Потянувшись к верхней полке, он на мгновение задержался: металл пистолета холодно отозвался в ладони. Иван взвесил его, проверил предохранитель и, принимая нечто большее, чем просто оружие, положил его в карман пальто. Пистолет он почти никогда не брал, но сегодня всё было иначе. Сегодня изменилось всё.

Анненков одевался молча, стараясь не издавать лишних звуков. Казалось, любое движение, любое неосторожное шуршание ткани могло потревожить некое невидимое присутствие, укрывшееся в стенах. Эта тишина словно наблюдала за ним, дышала в унисон и могла исчезнуть от малейшего неверного жеста.

Запах ночи давно просочился сквозь щели старых окон и осел в комнате тяжёлым влажным присутствием. Пахло сырой землёй, как на кладбищенской аллее после дождя, дымом от далёкого костра или, возможно, горящего мусора, а ещё чем—то безымянным и тревожным. Анненков задержался на пороге и повернул ключ в замке с осторожностью хирурга, будто не запирал дверь, а отсекал прошлое. Внутри квартиры осталась лишь тишина и слабое тепло сна, всё ещё живущего в складках подушки – не воспоминанием, а пульсом, сбившимся от дыхания.

Во дворе было темно. Слишком темно. Ночь в городе всегда казалась ему немного искусственной, но сегодня в ней ощущалось что—то древнее и настоящее, как в заплесневелой книге, случайно открывшейся на странице с заклинанием. Он шагнул вперёд, миновал подъездный проём и направился к машине, стоявшей в тени старого тополя.

Завёл двигатель с первого раза – звук оказался приглушённым, будто автомобиль тоже боялся нарушить тишину. Фары мягко вспыхнули, и он медленно тронулся с места, не включая радио и даже обогрев. Город сонно расступался перед машиной, улицы струились за боковым стеклом, а огни светофоров казались единственными живыми существами в забытом мире. Анненков ехал быстро, но без суеты, как человек, уверенный, что главное уже произошло, и сейчас остаётся лишь добраться до сути ночи.

Дорога до особняка оказалась короче, чем он помнил, но длиннее, чем позволяла тревога. Машина замерла у ворот, словно сама почувствовала, что дальше начиналось другое пространство с иными правилами. Анненков не сразу заглушил двигатель, коротко прислушался к себе, будто к пустому дому: тишина внутри оказалась глубже, чем он ожидал. Открыв дверцу, он вышел, и ночной холод встретил его равнодушно.

Тонкая изморось повисла в воздухе, оставляя ощущение влажных пальцев на лице. Над особняком, прижавшимся к холму, дрожало слабое, тревожное свечение, будто свет не исходил из окон, а пытался прорваться наружу. Лампы горели неравномерно: одно окно оставалось тёмным, другое было затянуто желтоватым светом, третье мигало, словно больной глаз. Здание будто стеснялось самого себя, отчего становилось лишь очевиднее: оно жило. Или делало вид.

Следователь нажал на звонок, но звука не услышал. Дверь открылась бесшумно, будто его давно ждали. На пороге стояла Милена Робертовна. Обычно собранная и невозмутимая, сейчас она казалась тусклой, как старая фарфоровая маска. Её взгляд не поднимался выше пуговицы на его пальто. Не произнеся ни слова, экономка коротко кивнула и отступила в сторону.

Коридор встретил его густым полумраком, в котором, казалось, застыло дыхание дома. Тени от редких ламп медленно сползали по стенам, вытягиваясь в призрачные силуэты. Всё здесь находилось на своих местах, но Анненков чувствовал, что произошло нечто необратимое, и даже мебель теперь знала больше, чем должна была. Его шаги гасли в коврах, запахи терялись в тяжёлых шторах. Дом молчал, но в этом молчании читалось напряжение, словно его вот—вот должны были разоблачить.

Из соседнего зала донеслось движение – не звук, а лёгкое колыхание воздуха. Появилась Оксана. Она шла медленно, осторожно, словно ноги не слушались или пол стал скользким. Обычно уверенная и даже строгая, сейчас она выглядела растерянной и испуганной: руки были скрещены на груди, плечи поджаты, а в глазах читалась растерянность и неуверенность в собственной реальности.

