– Я была совсем рядом, метрах в двух. И увидела: он резко наклонился над ней, будто что—то говоря. А потом его левая рука сделала очень точное движение. Два пальца… – она повторила жест в воздухе, – будто вложил ей в рот что—то. Это было слишком быстро для осмотра. Я не видела самого предмета, но жест был очень уверенным. Он точно знал, что делает.

Анненков записывал молча, лишь раз взглянув на неё – не как следователь, а скорее, проверяя правду по дрожи её зрачков.

– Вы уверены, что Софья уже была без сознания? – уточнил он после короткой паузы.

Марина сразу же кивнула.

– Да. Она лежала неподвижно. Руки, глаза – ничего не двигалось. Мне показалось, жизнь уже ушла. Но он наклонился. И сделал это быстро и уверенно. Совсем не спонтанно.

– Возможно, он пытался помочь? – осторожно спросил Анненков.

– Нет, – дрогнувшим голосом сказала девушка. – Если бы хотел помочь, повернул бы её на бок, проверил дыхание. А он вложил что—то ей в рот. Словно хотел, чтобы она что—то приняла или проглотила. И тут же отдёрнул руку, поднялся, и только потом к ней подбежали остальные.

Анненков не перебивал. Диктофон на столе ровно пульсировал красным огоньком, фиксируя каждое слово. Он чуть наклонился вперёд, позволяя словам девушки разворачиваться медленно, словно клубку, где за ниткой страха тянулся узел смысла.

– Вы можете описать, как именно он это сделал? – тихо спросил он.

Марина задумалась.

– Как будто он долго репетировал это движение. Никакой суеты. Его рука… – она снова повторила жест, – прошла по её щеке, задержалась возле губ и тут же исчезла. Я сначала подумала, он поправляет что—то, но это был не жест утешения. Это был жест, наполненный чужим смыслом. Слишком точный, чтобы быть случайным.

Следователь перевернул страницу блокнота. Почерк у него был ровный и спокойный, как движение руки по воде. Он задал ещё два уточняющих вопроса – о расстоянии, об угле обзора. Девушка отвечала чётко: неуверенность ушла, страх же остался, но теперь это был страх перед значением воспоминаний, а не перед ними самими.

– Спасибо, Марина. Вы правильно поступили, что пришли, – сказал он наконец. – Если потребуется, мы обеспечим вам защиту. Пока – никому ни слова, даже агентству.

Девушка едва заметно кивнула и медленно встала, словно боялась потревожить что—то, оставшееся в кресле после её слов.

Он проводил её до двери. Их прощание было сдержанным, взгляд её на миг задержался на его лице – и исчез.

Когда дверь закрылась, тишина вернулась в кабинет. Но теперь она была другой: не привычной рутиной, а глухой и вязкой, полной чего—то тревожного и неопределённого. В ней негромко скрипнули ручки кресла, когда Анненков снова сел. Перед ним лежали записи: ровные строки, в которых слово «жест» встречалось слишком часто.

Он провёл пальцем по бумаге, будто проверяя, осталась ли в ней дрожь её рук. Слова на глазах приобретали форму, и эта форма могла быть капсулой, таблеткой или… приказом.

Это была первая настоящая подвижка за долгое время.

Начальник следственного управления встретил его холодным взглядом, в котором сквозило раздражение, вызванное не сутью дела, а самой попыткой нарушить безупречную чиновничью инерцию. Кабинет был обставлен строго и дорого, в нём пахло кожей, лакированным деревом и неприступностью.

– Ходатайство? – переспросил он, не поднимая глаз от бумаг, и в голосе уже слышалась усмешка. – Вы хотите, чтобы я подписал бумаги и запустил процесс, который завершится тем, что судья получит на стол заявление на обыск у одного из самых уважаемых учёных страны? Вы действительно собираетесь просить санкцию на вторжение в жизнь человека, известного в Европе, цитируемого в академических журналах, человека, который завтра будет принимать гостей из Австрии и Японии?

Анненков стоял прямо, руки за спиной, но пальцы уже дрожали от скрытого напряжения.

