– У нас есть свидетель, профессор. Девушка, присутствовавшая на приёме. Она видела, как вы вложили Софье нечто в рот в момент, когда та уже была без сознания.

Пауза затянулась. Профессор медленно положил ручку на подставку, откинулся в кресле, скрестил пальцы на груди и едва заметно улыбнулся. Лицо его стало мягче, но именно в этой мягкости проявилось превосходство.

– Следователь, – произнёс он, с дрожью усмешки в голосе, – вы хоть понимаете, что сейчас делаете? Пришли ко мне домой, в мой кабинет, без ордера, без решения суда, с рассказами какой—то девицы, которую никто не знает, никто не проверял. И на основании этого высказываете подозрение в убийстве? В убийстве? Меня? Совсем ослепли от собственного рвения, Анненков? Как вы вообще смеете произносить это вслух без доказательств? Это не дерзость, а глупость, провокация и позор вашей профессии. Вас не учили, как следует разговаривать с людьми моего уровня? Или решили устроить дешёвый спектакль, где вы герой, а я злодей? Немедленно прекратите. Это безумие.

Анненков не двигался, взгляд его оставался прямым и твёрдым, словно запертая дверь.

– Пока я не обвиняю, профессор. У меня нет юридических оснований, нет постановления, и вас не сдерживают процессуальные рамки. Но я пришёл как человек, у которого остались вопросы и слишком много несовпадений. Пришёл открыто – не за спиной, не через прессу или чужие голоса. Лицом к лицу. Если вы действительно невиновны, вам нечего скрывать. Но если что—то прячете, рано или поздно я это найду. В этом моя работа.

Рикошетников чуть приподнял подбородок. В глазах мелькнула тень раздражения – быстрая, как судорога.

– Вы явились сюда, балансируя на грани полномочий, – процедил профессор, не скрывая раздражения. – Без уведомления, без ордера, без соблюдения порядка. Вторглись в мой дом, в пространство, где я работаю, живу, мыслю. Ведёте себя так, будто вам дозволено всё. Будто я – не человек, а объект для допроса. Как будто вправе ворваться в мой день, ткнуть пальцем и потребовать объяснений. Вы не суд, даже не комиссия. Всего лишь чиновник с подозрением и диктофоном. Вот вся ваша логика. Считаете это доблестью? Это мелочность, глупое и опасное упорство. Хотите, чтобы я молчал и сглотнул это? Не выйдет.

– Вы правы, – спокойно кивнул Анненков. – Формально ничего не могу. У меня нет санкции, нет решения суда, вы вправе не пускать меня дальше этого кабинета. Но вы же не хуже меня знаете, как действует механизм подозрения. Это не просто слова, не бумага с печатью. Это взгляд, интонация, намёк. То, что остаётся в воздухе, в разговорах, в паузах между фразами. Подозрение не исчезает – оно укореняется. Люди запоминают не факты, а настроение. Они не вспомнят, кто кого обвинил. Но будут помнить, что что—то было, что следователь приходил, что разговор состоялся, что профессор отказал. И этого достаточно. Механизм уже запущен. Вы будете жить под этим взглядом. Под постоянным «а вдруг». Даже если абсолютно невиновны, даже если чисты, как стекло, осадок останется. Подозрение липкое – оно въедается в жизнь, впитывается, как воск в дерево. Вам не страшно, профессор, жить так?

Рикошетников прищурился. От прежней вальяжности осталась лишь поза: руки, напрягшиеся на подлокотниках, кожа на висках, натянутая как струна. Голос он держал спокойным, почти холодным:

– Мне нечего бояться.

– Разве? – Анненков говорил медленно, с подчёркнутой вежливостью, будто предлагал договор. – Подумайте: вы невиновны, но вокруг уже шепчутся. Даже если я ничего не найду, вам будет сложно. Люди запомнят, что кто—то что—то видел, что приходил следователь, что вы не разрешили обыск. Такое остаётся в памяти крепче газетной статьи. Это липнет. Вы готовы так жить?