Остановившись в нескольких шагах, она не сразу заговорила. Лицо её было бледным, губы пересохли, а глаза потускнели, будто за последние сутки она слишком долго смотрела в бездну и ожидала, что та моргнёт первой.

– Спасибо, что приехали, – прошептала она едва слышно. – Здесь… что—то не так.

Анненков промолчал. Его взгляд скользнул по потемневшим картинам, по стенам, по зеркалу, в котором отражение Оксаны будто слегка запаздывало – возможно, от усталости, возможно, от чего—то иного.

– Пойдёмте, я всё покажу, – тихо сказала она.

Он кивнул, и они направились вглубь дома. Шли медленно, будто дом сам решал, что им откроется, а что нет. В воздухе ощущалась вязкость, словно невидимая паутина замедляла движения. Дом впитывал их присутствие, и в этом поглощении было нечто болезненно—живое.

Они шли по коридору, в котором даже свет казался приглушённым, а шаги исчезали, словно ковры из жалости впитывали каждый звук. В особняке всё хранило воспоминания – не только стены, но и мебель, тяжёлые шторы, пыльные люстры и трещины в паркете. Оксана вела медленно, временами будто забывая, куда направлялась, и лишь настойчивый взгляд Анненкова удерживал её в настоящем.

На ней был тёмный домашний халат, небрежно завязанный поясом, со слегка замятыми рукавами – одежда человека, разбуженного среди ночи. Волосы, обычно строго собранные, сейчас падали прядями на лицо, словно она недавно проснулась от тревожного сна. Во всём её облике чувствовался надлом – не запущенность, а утрата контроля, когда внешность становится последним, о чём думаешь. Лицо её казалось осунувшимся, с тёмными кругами под глазами и влажным блеском на лбу – следом бессонной ночи.

На повороте к малой гостиной Оксана остановилась, опёрлась рукой о стену и, не поднимая глаз, заговорила:

– Это случилось прошлой ночью. Я не могла заснуть, пошла за водой, как обычно. Проходила мимо гостиной, и вдруг увидела там свет, – голос её дрожал и звучал приглушённо, почти без интонаций, словно она пересказывала кошмар, ещё не уверенная, происходил ли он наяву.

Она замолчала на мгновение, будто пытаясь проглотить слова, которые с трудом поддавались произнесению.

– Свет был тусклым, тёплым, но каким—то неестественным. Будто исходил не от лампы, а изнутри комнаты – из самих стен.

Она сделала шаг, повернулась боком, будто взглядом возвращаясь к тому месту.

– Софья сидела у окна в кресле. Совершенно спокойно, словно никуда не исчезала, словно всё произошедшее – ошибка. Свет падал так, что её лицо казалось… не размытым, нет – напротив, слишком чётким. Будто она не здесь, но гораздо реальнее нас самих. Как во сне, когда понимаешь, что спишь, но проснуться невозможно, потому что всё слишком ярко и ясно.

Анненков стоял рядом, не перебивая и не задавая вопросов. Он знал, что нарушить рассказ сейчас – значит разрушить хрупкую границу между возможным и тем, что ещё способно принять сознание.

– Напротив неё сидел профессор. Он молчал, просто смотрел, словно заворожённый. Слов я не слышала, но видела, как Софья шевелила губами. Говорила уверенно и спокойно, с такой собранностью, будто давно примирилась с неизбежным. Интонация её напоминала объяснение чего—то очень важного, почти нежного – или, возможно, прощание навсегда.

Оксана вдруг сжалась, будто от внезапного холода.

– Я не могла сдвинуться с места. Просто стояла в дверях. Потом Софья повернула голову и посмотрела прямо на меня. И улыбнулась – не пугающе, а именно так, как улыбалась прежде, когда всё было просто и понятно. В её улыбке было что—то неожиданно ясное, почти бытовое, но оттого ещё более страшное. Она казалась живой – даже слишком живой, прозрачной, чистой, словно образ, застывший между двумя мирами. В её взгляде не было страха или упрёка – только тихое знание и глубокий покой, приходящий после окончательного прощания.

Дыхание её участилось, руки мелко дрожали.

– А дальше… не помню. Всё оборвалось внезапно, как нить. Следующее, что я почувствовала – холодный пол под спиной и онемение во всём теле. Когда очнулась, рядом была Милена, а за ней стоял он… профессор Рикошетников. Я рассказала, что видела. Он молчал. Потом устало сказал, что я перегрелась, что это нервы, галлюцинация, что он был в гостиной один. Он повторил это несколько раз, словно хотел убедить не только меня, но и себя. Но я знаю, что видела, и никакие слова не сотрут это из памяти.

В её голосе не звучало истерики, только усталость – усталость человека, которому не поверили в самое главное. Она посмотрела на Анненкова, и в её взгляде было не прошение и не сомнение, а ожидание: не просто реакции, а чего—то ясного, человеческого, живого слова, способного вернуть хотя бы на миг ощущение реальности или хотя бы подтвердить, что она не сошла с ума.

Следователь не ответил сразу. Он стоял молча, прислушиваясь не столько к её словам, сколько к теням вокруг, будто ожидая, что и они могут заговорить. Его взгляд медленно скользил по затенённым сводам коридора и задержался на дверном косяке, где пыль, возможно, ещё хранила касание той, кого здесь уже не должно было быть. В воздухе чувствовалось лёгкое дрожание – едва ощутимое дыхание, принадлежавшее никому. Это была не обычная тишина, а сгусток напряжения и постороннего присутствия, которое не исчезло, а лишь затаилось.

Анненков ощутил внутри тревогу – не страх, а чёткое понимание, что здесь произошло нечто значительное. Это не походило на вспышку памяти или игру воображения, и уж точно не было следом сна. Что—то прорвалось наружу – или, напротив, вернулось обратно, заняв прежнее место, словно никогда и не уходило.

Иван не торопился нарушать затянувшуюся паузу. Его молчание было не безразличием, а попыткой собрать услышанное в ясную, допустимую для разума конструкцию. Он знал: каждый человек верит в свою память, даже если она трещит по швам. Особенно тогда, когда душа истощена, а ночь кажется бесконечной.

Тогда он чуть наклонился вперёд, и голос его прозвучал сдержанно и мягко – так разговаривают с очевидцами катастроф, стараясь не разрушить их хрупкое равновесие.

– Вы уверены, что не спали? Не задремали хотя бы на мгновение, пока шли по коридору? Возможно, это был очень яркий сон, перешедший в реальность. Такое бывает при сильной усталости.

Оксана покачала головой – не резко, а словно заранее отвергая даже саму возможность этого. Взгляд её не метался, напротив, был твёрдым, прямым, с неподвижной глубиной, за которой угадывалось уже не чувство, а убеждение.

– Нет, – сказала она твёрдо. – Я не спала. Я шла за водой. Помню каждый шаг, каждый скрип половиц. Помню, как дрогнула тень на стене и как скрипнуло кресло, когда Софья повернулась.

Анненков внимательно наблюдал за её лицом, мимикой, дыханием. Это была не истерика, не растерянность и не попытка привлечь внимание. Женщина перед ним верила в то, что говорила, и эта вера тревожила.

– Вы раньше страдали бессонницей? Принимали препараты – снотворные, успокоительные или любые другие, способные повлиять на восприятие?

– Нет, – ответила она быстро и спокойно. В её голосе не было обиды, лишь твёрдая ясность. – Я не пью таблеток. Ни снотворных, ни успокоительных, даже травяные чаи – только вода.

Анненков коротко выдохнул, отмечая про себя спокойствие ответа, его простоту и прямоту. Значит, она не лгала – по крайней мере, сознательно.

– Возможно, это был кто—то другой, – осторожно предложил он. – Кто—то мог случайно или в шутку надеть платье Софьи, сделать похожую прическу. Это не редкость в доме, где её вещи в свободном доступе. Могло показаться…

– Это была не игра, – голос её стал жёстче, но без надрыва. – Это была именно она. Не кто—то похожий, не переодетый – она. Я знаю её лицо, голос, жесты. Она смотрела на меня, как живая. Не из другого мира, не из сна – просто была. Словно всё произошедшее – ошибка, и она вернулась, чтобы её исправить.