автора, чей стиль письма вдохновлял меня больше других, я назову другого аристократа учености – Питера Медавара.

Не принадлежа к классу Медавара, ученый может глубоко любить литературу – и многие ее действительно любят. Книги всегда были важной составляющей моей жизни. В отличие от целого ряда биологов, я шел к своему предмету не через любовь к птичкам или историю дикой природы (это придет позже), а через книги и увлечение глубокими философскими вопросами бытия. Мое детское восхищение доктором Дулитлом способствовало моей любви к животным и моей моральной озабоченности их благополучием. В книге “Наука души” (Science in the Soul) я даже сравнил протагониста Хью Лофтинга с моим собственным кротким героем – Чарльзом Дарвином, молодым “философом” с “Бигля”.

Когда я подрос, то перешел на журнал комиксов Eagle и на “Дана Дейра, пилота будущего”. Меня захватывала романтика космических путешествий, пусть даже наука там и была чересчур халтурной (нельзя попросту ухватить джойстик и полететь куда-то в направлении Венеры; приходится рассчитывать орбиты, планировать гравитационные маневры и использовать рассчитанную силу притяжения). Позже романы Артура Кларка просветили меня насчет подобных ляпов и привили мне любовь к научной фантастике.

Мы со школьными друзьями, живо обсудив моральные и политические выводы, вытекающие из “Дивного нового мира”, перешли к другим романам Олдоса Хаксли, которые, не будучи сами по себе фантастикой, явно написаны человеком, глубоко начитанным в научной литературе и способным понять мысли и чувства ученых. Ученые, такие как мечтательный лорд Тэнтемаунт в “Контрапункте”, – одни из самых симпатичных персонажей Хаксли. На “И после многих весен”^[11] безусловно повлияло его научное чтение, в том числе опыты его брата Джулиана на аксолотлях с впрыскиванием им гормона щитовидной железы и превращением их в невиданных прежде саламандр^[12]. Мы – неотенические обезьяны, и если проживем двести лет, то не превратимся ли в волосатых четвероруких, как вымышленный граф Гонистер у Хаксли?

Часть своих научных познаний я приобрел благодаря чтению научной фантастики (см., например, мое предисловие к “Черному облаку” Фреда Хойла на с. 98), и это заставляет меня задаваться вот каким вопросом: почему, чтобы усвоить тот или иной урок, нам иногда нужна художественная литература? Почему нам нравится вымысел? В чем притягательность историй о несуществующих людях и никогда не происходивших событиях, и почему мы используем их в качестве легкого развлечения после того, как прочли о действительности? Не очень подходящий пример “легкого развлечения”, но все же – почему Уильям Голдинг написал “Повелителя мух” в художественной форме, хотя мог сотворить пророческий трактат о человеческой психологии с серьезными прогнозами того, что произойдет, если группа школьников окажется заброшенной на остров без взрослых? Герберт Уэллс писал и то и другое: пророческую художественную литературу и нехудожественные размышления в своих знаменательных (а для современных читателей местами удручающих) “Предвидениях о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль”. Но что делает вымысел столь приятным? Думаю, я смутно понимаю ответ, но я не литературовед, и с моей стороны было бы самонадеянно вламываться туда, где ступали Генри Джеймс, Э. М. Форстер и Милан Кундера.

Заглавие, которое я выбрал для настоящего издания – “Книги украшают жизнь”, – отражает ту любовь к книгам, из которой я на протяжении многих лет принимаю приглашения писать предисловия, введения и послесловия к восхищающим меня произведениям, участвовать в сборниках статей и рецензировать книги, которые могли бы (а иногда не могли бы) вызвать у меня восхищение. Перед вами подборка этих текстов, составленная в сотрудничестве опять же с Джиллиан Сомерскейлс (которой я, как всегда, чрезвычайно благодарен за грамотную добросовестность). Любой из них мог войти в нашу предыдущую антологию, “Наука души”, но оказалось весьма кстати придержать их для отдельного издания текстов о книгах – сборника, который, как я надеюсь, дает кое-какое представление о многообразии и качестве научно-популярной литературы.

Часть I
Орудия двух производств, или как писать о науке

Беседа с Нилом деГрассом Тайсоном
О науке и ученых, публично и приватно

В апреле 2015 года я встретился с Нилом деГрассом Тайсоном, директором Хейденовского планетария, в его кабинете в Нью-Йорке. Мы говорили почти полтора часа, затрагивая многие небезразличные нам темы, и наша беседа была записана для радиопередачи “Звездный разговор” (StarTalk)^[13], которую ведет Нил. Здесь публикуется сокращенная расшифровка отрывков из этого разговора.

Быть может, устройство нашего мозга просто не предназначено для логического мышления? Стали бы вы доверять врачу, который, как вам известно, придерживается антинаучных взглядов? Как переубеждать людей? Сколько среди ученых верующих – и имеет ли это значение?

НДТ: Итак, у меня здесь живой, настоящий, единственный, неповторимый и неподражаемый Ричард Докинз. Ричард, спасибо, что пришли.

РД: Большое спасибо вам.

НДТ: Я хотел бы поговорить с вами о способностях человеческого ума к познанию, мышлению и вере. Знаете, я обратил внимание на то, как часто у людей бывают проблемы с математикой. Несложно угадать предмет, про который больше всего людей говорит “Мне он никогда не давался…”. Это математика. И я говорю себе: “Если бы наш мозг был предназначен для логического мышления, то математика была бы для всех самым легким предметом”. Все остальное было бы труднее. Так что я вроде бы вынужден заключить, что наш мозг не предназначен для логики.

РД: Хорошая мысль. И дело не только в этом. Думаю, в неспособности к математике есть своего рода немотивированная гордость. Что-то не слышно, чтобы кто-нибудь похвалялся своим незнанием Шекспира, но многие похваляются своим незнанием математики.

НДТ: А если не похваляются, то говорят: “Мне никогда не давалась математика, ха-ха-ха!” – они хихикают на эту тему. Как над анекдотом.

РД: Да. Была такая статья в одной британской газете, в которой автор, пишущий о науке – кажется, научный журналист, – сокрушался по поводу того, что многие британцы считают, будто Земля совершает оборот вокруг Солнца за один месяц, и редактор внес пометку: “А разве нет? – Ред.”. Подразумевалось как бы: “Я редактор национальной газеты, и, конечно, я не думаю, что на самом деле за месяц, – но тем не менее можно пошутить по поводу незнания этого элементарного факта астрономии”, – никто бы так не шутил, если бы Байрона спутали с Вергилием или там…

НДТ: И не гордился бы подобным. Итак, вам придется признать, что нам как человеческим организмам должно быть очень непросто мыслить рационально, логично, научно.

РД: Да. Вы высказали очень интересное соображение, что, может быть, мы не предназначены для того, чтобы нам хорошо давалась логика – ну, вы экстраполировали с математики на логику, – но я думаю, что это интересное соображение, что наши дикие предки, которым нужно было выживать в присутствии львов, в условиях засухи, голода и прочего… казалось бы, не математика, так логика должна быть достаточно важной для выживания.

НДТ: Ну, возможно, были древние люди, которые рассуждали: “Ой, зверь с большими зубами. Дайте-ка рассмотрю получше…”

РД: Да. В некотором смысле это правильно: любопытство может плохо кончиться.

НДТ: Любопытство не всегда полезно.

РД: У меня был двоюродный брат, который в детстве сунул палец в розетку, его ударило током, так он повторил это, просто чтобы убедиться! Он был настоящим ученым, но для выживания это не очень хорошо.