Профессор резко встал, словно силой толчка хотел вытеснить напряжение из собственного тела. Лицо его вспыхнуло, голос приобрёл сдавленный хрип:

– Ищите! Проверяйте всё, если жаждете копаться в моих книгах, бумагах, шкафах! – закричал он, захлёбываясь гневом. – Я устал! Меня трясёт от ваших визитов, затянутых пауз, жалких намёков и от тени, которую вы таскаете за мной по коридорам, как проклятие! Вам мало того, что я терпел молча? Я не мальчишка из подворотни, не чиновник из районной конторы – вы забываетесь, следователь! Это мой дом! Моя жизнь! Вы вторглись сюда с пустыми руками и смотрите на меня так, будто уже судите! Хватит! Проводите обыск, зовите людей, вытаскивайте ящики, срывайте ковры – если только это прекратит унижение!

Он сделал шаг, будто хотел пройти мимо, но остановился. Руки его дрожали. Анненков чуть улыбнулся, ничего не сказал. Медленно достал телефон, набрал короткий номер, дождался ответа:

– Начинайте. Я получил согласие. Группа внутрь. Немедленно.

Он убрал телефон в карман, поднял глаза. Профессор стоял спиной, у окна. Издалека донёсся звук открывающейся калитки, скрип шагов – сдержанный ритм приближающейся неизбежности.

Анненков подошёл к столу, провёл пальцем по лакированной поверхности, выпрямился, оглядывая комнату так, будто заново её изучал.

– Спасибо за сотрудничество, – тихо произнёс он.

Профессор не обернулся, лишь сжал подоконник до побелевших костяшек пальцев.

В кабинете застыла натянутая тишина, в которой каждый звук казался лишним. Шорох перчаток, мягкое постукивание ящиков, осторожное дыхание людей, старающихся не потревожить возможные улики. Комната не сопротивлялась, она наблюдала – так, как наблюдают стены, привыкшие хранить секреты разговоров и вещей, которые не выносят за пределы библиотеки.

Оперативники работали слаженно, без суеты. Один методично вскрывал ящики стола, проверяя задние стенки на фальшпанели и тайные механизмы. Второй аккуратно снимал книги с полок, быстро пролистывая страницы и ощупывая корешки. Третий подошёл к сейфу за картиной, снял отпечатки и начал взламывать замок. Их движения были точны, как у хирургов: ни единого лишнего жеста, ни слова. Лишь взгляды, короткие кивки – и работа продолжалась.

Анненков контролировал процесс, перемещаясь между оперативниками. Он понимал: важно не только то, что найдут, но и реакция профессора. Он видел, как тот наблюдает из угла – с напряжённым подбородком, прищуром, в котором читалось всё: неприязнь, усталость, презрение и что—то ещё – возможно, тонкий страх. Внешне спокойный, профессор сжимал за спиной пальцы, подавляя желание вмешаться.

Один из оперативников позвал Анненкова жестом. В старом шкафу за слоем костюмов, под фальшивым дном, лежала бархатная коробка. Внутри – стопка бумаг с химическими формулами, лабораторные отчёты без имён и дат, и стеклянная ампула с мутной жидкостью, запечатанная сургучом. На листах – сложные обозначения, похожие на шифровки. Анненков внимательно посмотрел на профессора. Тот молчал. Но губы его стали тоньше, а взгляд – жёстче, словно именно в этот момент для него пересеклась черта, за которой начиналось не следствие, а вторжение.

Анненков стоял у книжного шкафа, взгляд его медленно скользил по корешкам: медицина, биохимия, нейрофармакология, история науки. Всё аккуратно, педантично, словно книги сами знали, где их место.

Он потянулся к одному из томов, выбивающемуся из общего ряда толщиной, но книга оказалась настоящей: ни двойного дна, ни потайного механизма. Чуть ниже, среди более старых изданий, его взгляд зацепился за небольшой предмет, нарушающий строй тёмных переплётов – шкатулка. Чёрное дерево, гладкая поверхность без рисунка, без замка; стояла, будто случайно забытая, но слишком аккуратно, чтобы быть случайностью.

Анненков достал её и поставил на стол. Крышка открылась легко. Внутри находился прозрачный стеклянный флакон без этикетки, с плотно закрученной металлической крышкой. Внутри флакона лежали капсулы – чуть вытянутые, идеально симметричные, заполненные голубоватым порошком, едва мерцающим в свете лампы.