– Да. У нас есть свидетель, которая была на месте и видела всё сама. Она описывает не просто ситуацию, а конкретный жест – резкий, целенаправленный и явно осмысленный. По её словам, профессор вложил что—то в рот потерявшей сознание Софье – возможно, капсулу или таблетку. Это не догадки. Она подробно описала движение и несколько раз повторила его без колебаний. Это не случайная фантазия, а отчётливое воспоминание, которое вызывает у неё страх. Она не просила денег, не стремилась привлечь внимание, а просто не могла больше молчать. У нас есть достаточные основания для подачи ходатайства на обыск. Дальше пусть решает суд.

Начальник театрально откинулся в кресле и тяжело вздохнул, будто от него требовали не санкции, а личной жертвы.

– У нас есть слова какой—то девчонки с приёма. Без документов, без проверки и без статуса. Прислуга, Иван Сергеевич. Вы ведь понимаете, что она даже не постоянный сотрудник, а случайный человек, временная единица, которой никто не интересовался ни до, ни после события. Ни рекомендаций, ни обязательств, ни даже удостоверения в деле. Она может исчезнуть завтра, и мы даже не вспомним её фамилии. Не врач, не эксперт, даже не сотрудник лаборатории. И вы хотите, чтобы на основании её сбивчивых впечатлений, сказанных под влиянием эмоций, мы ворвались в дом академика? Человека, читающего лекции за границей, получающего награды от королевских научных обществ, того, кто в следующем месяце будет представлять страну на международном конгрессе? Вы хотите, чтобы его фотографии украсили первые полосы жёлтой прессы с заголовками вроде «Профессор – отравитель»? Только потому, что девочка из агентства решила, будто заметила нечто подозрительное?

Анненков ответил без заминки:

– Не просто впечатлений. Она дала точное описание действия профессора. Наклонившись над Софьей, он совершил движение, не характерное для оказания первой помощи: это не проверка пульса, не попытка реанимации, а намеренное действие. Его рука поднялась к её лицу, пальцы коснулись губ, и он вложил что—то ей в рот. Это Марина описала не с чужих слов и не по намёкам, а из своей памяти, повторив жест трижды одинаково. Я проверил её намерения: она не искала выгоды, не пыталась использовать ситуацию. Она испугана, но абсолютно последовательна. Её рассказ не путается в деталях – наоборот, с каждым разом становится только чётче. Психологически это не воображение, а травматическое воспоминание, запечатлённое в теле. Весь разговор записан на диктофон с временными метками. Я готов предоставить запись и организовать очную ставку при необходимости.

– Хотите, я тоже вам кое—что расскажу? – Начальник поднял глаза, и голос его стал жёстким, с оттенком сдержанной злобы чиновника, которого вынуждают смотреть не вперёд, на карьеру, а под ноги. – Девяносто процентов заявлений – бред, ложь или искажение. Это поток, Анненков, бесконечный и липкий, как канализация. Кто—то что—то увидел, кто—то подумал, кто—то подслушал. Сотни заявлений, тысячи слов – и всё разваливается при первом же допросе. Вы сами это прекрасно знаете. Это не следствие, это болото, в которое нас постоянно пытаются втянуть. И теперь вы хотите затащить туда имя Рикошетникова? Хотите, чтобы на стол судье лёг документ, где фигурирует профессор, обладатель международных премий, человек, лекции которого публикуются в Nature и который, между прочим, возглавляет консультативный совет по этике в науке при президенте? Вы предлагаете превратить его кабинет в сцену дешёвого криминального шоу? Вынести из его дома бумаги, книги, личные вещи, а потом позволить третьесортным блогерам публиковать фотографии, как научный мэтр сидит на табуретке в коридоре, потому что молодой следователь увидел в словах горничной уголовную перспективу? Этого вы хотите?

Следователь сжал зубы. Внутри него росло знакомое чувство – холод, смешанный с гневом, возникающий всякий раз, когда правда сталкивается с железным лбом «репутационной осторожности».

– А если она права?

