По утрам Софья снова уходила. Так же бесшумно, без объятий и без поцелуев на прощание. Лишь след от чашки на столе и чуть приподнятый край подушки оставались напоминанием о её присутствии. Этого было достаточно, чтобы весь день дышать иначе.

В кабинете стояла напряжённая тишина – не та, в которой отдыхают, а та, что возникает после долгой и изматывающей внутренней работы. Воздух застыл, словно перед взрывом. Профессор сидел в кресле, в котором прежде читал, писал, слушал, а теперь – просто сидел. Ладони лежали на подлокотниках, неподвижные, словно каменные, утратившие всякое подобие живого жеста. Он смотрел в окно, за которым не было ничего, кроме отражения: ни движения, ни света.

Прошлое возвращалось не в виде картинок, а ощущениями. Запахами. Прикосновениями, которые помнили пальцы. Телом, которое больше не ответит. Словами, которые остались внутри, потому что когда—то было решено их не произносить.

Стук в дверь прозвучал неожиданно: мягкий и вежливый, он пробил тишину, словно капля, упавшая на стекло.

– Входите, – произнёс профессор, не поворачивая головы.

Анненков вошёл, сделал несколько шагов и остановился.

– Простите за вторжение, Вениамин Степанович, – сказал он с лёгким наклоном головы. – Просто хотел сообщить: мы закончили. Все опрошены, все протоколы оформлены. Дальше – работа на стороне. Здесь нам делать больше нечего.

Рикошетников не повернулся, лишь едва заметно кивнул.

Анненков сделал ещё шаг вперёд, приблизился, но замер у края стола. Так замирают, зная, что один лишний шаг может нарушить и без того хрупкое равновесие.

– Вениамин Степанович, – продолжил он. – Остался ещё один вопрос.

Наступила напряжённая пауза, наполненная ожиданием ответа.

– Необязательный. Но важный для понимания.

Профессор не шевельнулся, лишь слегка дрогнули брови.

– Вы были с Софьей… – очень короткая, едва ощутимая пауза, – близки?

Пауза затянулась, становясь всё более напряжённой и тяжёлой.

Рикошетников медленно поднялся – не резко, а с усилием, как человек, которому снова стало больно дышать. Он подошёл к столу, встал напротив и опёрся руками на его край.

– Какого чёрта? – произнёс он тихо, без повышения голоса, но так, что воздух в кабинете ощутимо сгустился.

– Это не ваше дело, – продолжил профессор. – Это моя личная жизнь. Она не касается вашего расследования, ваших допросов и ваших списков, где всё разложено по колонкам. Вы копаете там, где должно оставаться молчание.

Анненков не отступил и не напрягся, лишь слегка наклонил голову.

– Вы правы. Лично меня это не касается.

Наступило короткое, напряжённое молчание, в котором Анненков словно ожидал реакции профессора.

– Но нас интересует всё, что связано с Софьей. Всё, что могло повлиять на произошедшее. Мы считаем, что это не просто трагедия. Есть основания полагать, что было убийство.

Профессор вздрогнул.

– Убийство?.. – переспросил он, с трудом находя голос. – Вы хотите сказать, что Софью убили?

Анненков кивнул медленно, придавая словам особую значимость.

– Мы пока не делаем официальных выводов. Но нельзя игнорировать один факт: у молодой, здоровой женщины не может внезапно произойти множественное кровоизлияние – в печени, почках, лёгких одновременно, будто органы разорвались изнутри. Это не совпадение, это не физиология. Это чьё-то вмешательство.

Анненков выдержал паузу и продолжил чуть тише:

– Чтобы добраться до правды, нам нужна полная картина, без пустот и недомолвок. Мы не собираем грязь. Мы ищем убийцу.

Профессор молчал несколько долгих мгновений, может быть, минуту. Внутри него что—то сжалось, затем отпустило, плечи поникли, дыхание сбилось, а взгляд уставился в одну точку на полу.

Он медленно сел, как человек, которому больше нечего охранять.

– Да, – наконец сказал он почти беззвучно.

Анненков не перебивал.

– Мы были любовниками, – добавил Рикошетников, – последний год.

Он произнёс эти слова спокойно, без интонации, без попытки оправдаться.

В кабинете снова воцарилась тишина, но уже иного рода. Не напряжённая и не вызванная гордостью – болезненная, от осознания того, что теперь и эта часть его жизни окончательно вышла из—под защиты.

Глава 5

Иван Анненков родился в Воронеже, в семье железнодорожника и библиотекаря. В детстве он не дрался, не прятался, не рисовался перед другими – просто слушал. Позже именно это умение не раз спасало его. В столицу он перебрался после юридического колледжа и сразу ушёл в службу: сначала в уголовный розыск, затем – в Следственный комитет. Анненков жил один. Не потому, что любил одиночество, а потому, что после смерти родителей и развода с женой рядом не осталось никого, с кем хотелось бы разделить дом или даже просто поговорить.

В квартире стояла тишина, которую не нарушало даже тиканье часов – они были электронными. Шторы неподвижно свисали перед плотно закрытыми окнами. Из мебели – только стол, два стула и шкаф с документами. Кровать была заправлена с жёсткой аккуратностью казармы.

На подоконнике второй день стояла кружка с недопитым чаем. Обычно следователь не терпел запаха застоя, но этот чай не раздражал: его аромат казался не неприятным, а просто чужим, словно в напитке отстоялось нечто более глубокое, чем вкус – само время.

Обувь в прихожей стояла ровно, носками к стене. Рядом расположился телефон экраном вниз. На столе ручка лежала поперёк тетради, хотя обычно хозяин квартиры клал её вдоль. Иван замечал это, но ничего не исправлял. Он проверял себя: хватит ли выдержки, чтобы оставить всё как есть, и сохранится ли порядок, если его ненароком нарушить.

Анненков был точным человеком. Его не интересовали причины – только момент и обстоятельства, при которых привычное вдруг менялось. Остальное он считал лишь логическим продолжением.

Сны следователь не записывал и символам не верил: всё, что нельзя было проверить, для него теряло значение. Он признавал только ясность чисел и дат, повторяемость событий и закономерности поведения. Особенно ценил несоответствия: если человек говорил одно, а пальцы нервно теребили платок, он врал. Иван считывал это мгновенно и безошибочно.

Он не хранил писем, не вешал фотографии на стены и почти никогда не говорил о прошлом, разве что в случае необходимости. Тогда речь его была сухой и бесстрастной, похожей на чтение протокола – без имён, оценок и интонаций.

Анненков курил много – пачку в день, иногда больше. Не от зависимости или удовольствия, а потому что сигарета помогала структурировать тишину, разделяя события на короткие, горькие промежутки. Алкоголь он не принимал совсем.

Однажды Иван женился – почти по инерции, без особого желания, и спустя год так же спокойно развёлся. Она много говорила, порой о важном; ему хватало одного взгляда и тишины. В итоге женщина собрала вещи и ушла молча. Так оказалось проще обоим.

Анненков жил в новой многоэтажке, в которой все двери были одинаковыми, а коридоры глухи к шагам жильцов. Его квартира находилась на пятом этаже. Лифт работал исправно, но Иван всегда предпочитал лестницу – не из принципа, а чтобы ощутить, как утром просыпается тело. Соседей он почти не видел и не знал их имён. Подъезд с годами словно пустел, будто здание постепенно забывало своих жильцов.

Каждое утро Иван просыпался ровно в 6:20 – без будильника, просто по привычке. Он вставал сразу, заваривал растворимый кофе без сахара и раскрывал свежую газету, моментально отбрасывая всё лишнее, пока не находил нужную колонку – «происшествия». Погоду и внешние новости он пропускал: их реальность его не интересовала.

Одежду Иван выбирал просто: синяя рубашка, брюки, куртка – всё висело на отдельных вешалках. Вещи были чистыми и аккуратно сложенными, но неглажеными. Он не стремился к показной идеальности, предпочитая порядок без лишнего лоска.

Документы в его кабинете были разложены по алфавиту, а дела – по степени неопределённости. Ивана не интересовали виновные; его манили провалы и пустоты, те моменты, где привычная логика давала сбой.

