Родион хотел что—то возразить, но промолчал. Его лицо окаменело, табакерка вернулась в карман.

Между словами и взглядами в зале протянулась тонкая нить напряжения. Люди улыбались, поднимали бокалы, говорили о погоде и науке, но за этим ощущался холод. Только музыка продолжала звучать – стерильная, вежливая, накрывая зал, как тонкая вуаль, скрывающая трещины.

Стол был накрыт безукоризненно: тонкая скатерть с ручной вышивкой, фарфор с золотым кантом, бокалы, в которых отражались люстры, словно в каплях расплавленного стекла. Бесшумные официанты подливали вино, приносили блюда и исчезали так, будто никогда и не появлялись. Всё было выверено до мелочей – как опыты в лаборатории: время подачи, порядок речей, тембр музыки.

За главным столом, чуть возвышаясь над остальными, сидел Вениамин Степанович. Справа от него расположилась Софья. Это вызвало лёгкое движение среди гостей – не шум, лишь едва заметные взгляды и тихое перешёптывание. Обычно это место принадлежало Оксане: по традиции, статусу и памяти. Но только не сегодня.

Софья сидела прямо и спокойно, словно не замечая напряжения, прокатившегося по залу. На ней было то же маленькое чёрное платье и серёжки—капли – скромный и элегантный образ, запоминавшийся не яркостью, а сдержанной изысканностью. Волосы были аккуратно уложены, подчёркивая тонкую линию шеи. Рядом с профессором она смотрелась не как спутница или ассистентка, а как продолжение его тени, часть его жеста, воплощение недосказанности. Это невольно раздражало тех, кто привык всё ясно расставлять по местам.

Напротив сидел Павел, пристально глядя на Софью, словно пытаясь понять, когда именно всё пошло не так. Его лицо было напряжено и неподвижно, за вежливой полуулыбкой скрывалась настороженность. Он почти не притрагивался к еде, бокал оставался нетронутым. Под скатертью руки были сжаты в кулаки, спина напряжённо прямая. Временами он переводил взгляд на отца, и тогда в его глазах появлялась тяжёлая тень.

Оксана сидела рядом с Родионом Михайловичем, наклонившись к нему чуть ближе необходимого. Она говорила тихо, с напряжённым холодком, свойственным тем, кто привык говорить полутоном:

– Ты посмотри, – сказала она, откусив кусочек телятины, – сидит как хозяйка. Всё по сценарию: сначала в лабораторию, затем к столу. Вениамин всегда умел сочетать науку с человеческими слабостями. Видимо, для него это и есть любовь к искусству.

Старик хмыкнул, не отрывая глаз от бокала:

– Ты, как всегда, по живому. Остро, но верно.

– Не острее, чем всё, что пережила моя сестра. Знаешь, сколько их было? Не сосчитать. Она умерла не от болезни – от жизни с ним.

– Да, – спокойно произнёс Родион, – но её никто не держал. Осталась, значит, либо принимала это, либо боялась уйти.

Оксана замолчала. Её лицо стало неподвижным, только пальцы слегка нервно перебирали вилку. На губах появилась сухая усмешка.

– Боялась? Нет. Любила, по—своему. Как все мы когда—то кого—то.

В этот момент молодой журналист с небрежной причёской и любопытным взглядом обратился к Рикошетникову:

– Простите, Вениамин Степанович, у меня вопрос, возможно, дилетантский. Вы говорите, что теперь буквально можно видеть сны любого человека как обычный фильм. А реально ли использовать эти сны, например, в рекламе? Чтоб человек увидел товар во сне и проснулся с уверенностью, что ему это нужно?

Вениамин слегка повернулся, поднял руку и ответил с улыбкой, даже не дожидаясь, пока вопрос будет повторён полностью:

– Прекрасный вопрос! Давайте пофантазируем. Представьте, во сне человеку показывают зубную пасту. Он просыпается, бежит в магазин и скупает её к восторгу рекламщиков. Но есть проблема: на следующий день ему снится человек, от которого у него начинают шататься зубы. Кто тогда возьмёт ответственность?

