Интересно, что там, потому что на вырезках из журналов были видны татуировки только на руках. И потому что сам факт, что у него есть тату, удивляет меня. Как будто рукава и другие наколки – это скорее прерогатива того же Голицына, а не серьезного мужчины, который возглавляет одно из лучших архитектурных бюро. Как будто Аполлонов на самом деле совсем не такой, каким кажется на первый взгляд, и скрывает нечто…

– А я Роксана! – спешит подсказать ему подруга. – Тоже учусь у вас.

Я резко возвращаю взгляд выше и успеваю заметить на лице Андрея Григорьевича легкое… недоумение? Вероятно, потому что никакой Роксаны в нашей группе нет, а ее он попросту не узнает.

– Конечно, Роксана, – вежливо кивает он. – Выставка ваших родителей? – а потом снова обращается ко мне, и я боковым зрением замечаю, как откровенно Оксана разглядывает его.

– Да… – Я уже делаю вдох, чтобы начать рассказывать заученный текст о выставке, но… это все. Разговор окончен. Аполлонов отворачивается от нас и спешит к моим родителям. А я смотрю ему вслед одну лишнюю секунду, которой оказывается достаточно, чтобы возбудить в Оксане интерес.

– Да? – шипит она на ухо, вырывая меня из сумбурных мыслей.

– М-м, что?

– Просто «да»? Иванова, а вдруг это была твоя судьба?

– Кто?

– Аполлонов! Он может быть и твоей тайной страстью, о которой рассказали карты, и знакомым незнакомцем.

Я еще раз мельком смотрю в сторону преподавателя и… очень сильно в этом сомневаюсь. Судя по его холодному, четко оценивающему взгляду и тому, сколько всего он добился в свои двадцать девять, вряд ли в его жизни есть место страсти со студенткой, которая не сделала себе в архитектуре имя. Я вообще не представляю, как можно совмещать холодный архитектурный расчет и пылкость, о которой твердит подруга.

– Это точно твоя судьба! Прятаться по подсобкам, запираться в университетских кабинетах… Романтика же!

Роксана явно перечитала любовных романов.

– Не вижу ничего романтичного, – отвечаю спокойно. – Да и преподает он у нас последнюю неделю. Так что недолго бы длился наш роман.

– Сухарь ты, Аня! Если судьба, то…

– И что мне нужно было сказать судьбе? Я ваша навеки? Роксана, пожалуйста, давай не отвлекаться. – Я начинаю раздражаться, но подругу уже не остановить.

– Анька, ну ты посмотри! Он же просто и-де-ал! Только глянь, какие пропорции головы…

Она резко толкает меня в сторону зала, где Аполлонов стоит рядом с нашей историчкой, которая способна поддерживать разговор только на две темы: о революции тысяча девятьсот семнадцатого года и о ньюфаундлендах, которых разводит. И, судя по унынию на лице Андрея Григорьевича, речь сейчас идет о собаках.

– Смотри, какой нос, какие скулы! А глаза! – Кажется, Окси должна сейчас лопнуть от эстетического оргазма.

– Ладно, он хорош. Довольна? – соглашаюсь я с тем, что и сама знаю. Чувствую, как начинают гореть уши, и отворачиваюсь, пока Аполлонов не заметил, что мы пялимся на него.

– Да, довольна! И он не просто хорош, – она на мгновение отвлекается, чтобы вручить программку очередному гостю и пожелать приятного просмотра, – а идеален! Я б такого нарисовала… Вот бы он нам позировал, а не тот дед. Помнишь? В конце прошлого семестра?

– Деда рисовать сложнее и интереснее. Морщины, складки, – говорю я, но мои аргументы разбиваются о троекратное «фу» в исполнении подруги.

К счастью, это слегка остужает градус разговора, и мы больше не возвращаемся к обсуждению Андрея Григорьевича, который нервирует меня одним своим присутствием. Я чувствую себя гораздо свободнее и увереннее, когда вижу его на доске у меня в комнате, чем здесь или в аудитории.