Он медленно взял флакон, повернул его в пальцах, разглядывая вещество, не вписывающееся ни в одну из лабораторных категорий, знакомых ему наизусть.

– Что это? – спросил он тихо, не повышая голоса, но тон его ясно обозначил грань, за которой разговор переходит на иной уровень.

Профессор стоял у шкафа, сцепив руки за спиной. Лицо его уже не казалось таким бледным, как десять минут назад, но взгляд оставался напряжённым. Он ответил не сразу – будто мысленно отсчитал секунды, чтобы успокоить голос.

– Это экспериментальные образцы, – произнёс он наконец ровно, даже слишком ровно – с почти неестественным спокойствием. – Прототипы. Безопасные, неактивные в данной форме. Никакого отношения к гибели Софьи они не имеют. У неё ведь было массивное внутреннее кровоизлияние, не так ли?

Анненков не ответил. Он продолжал смотреть на капсулы, потом перевёл взгляд на Рикошетникова. Слова уже были не нужны: всё сказано было в едва заметной дрожи, в слишком частых сглатываниях, в напряжённых пальцах профессора.

– Забрать. Аккуратно, в герметичный пакет. Немедленно на экспертизу, – скомандовал он, передавая флакон оперативнику.

Формально – ничего особенного: ни яд, ни маркировка с номером дела. Но капсулы были. И теперь они уже не принадлежали профессору.

Анненков сделал шаг назад и кивнул одному из сотрудников. Тот в ответ – молча, чётко, без суеты – вынул из кейса пакет, открыв его так, словно заранее знал, что найдёт нечто, способное изменить ход всей истории.

Профессор продолжал неподвижно стоять у шкафа. Он больше ничего не сказал, и это молчание – в отличие от прежнего, уверенного и холодного – теперь было другим: усталым, ещё не побеждённым, но уже осознающим, что следующий ход сделает не он.

Экспертное заключение принесли на третий день. Документы доставил лично сотрудник лаборатории – молодой человек с усталым взглядом того, кто видел под микроскопом слишком многое. Папка была плотной, на корешке – номер дела, на обложке – лаконичная запись: «по запросу СК». Без лишних комментариев. Всё строго, сдержанно, как и должно быть в делах, где на чаше весов – не просто чья—то смерть, а сама природа понятия «жизнь».

Анненков разложил бумаги на рабочем столе. Первая страница – титульная, без фотографий и комментариев. Лишь факты. Далее начиналось самое странное. Он дважды перечитал текст, прежде чем начал делать пометки. Строчка за строчкой рушила его представления о том, что такое смерть, и что такое сознание.

Состав вещества в капсулах действительно не относился ни к одному известному классу токсинов, психотропов или нейростимуляторов. Это был композит из редких соединений, синтезированных в условиях, недоступных обычным лабораториям. Каждый компонент по отдельности нейтрален, малотоксичен, с низкой биологической активностью. Но в совокупности… возникал эффект, для которого в языке ещё не существовало термина.

При испытаниях на нейронных культурах наблюдалась резкая активация зон, отвечающих за долговременную память, пространственное восприятие, интерпретацию символов и сновиденческие маркеры. То, что обычно проявлялось только во время фазы быстрого сна, здесь фиксировалось у стабильно бодрствующего мозга. Более того, при моделировании остановки сердца активность нейронов не только не исчезала, но и усиливалась.

Отчёт сопровождался тремя графиками, отражающими резкий пик активности через четыре минуты после полной остановки сердца. В норме мозг к этому времени уже не подаёт признаков организованной деятельности, но здесь – напротив. Возникали волновые кластеры, с которыми исследователи ранее не сталкивались. Ни одна известная модель, даже имитирующая эпилептическую активность, не давала подобного результата. В одном из резюме значилось: «Сознательная активность вне физиологических параметров».

Анненков закрыл папку. Пальцы продолжали удерживать её жёстко. Он чувствовал, как в теле нарастает напряжение – словно нечто холодное проникает в кровь. Это больше не было просто уликой. Это стало сдвигом. Незаметным, но необратимым. До этого он расследовал смерть. Теперь – то, что может находиться рядом с ней.