По столу прокатился смех – лёгкий и живой. Даже официант в углу позволил себе лёгкую улыбку.

– Или, допустим, – продолжил профессор, – мы покажем зрителю холодильник. Он его купит, но позже обнаружит, что точно такой же холодильник приснился жене, соседке и бухгалтеру. И вдруг они понимают, что давно живут одним сном. Как тогда быть с авторским правом?

Смех стал громче, кто—то захлопал, кто—то весело крикнул «Браво!». Вениамин улыбнулся, кивнул и пригубил из бокала – скорее для жеста, чем для удовольствия.

Софья тоже улыбнулась – почти рассеянно. Её взгляд медленно скользнул по залу, задержавшись на свечах, затем на лице Родиона, наконец, на Павле. Их глаза встретились на секунду, и она тут же отвела взгляд.

Профессор слегка наклонился к ней и тихо, едва слышно спросил:

– Ты сегодня придёшь?

Софья не ответила сразу. Повернула голову чуть в сторону, сохранив безмятежное выражение лица. Её ответ прозвучал тихо, но ясно:

– У меня с самого утра слабость. Голова раскалывается. Не думаю, что получится.

Профессор не сказал ни слова, лишь едва заметно кивнул. Остался сидеть в той же позе, с тем же выражением лица – внимательным, слегка задумчивым и отстранённым.

Над залом повисла странная тишина. Не оглушительная, не абсолютная, а скорее та, что проскальзывает между фразами, шутками, скрипом вилок и отзвуками музыки. Каждый продолжал делать вид, что всё в порядке.

Когда на стол поставили десерт – мусс из чёрного шоколада с вишнёвым соусом и мятной пудрой – из динамиков зазвучала медленная, тягучая мелодия. Не вальс и не танго – нечто неопределённое, но достаточное, чтобы тела сами потянулись к движению. Первыми встали супруги средних лет, за ними последовали молодые сотрудники лаборатории, затем редакторша с одним из технических специалистов. Танец начался естественно и непринуждённо.

Вениамин неторопливо поднялся из—за стола, обошёл его и молча протянул руку Софье. Она не колебалась – легко встала, почти без движения платья, и двинулась за ним в центр зала. Они оказались среди других пар, но почти сразу выделились своей обособленностью.

Он вёл танец мягко, но уверенно – без лишних движений, чётко контролируя пространство. Софья двигалась плавно, словно в полусне, без всякого напряжения. Их лица сохраняли спокойствие, однако наблюдающие чувствовали в этом спокойствии чуждую дистанцию.

Павел остался за столом, даже не притворяясь заинтересованным. Он следил за их движениями напряжённым взглядом – заметил, как пальцы отца легко обвили её тонкое запястье, как естественно слились их фигуры. Его глаза остановились на лице Софьи: никакой улыбки, лишь полная сосредоточенность, словно она мысленно отсчитывала шаги.

Он откинулся на спинку кресла, поднял бокал, но тут же поставил его обратно. Перевёл взгляд в зал. Всё казалось беззаботным, ярким и шумным. Но внутри стояла пустота.

Оксана и Родион не танцевали. Он что—то рассказывал, оживлённо жестикулируя, а она кивала в нужных местах, не отводя глаз от пары в центре. Её взгляд возвращался к ним снова и снова – словно к кадру, который невозможно остановить, но трудно выдержать.

Когда музыка закончилась и аплодисменты мягко прокатились по залу, Вениамин и Софья вернулись к столу. Он пропустил её вперёд, коснувшись её спины. Софья села, выпрямившись, и молча отпила воды. Вениамин остался стоять, обменялся несколькими фразами с соседом, затем вновь занял своё место. Всё происходило спокойно и естественно.

Следующие пятнадцать минут прошли незаметно – никто из гостей не смотрел на часы, и всё же время ощущалось в лёгкой усталости, смене освещения, воздухе, ставшем гуще.

Софья встала, будто вспомнив это движение не сразу – медленно, почти бесшумно, осторожно, словно боялась нарушить хрупкое равновесие вечера. Её пальцы легко скользнули по скатерти – бессознательный жест, не опора. Она выпрямила спину, плечи остались чуть напряжёнными, будто она долго сидела в неудобной позе, не замечая, как напряжение стало естественным.