Спустя почти два часа, когда народ допивает игристое и разбредается по углам, чтобы посплетничать, я не спеша собираю в коробку разбросанные повсюду программки. Роксана уже трется у фуршетного стола, салютует мне тарталеткой с икрой и жестами предлагает присоединиться, но я успела перекусить перед выставкой, так что прохожу мимо.

Отвлекать родителей не хочу. Тем более от разговоров о великом с такими же, по всей видимости, гениями. Поэтому, осторожно погладив маму по спине в знак поддержки, прохожу к кофейным столикам и устало падаю в кресло. Беру первый попавшийся журнал и от скуки листаю его. Мои родители – идеальные представители классицизма, поэтому об их выставке не говорят в желтой прессе, а у входа в здание не толпятся обезумевшие журналисты. Родителей ни разу не обвиняли в антисемитизме, как случилось на Documenta-15 не так давно, или в излишнем внимании к детям, как бедного Гогена. Здесь сейчас тихо и спокойно. Даже слишком. Идеальная репутация и симметрия картин – вот девиз художников Ивановых. Я, конечно, могла бы провести эти два часа с большей пользой для успеваемости и опередить план, который расписала себе на несколько недель вперед, но чего не сделаешь из любви к близким?

– Детка, я помчала! – где-то рядом раздается голос Роксаны, и я вздрагиваю от неожиданности.

Она перегибается через спинку кресла и смачно целует меня в щеку. Я собираюсь возмутиться, но вижу большую спортивную сумку у нее за спиной, которая ну никак не сочетается с вечерним платьем.

– Ты все-таки домой? Точно?

– Да, – говорит не очень уверенно, но тут же отвлекает меня, как делает это всегда: – Я, кстати, случайно захватила твою кофточку. Ну ту, со стразами на воротнике…

– Случайно? – выгибаю бровь. Пусть наши вещи и перемешались на полках, меня не обманешь. Я точно знаю, когда Оксана врет. – Ту самую, которую ты у меня неделю просила?

– Представь? – она запрокидывает голову и смеется. – Надену на тусовку, можно? В понедельник постираю, во вторник верну.

– Окей, – не спорю, потому что волнует меня другое. – Она извинилась?

Я про маму Оксаны. У них очень странные отношения. С тех пор как родители Окси развелись, ее мать с завидной регулярностью срывается на ней, обвиняет во всех смертных грехах и гонит из дома. В остальное время она прекрасный образцовый родитель, но мне этого не понять. Я слишком часто видела слезы подруги, чтобы иначе воспринимать ситуацию.

– Нет, конечно, не извинилась, ты что? Скорее бы Ник признался мне в любви, – болтает Оксана все о том же. – Как всегда, сделала вид, что у нас все нормально, ничего не произошло, и спросила, что я буду на ужин. Спустя месяц молчания. Шла на рекорд. С другой стороны, у нее там Сатурн так неудачно стоит, что… короче, не могу ее винить. Ей сейчас по всем аспектам нужен второй шанс и прощение близких, понимаешь?

Э-э, нет и никогда не пойму, но эту дурь с картами и звездами не выбить из человека, который существует по законам астрологии лет с двенадцати.

Дольше всего Оксана жила у меня семь недель. И никому, кстати сказать, не мешала. У нас дома только рады были, что появился лишний рот, куда можно было сгружать еду, потому что мама с бабушкой всегда готовили в два раза больше, чем нужно.

– Окей, напиши, как доедешь, хорошо? Может, тебе такси вызвать? – спрашиваю я, потому что Оксана неплохо зарабатывает, но обожает экономить буквально на всем. И в кромешной темноте ездит на общественном транспорте, пока я за нее волнуюсь.

– Да нет, меня подкинут.

– Кто?

– Друг.

О, и ее улыбка означает, что это точно не просто друг.

– И этот друг не Ник?

Оксана снова заливисто смеется и еще раз целует меня. Затем разворачивается и уже делает пару шагов, когда бросает через плечо, что завтра скинет мне гороскоп на неделю.

Глава 3

Кажется, этот дождь никогда не закончится. Он начался неделю назад и все льет и льет, убаюкивая так, что глаза слипаются, стоит устроиться хоть сколько-нибудь удобно. Ненавижу сырость. В такую погоду хочется лежать под пледом, поставив на живот ноутбук, бесконечно менять детали в проектах, доводя те до совершенства, или строить в «Симс» шикарные особняки без дверей, чтобы потом наблюдать, как никто не может туда ни войти, ни выйти, а не это вот все.

Я едва не клюю носом. Заставляю себя не спать, но тело не слушается, и в какой-то момент карандаш все-таки выскальзывает из пальцев. Вздрогнув, я наклоняюсь, ощупываю пыльный ковер студии и забираюсь пальцами под кресло. А напоровшись на что-то мерзкое, мигом просыпаюсь.

– Фу, ну что за свиньи?

Я влезла в жвачку.

Спешу в туалет и, тщательно намылив руки, тру их изо всех сил после соприкосновения с чужими бактериями. Тру и изучаю свое отражение в залапанном зеркале. Видимо, я все-таки успела уснуть: на щеке остался отпечаток пружины альбома, одна стрелка стерлась, еще и глаза красные.

– Аннабель-Ли, нужно больше заботиться о своей внешности, – ворчу я на себя, пародируя тон мамы, утонченной души, которая и на посиделках у костра выглядит как самая настоящая леди.

Она всегда называла меня именно так и никак иначе – гордилась вычурным именем дочери и на ночь вместо «Колобка» читала стихи Эдгара Аллана По. Я помню недоумение воспитателей и мамочек в детском саду, когда малышка Анечка Иванова в костюме снежинки забиралась на стульчик, чтобы зачитать:

Оттого и случилось когда-то давно
В королевстве приморской земли, —
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись,
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли^[2].

Вернувшись в гостевую комнату, я падаю на мягкий продавленный диван и быстро-быстро моргаю. Меня слишком сильно тянет в сон, чтобы я могла продолжать работать. Вчера, вернувшись домой с выставки, я догнала по плану все, что успела упустить, и в итоге легла лишь в пятом часу утра. Зато подготовилась к контрольной точке на все сто процентов и сбросила этот камень с души. Теперь, правда, голова гудит от переизбытка информации. Хочется хоть как-то снять напряжение. Обычно помогают сериалы вроде бесконечной «Анатомии страсти», параллельно с которыми я могу делать наброски в скетчбуке. Или чтение книжки. Или вечер в компании моей безумной семьи. Выход из зоны комфорта в любом его проявлении – тоже отличный способ справиться с тяжелой головой, так что я решительно закрываю ноутбук и тру уставшие глаза.

В салоне тихо, только иногда из кабинета, где работали еще до моего прихода, доносятся приглушенные разговоры и жужжание машинки для нанесения татуировок. Я роюсь в стопке журналов на столике в надежде найти для себя хоть какое-нибудь развлечение. С обложек всеми частями тел мне улыбаются полуголые девицы, забитые татушками с головы до ног. Текст написан на английском и не представляет никакого интереса, но это хоть немного бодрит, так что я хватаю прошлогодний январский выпуск и начинаю листать страницу за страницей.

Модели мне незнакомы, знаменитостей тут нет, хотя в одной из статей мелькает знакомое имя. Орландо Блум. Роксана долго сходила по нему с ума, мне интересно, но… тут, увы, без фото. И… О! Мне не показалось? Нет. Я впиваюсь пальцами в журнал с такой силой, что костяшки белеют и мнут страницы. Потому что прямо на меня смотрит глянцевый… Андрей Григорьевич Аполлонов собственной персоной! Тот самый из «Аполло Арт»! Еще и во всей красе. Со спины и даже полубоком. О мой бог! Я, конечно, полагала, что у него не пара витиеватых узоров на все тело, но это… это и правда впечатляет.

Вздрогнув, я передергиваю плечами, а по рукам бегут мурашки. Меня бросает в жар, пока я читаю под фотографией комментарии о том, что Аполлонов, которого здесь зовут чуть ли не будущим русской архитектуры, в свой короткий визит в Америку удостоился чести поработать с одним из самых дорогих в мире тату-мастеров. По взаимной любви, так сказать, потому что татуировщик отменил сеанс у самого Конора Макгрегора (кто бы это ни был), чтобы посвятить целый день кумиру, чье арт-пространство в Москве не оставило мастера равнодушным.