На работе его прозвали «пластиной» – не за плоскость, а за способность выдерживать давление. Он никогда не вступал в споры, не раздавал ненужных советов, только внимательно слушал и делал заметки – даже когда казалось, что записывать нечего.

Говорил Иван тихо, но так, чтобы его всегда слышали. Смотрел прямо и спокойно, не подавляя. Не приказывал, а просто был рядом – с уверенностью, которой всегда хватало.

Он не верил в случайности. Не потому, что их не бывает, а потому, что они редки. Всё остальное – последовательность. Если же в последовательности образовывалась пустота, значит, кто—то её создал.

Вечерами Анненков сидел за столом и читал. Не художественную прозу, а служебные протоколы, порой даже пятилетней давности. Он пересматривал их не по необходимости, а на случай, если когда—то упустил что—то важное.

Он не называл это страхом, хотя его поведение говорило именно об этом. В последнее время в делах появилась какая—то лишняя, неясная деталь, нарушающая привычную структуру, словно тонкий волос на белом листе или расплывчатое пятно на идеальной геометрии логики.

Анненков не мог обозначить это словами, но внутренне ясно ощущал: момент приближается. Не через месяц, не абстрактно – буквально вот—вот.

Cпал он так, как спят те, кто слишком долго бодрствовал. Во сне не было лиц – только силуэты, размытые, будто нарисованные на стекле, запотевшем от чужих воспоминаний. Стук каблуков по мрамору превращался в далёкий гул; лица оборачивались, оставаясь безглазыми. Следователь шёл по коридору, где время текло вспять, и на стенах висели фотографии людей, которых он никогда не знал, но чьё исчезновение отзывалось почти физической болью. Анненков чувствовал: он что—то забыл, что—то упустил, и это что—то уже не вернуть.

Резкий звонок телефона разбил ночную тишину, прозвучав слишком громко и резко для позднего часа. Иван проснулся резко, вынырнув из сна, как из ледяной воды. Комната была погружена в темноту, лишь уличные фары лениво скользнули по стене, очертив на мгновение книжный стеллаж и кресло. Пыль висела неподвижно, словно боялась пошевелиться.

Телефон продолжал звонить – настойчиво и глухо, почти издевательски нарушая ночную тишину. Анненков, не включая света, потянулся к аппарату, экран которого отбрасывал на стены чужой, безжизненный свет. Вызов был из дома Рикошетникова.

В груди неприятно сжалось.

– Да, – голос сорвался на хрип.

В трубке звучало нервное, прерывистое дыхание, а затем голос, надломленный, словно у старого радио. Говорившая почти шептала, будто боясь, что её подслушают:

– Иван Сергеевич… приезжайте срочно.

Это была Оксана, сестра покойной жены Рикошетникова, и сейчас в её голосе звучало нечто новое: страх, тревога, граничащая с истерикой, словно женщина увидела что—то, чего видеть не должна была.

– Здесь произошло нечто необъяснимое…

Между ними на мгновение повисла напряжённая тишина, похожая на паузу перед выстрелом.

– Скоро буду, – произнёс Анненков, и разговор резко оборвался, оставив после себя сухой щелчок молчания.

Иван сел на край кровати и замер в полусогнутом положении, будто тело ещё не решилось окончательно принять пробуждение. Простыня под ним была холодной, ровной и твёрдой, как кафель. Он провёл ладонью по бедру, этим простым движением проведя границу между миром сна, ещё живущим внутри, и реальностью, грубо вторгшейся в ночь. Мысли текли медленно, как звук гудка в тоннеле, а в груди уже нарастало тяжёлое, вязкое ощущение, которое невозможно было спутать ни с чем другим – предчувствие.

Анненков встал. Он не стал включать свет, предпочитая сохранить ночь такой, какая она есть, нетронутой и плотной, словно защитный покров. В полумраке каждое его движение приобрело точность и ритуальную сосредоточенность. Открыл шкаф, достал пальто, затем аккуратно взял папку с документами, протоколами, заметками – всем, что могло понадобиться.