– А если, Анненков, она просто испугалась? Или решила привлечь внимание? Может, узнав о смерти девушки, она начала пересматривать в памяти всё, что видела, добавляя значение каждому жесту? Теперь каждая эмоциональная свидетельница – автоматический повод для судебного преследования? Мы работаем не с воспоминаниями и страхами, а с фактами. А фактов, уважаемый, у вас нет. Только голос на диктофоне. Нет ни капсулы, ни следов вещества, ни доказуемого мотива. Психологическая достоверность – не юридическое основание. Хотите истину? Несите материальные доказательства. С подписями, результатами экспертиз и юридической перспективой. Пока их нет. И вы это знаете.

Наступила тишина. Формально начальник был прав. Но что—то внутри Анненкова отчаянно кричало: нет, он не прав.

– Вы свободны, – тихо сказал начальник.

Дверь закрылась за ним беззвучно. Анненков шёл по коридору, словно сквозь вязкий воздух. Внутри всё гудело от злости и бессилия. Он ясно видел лазейку, в которую можно было пролезть, но стоял перед ней с завязанными руками. И самое страшное – понимал, что это не предел.

Пока машина везла его к дому профессора, Анненков сидел почти неподвижно, будто внутри него шёл тихий и безжалостный суд. Внутренний голос, обычно спокойный и ясный, теперь звучал с сомнением: правильно ли он поступает? Хватит ли у него не доказательств – их и правда не было, – а характера, чтобы взглянуть в глаза человеку, которого давно считали неприкасаемым? Он мысленно повторял каждую фразу, оттачивая интонации, ища ту тонкую грань между давлением и выдержкой, когда слова не ломают человека, а лишь подтачивают его. Всё должно быть выверено до малейших оттенков: сначала прямой взгляд, затем пауза, потом голая правда. Он не мог позволить себе слабости. Если не надавит сейчас – дело застынет.

Когда в окне появилась калитка особняка, он уже точно знал, с чего начнёт. Машина остановилась плавно и бесшумно. Воздух снаружи был влажным, прохладным, пропитанным запахами хвои и нагретого камня. Дом возвышался на участке, будто изолированная сцена, где каждое движение неизбежно становится частью спектакля.

Анненков подошёл к двери и нажал кнопку звонка – раздался один короткий гудок, похожий на выстрел. Дверь открылась через несколько секунд. На пороге стояла Милена Робертовна – безукоризненно прямая, с напряжённо сжатыми губами и идеально выглаженным передником.

– Господин Анненков? – уточнила она, узнав его, но в голосе сквозила настороженность. – По какому вопросу, если не секрет?

– Личный визит. Мне нужно поговорить с профессором, желательно с глазу на глаз, – спокойно ответил он, не меняя тона.

Милена коротко кивнула и пригласила его войти. В доме пахло полированным деревом и сухой, выверенной тишиной. Она жестом указала на просторную гостиную и, когда он сделал несколько шагов, спросила без лишней суеты:

– Вы надолго, Иван Алексеевич? По поводу… того дела?

– Я хотел бы обсудить это лично с профессором, – уклончиво ответил он.

– Понятно, – сказала она и скрылась за двойными дверями.

В гостиной было прохладно. Часы на стене тикали громко и мерно, и это тиканье вдруг показалось ему странно угрожающим. Через несколько минут Милена вернулась. Лицо её оставалось непроницаемым.

Она пошла вперёд, и шаги теперь звучали чуть громче, чем следовало – возможно, из—за напряжения. Знакомый маршрут, ни единого взгляда назад, ни слова. Ровная осанка и точные жесты выдавали привычку годами провожать гостей одним и тем же путём. Остановившись у кабинета, постучала дважды – негромко, но отчётливо, затем приоткрыла дверь и произнесла:

– К вам следователь, Вениамин Степанович.

Отступила в сторону, освобождая проход.

Профессор Рикошетников сидел в глубине кабинета, словно в театральной декорации, идеально соответствующей его статусу. Тяжёлый стол из красного дерева, старинный глобус с выцветшими латинскими буквами, шторы, чуть колыхавшиеся от сквозняка, – всё источало выдержанную респектабельность. При появлении следователя профессор не встал, только поднял взгляд, полный холодного и безупречно воспитанного безразличия.

Анненков вошёл, не отводя глаз. Остановившись и выровняв дыхание, заговорил ровно и прямо: