Иосиф Бродский и его семья (страница 4)
В 1968 году дом «на Майорова» забрал проектный институт, и нас расселили в Купчино. Мы действительно оказались далеко. Родители были счастливы тем, что переехали в отдельную трехкомнатную квартиру. Я же втайне глубоко страдал оттого, что потерял естественную среду обитания: Исаакий, Дворцовую площадь, Адмиралтейство и Александровский сад. Их сменили свежераскорчеванные колхозные яблоневые сады, имеющие вид плоского глинистого поля без границ, уставленного коробками хрущевок и узкими параллелепипедами брежневских девятиэтажек. Иногда среди поля попадалось более сложное по форме, но не менее уродливое здание школы или магазина.
Самой сутью семейной общности были удивительная преданность и сплоченность, никогда не выставляемые напоказ. Сестры и брат, их безоговорочная и безусловная любовь друг к другу не требовала внешних проявлений и специальных подтверждений. Они просто так жили.
Каждая из сестер не раз говорила мне о том, какой особенной женщиной была Фанни Яковлевна – их мама, моя прабабка. Она умерла в 1955 году, последний год болела и тяжело передвигалась по квартире. Но никто ни разу не вспомнил, что она в старости казалась немощной. Определяющим ее качеством являлись сила духа и любовь к близким. Из этого рождались ее непререкаемый авторитет и послушное внимание к ее словам со стороны людей взрослых, самостоятельных и прошедших немыслимые испытания.
В ней, вероятно, исток всего. Она передала четырем своим дочерям и сыну то особое чувство семьи, которое, я помню, обнимало всех нас, пока они были живы, и которое не могу найти нигде больше, кроме как в своих воспоминаниях.
Мужчины
Картина старшего поколения нашей семьи получается неполной без описания мужчин. Как мне сейчас кажется, сестры создавали пространство и скрепляли его своими чувствами. Мужчины воплощали собой своеобразную смысловую основу, центр семьи.
Для меня, ребенка, затем подростка, семейные собрания без преувеличения воспринимались грандиозными событиями на фоне будней, сереньких разговоров в школе, вечерних домашних рассуждений о деньгах, работе, усталости и болезнях. Чаще всего общие встречи проходили в квартире Бориса. Люди, собиравшиеся за праздничным столом, казались посланцами другого мира, носителями особой культуры и сокровенного знания. Не меньшее впечатление производило само пространство большой старинной петербургской квартиры. Антикварная обстановка, количество гостей – нередко более 30 человек, теннисных размеров стол, сервированный по образу и подобию картинок из знаменитой сталинской книги «О вкусной и здоровой пище».
На фоне этого великолепия мое детское восприятие выделяло среди гостей, проходящих по длинному коридору в гостиную, двух мужчин, подобных айсбергам или линкорам посреди океана. Прежде всего они выделялись ростом и статью – были выше остальных почти на голову. Кроме того, их отличали прямизна осанки, массивность плеч, выправка и ореол воинской славы. Вероятно, так могли выглядеть отставные офицеры белой гвардии. В детстве я почти физически ощущал их двумя столпами – опорами дома.
Так ли это было в обыденной жизни? Не имеет значения.
При близком рассмотрении они были совершенно разными. Один из них – Михаил Савельевич Гавронский, муж Доры. Другой – Александр Иванович Бродский, муж Марии и отец Иосифа.
Михаил Савельевич
Михаил Савельевич был кинорежиссером. До войны играл на сцене и снял известный художественный фильм «Концерт Бетховена», картину «Приятели» и др. После войны занимался в основном документальным кино. У него была внешность немолодого лондонского денди, щегольские усики и благородные артистические манеры. Дома он ходил в длинной бархатной куртке со шнуром.
Дора после возвращения из эвакуации стала актрисой Театра им. В.Ф. Комиссаржевской. До войны она играла главные роли в БДТ.
У них была настоящая артистическая богемная семья. Но не захудалая, мансардная, а успешная и преуспевающая. Мне, как ребенку, было мало что известно об их жизни. Я видел только, что работают они немного. Михаил Савельевич подолгу отдыхал в Репино, в комфортабельном Доме киноработников. Дора в спектаклях была занята редко и больше в эпизодических ролях. При этом создавалось впечатление, что они ведут веселое благополучное существование, а дом их можно назвать роскошным.
Во время семейных застолий Дора всегда играла, как на сцене, и любила выступать с тостами. Михаил Савельевич оказывался в роли балагура и души общества, а также в качестве значимого гостя, способного блеснуть эрудицией и занять собеседников неизвестной богемной историей или серьезным разговором о театре или кино. В этих разговорах особенно ценились рафинированность и знание деталей. Тон мог быть как очень серьезным, так и совершенно водевильным.
За столом время проводили весело и пили много. После войны творческая интеллигенция в этом не уступала гегемону, употребляя, как правило, коньяк и более дорогую водку с хорошей закуской. На фото тех времен Миша Гавронский часто попадается с доставаемой откуда-то бутылкой, а Дора с бокалом и в театральной позе.
Их внутренняя жизнь была от меня сокрыта. Детей у них не было, но я не помню у Доры обычного в таких случаях затаенного женского страдания. И Михаила Савельевича это как будто не беспокоило.
Кроме внешнего блеска и великолепных манер, Гавронского отличали фантастическая щепетильность и чувство собственного достоинства. С 1941 года он воевал, солдатом и сержантом прошел множество боев. При форсировании Днепра был тяжело ранен. Не помню кто, бабушка или Мария, рассказывали мне, что он попал в одну из групп, захватывающих плацдармы на вражеском берегу реки. Из всех штурмовых отрядов в живых тогда осталось несколько человек. Все они были представлены к званию Героя Советского Союза. Михаила Савельевича с тяжелым ранением вывезли в глубокий тыл, затем комиссовали. Таким образом, в список награжденных он не попал.
После войны у него были все возможности получить эту награду, но он отказывался собирать бумаги и подавать прошения. Более того, яростно отвергал все уговоры, направленные на то, чтобы это сделать. Так же он относился ко всем ветеранским, военным льготам и юбилейным наградам. Ничего никогда не просил, не искал привилегий. Это было ниже его достоинства.
Последний раз я встретил Михаила Савельевича случайно в троллейбусе на Загородном проспекте, незадолго до его смерти. Он был одет в великолепного покроя пальто, по-прежнему статен, ростом и манерами выделялся из толпы, но старость и нездоровье уже брали свое. У него начиналась болезнь Паркинсона, дрожали руки, и стоять долго было трудно. Однако, когда в троллейбус вошла женщина, он единственный встал и уступил ей место.
Ленд-лиз
В пространстве семьи, будничном или праздничном, Иосиф чаще всего был «где-то не здесь» – в экспедиции, ссылке, эмиграции, но при этом постоянно присутствовал в разговорах и мыслях, создавая на фоне обыденности семейную легенду. Его реальные появления сейчас мне напоминают открытые освещенные окна на темном фасаде здания. В них можно увидеть яркие случайные сцены незнакомой жизни, между которыми совершенно нет сюжетной связи. Порой неясен их точный смысл, и они отделены друг от друга протяженными темными плоскостями неизвестного.
Одно из таких окон в заброшенном каталоге воспоминаний именуется ленд-лизом. Это тоже детское воспоминание. Его отчетливость объясняется совершенно необычным содержанием. Это была ссора – яростная, настоящая. Нечто совершенно в нашей семье немыслимое.
Мы были в гостях у Доры. Камерная семейная посиделка включала самых близких, и ее редкой особенностью было присутствие Иосифа. Семейные собрания всегда были насыщены разговорами об искусстве или политике. Диапазон был широк: от последних театральных сплетен до сравнительного анализа концепций авангардного искусства или непосредственных воспоминаний из жизни богемы начала века. Присутствовали также водка и коньяк с хорошей закуской в стиле булгаковского «Грибоедова».
Разговоры во время таких вечеров иногда перерастали в споры, порой горячие, но всегда корректные. Бродский же обыкновенно имел обо всем оригинальное мнение. В этот раз Иосиф и Михаил Савельевич сначала рассуждали, а потом заспорили о причинах победы в Великой Отечественной войне. Иосиф высказал совершенно крамольную по тем временам мысль: выиграть войну в решающей степени помог американский ленд-лиз. Тут с Гавронским они заговорили особенно горячо. В какой-то момент перешли на крик, затем Михаил Савельевич вскочил, выкинул в указующем жесте руку в сторону двери и заорал: «Вон из моего дома!» Иосиф оделся и быстро вышел. Михаил Савельевич долго не мог успокоиться, чувствуя себя оскорбленным. Дора утихомиривала его гнев, а остальные испытывали неловкость и некоторую растерянность.