Платье легло на её фигуру, словно шёлк на воду – мягко и идеально. Оно подчеркнуло талию, скользнуло по бедру, очертив линию, но ничего лишнего не выдало. Движения Софьи были безупречны и точны, отточены многолетней привычкой жить на виду. Она не привлекала к себе внимание намеренно, а словно возникала из тени. Её плечи на миг застыли, ключицы едва вынырнули из тени – хрупкие, как карнизы старинного здания перед сносом.

Никто на неё не смотрел. Или старательно делал вид, что не смотрит. В этом доме умели наблюдать незаметно: внимательность была привычкой, а показное равнодушие – правилом хорошего тона. Взгляды скользили мимо, словно пыль под лампой, избегая задерживаться на чём—то слишком живом. Потому что живое всегда несло угрозу – заметить означало принять участие.

Софья стояла спокойно, но в этой неподвижности чувствовалась не статика, а предельная концентрация – словно человек только что вышел из воды и ещё не решил, куда сделать первый шаг. Казалось, она не поднялась со стула, а просто переместилась в другое состояние, продолжая движение, начавшееся задолго до этой комнаты, до этого вечера, до этих людей. Её фигура выделялась из пространства, словно аккуратный фрагмент на фотографии: не слишком яркий и не демонстративный, но притягивающий взгляд снова и снова, как центр композиции.

Лицо оставалось почти окаменевшим. Ни улыбки, ни складки между бровями – идеальная ровность, но не пустота. За этой ровностью скрывалось напряжение. Взгляд был расфокусирован не от растерянности, а от избытка видения: как будто Софья одновременно смотрела сквозь стены, людей, декор – и в глубину себя.

Внутри явно шёл какой—то процесс – не бурный, не видимый извне, но ощутимо плотный. Словно в её теле работала скрытая система навигации, отсчитывая секунды и повороты. Что—то собиралось, что—то ожидало сигнала. А снаружи – абсолютная неподвижность и тишина, давящая и ощутимая.

Именно эта выверенная, хрупкая неподвижность стала магнитом, постепенно притягивая внимание гостей. Незаметно, ненавязчиво – вне их воли. Софья не искала взглядов, но вокруг неё постепенно образовывалась незримая воронка, в которой слово могло прозвучать ещё до того, как будет произнесено.

Марина Трифоновна появилась сбоку так, как умеют появляться люди, знающие точно, когда и как войти в чужую паузу. Она не смотрела прямо в глаза, не касалась Софьи рукой – просто встала рядом на правильном расстоянии и заговорила шёпотом:

– Ты готова? Все взгляды будут на тебя.

Слова прозвучали не как тревога или поддержка, а как часть заранее прописанного сценария, необходимая вводная реплика.

Софья едва заметно повернула голову. Улыбки не последовало – лишь слегка дрогнули губы.

– Я в порядке… наверное. Просто немного кружится голова.

Ответ был точным по смыслу, но не по сути. В голосе звучала тихая отстранённость, словно эти слова произносила не сама Софья, а кто—то другой, порученный отвечать за неё сейчас.

Марина пристально вгляделась в её лицо – не как подруга, не как организатор праздника, а как человек, способный оценить состояние без приборов. Лицо Софьи оставалось ровным и безмятежным. Свет от люстры отражался в зрачках, делая взгляд глубоким и чуть потусторонним.

Возможно, Марина хотела что—то сказать – нейтральное, короткое, способное задержать или смягчить момент. Возможно, в ней мелькнуло сомнение – не потому, что увидела нечто тревожное, а потому, что вдруг ощутила едва уловимую несостыковку в происходящем.

Но она ничего не сказала. Или потому, что была не уверена, или просто решила не вмешиваться. Всё уже двигалось по инерции. Марина с её безупречным чутьём поняла это первой. Она ещё раз посмотрела на Софью – чуть внимательнее, чем следовало, но так и не успела произнести ничего утешительного.