Софья двинулась вперёд с небольшой задержкой, словно только что вынырнула из глубокого сна, и ей нужно было снова поверить в существование привычного маршрута. Первое движение – едва заметное, как щелчок пружины в механизме. Затем шаг, осторожный, точный, будто ступня искала грань между привычным и неизвестным. В её походке угадывалась прежняя лёгкость, но теперь она была словно скрыта тонкой вуалью осторожности. Это была не тяжёлая заминка – скорее, мягкое замедление, когда разум отстаёт от тела на полшага.

Официанты плавно скользили между столами, их движения были отточены до точности заранее выстроенной хореографии: шаг – пауза, поворот – уход.

Павел стоял у окна, в тени тяжёлой портьеры, и смотрел, не отрываясь. Его глаза поймали её образ и не отпускали. В руке был бокал – высокий, узкий, наполненный прозрачным вином, сжатый сильнее, чем позволяла его хрупкость. Свет, скользнувший по щеке, сделал его лицо ещё бледнее. Линия губ была напряжена, скулы жёстко выделялись. Его взгляд не просто следил – он вгрызался. Без злости, без нежности. Скорее как диагноз. Как вопрос, оставшийся без ответа и превращающийся в утверждение.

Софья проходила мимо, не сбавляя шага, но в каждом её движении ощущалась уверенность, что за ней наблюдают. Она не гадала и не предполагала – знала. Это знание жило не в сознании, а в теле: спина чуть выпрямилась, плечи едва заметно напряглись, пальцы скользнули по подолу платья, будто поправляя его, хотя оно было идеально. Каждый её шаг становился отдельным событием, даже если зрители не отдавали себе в этом отчёта.

Когда расстояние между ней и Павлом сократилось до трёх шагов, он слегка наклонил голову. Не в знак приветствия, не как жест, а рефлекторно – будто инстинкт сработал на приближение. И сразу же произошло внутреннее отступление, замыкание. Павел продолжал смотреть на неё пристально, не отрываясь. Он не пытался позвать её, остановить, коснуться. Только глаза. Только бокал в руке. Только неподвижная тень у окна.

Софья прошла мимо, не ускоряя и не замедляя шаг. Просто прошла. Лицо её оставалось спокойным. Ни поворота головы, ни взгляда в сторону – только ровная линия губ, едва побледневшая. Дыхание едва заметное, спина прямая. Она шла так, словно передвигалась не по мягкому ковру, а по натянутому канату, где любое отклонение грозит падением.

Из коридора между столами донёсся лёгкий звон – кто—то уронил чайную ложку. Софья не обернулась. Павел тоже не шелохнулся. Он продолжал смотреть ей вслед, даже когда она исчезла в мягком освещении и тенях гостей.

Павел стоял у окна неподвижно, как вкопанный. Тень от карниза делила его лицо на две половины, одна из которых была погружена в полумрак. Вино в бокале оставалось нетронутым, пальцы чуть побелели от напряжения. Плечи не двигались, но в неподвижном теле разворачивался медленный внутренний бой – без шума и слов, с нарастающим жаром, который не мог охладить ни воздух, ни тишина.

Он остался у окна, сжимая бокал и не отрывая взгляда от спины Софьи.

Родион Михайлович стоял чуть в стороне – с возрастом и опытом он предпочитал наблюдать и делать выводы, пока другие задают вопросы. Он выбрал место, где не мешали ни спины, ни подносы, ни смех гостей. Отсюда люди выглядели чётче, чем при близком рассмотрении. Секрет был прост: стоит отказаться от желания быть услышанным – и начинаешь видеть яснее.

Рядом стояла Оксана. Не слишком близко, но достаточно, чтобы улавливать слова и настроения. Она не смотрела на него, не поворачивала головы – просто была рядом, напряжённая, как скобка, между строками сказанного.

Оба наблюдали за Софьей, которая уже подходила к сцене. Отсюда её фигура казалась тоньше, вытянутой в линию, чёткой, но далёкой, словно силуэт на старом фото. Зал медленно реагировал на её передвижение – с лёгким запаздыванием, как устаревшее оборудование на новый сигнал.

Родион Михайлович прищурился. Глаза оставались живыми, даже если всё остальное в облике давно перестало играть в молодость. Он слегка наклонился вперёд – не от любопытства, а чтобы взять паузу перед словами.

– Прямо балет какой—то, – произнёс он тихо, с тем сарказмом, в котором звучит не раздражение, а усталость от повторяющейся декорации. – Все прыгают вокруг этой девочки.

Голос был хриплым, с лёгкой ноткой табака и далёкой иронией, словно слова созревали годами и только сейчас прорвались наружу. Он не смотрел на Оксану, но её ответ прозвучал сразу же:

– Потому что она не просто девочка, – сказала она ровно и сдержанно, как констатацию факта. – Она – его личный проект.

Пауза после этих слов была не театральной, а естественной. Ни один из них не собирался продолжать разговор. Всё было сказано.

Родион коротко и сухо хмыкнул – почти беззвучно, но с лёгкой горечью и презрением. Он отвернулся, спокойно потеряв интерес не к объекту наблюдения, а к ситуации в целом. Его взгляд медленно скользнул по залу, по золотистым бликам, головам и краям бокалов. Он видел всё это уже много раз.

Коридор между столами казался теперь короче, пространство будто смыкалось, подчиняясь настроению, а не архитектуре. Шаги Софьи становились мягче, звук каблуков – тише, словно ковёр под ногами вдруг стал толще. Она двигалась ровно и уверенно, но внутри каждого её шага ощущалась та сосредоточенность, с которой люди переступают через собственный страх, не выдавая его внешне.

Откуда—то справа донеслась приглушённая фраза про «межфазное кодирование», кто—то рассмеялся, кто—то ответил громче, чем следовало. Эти звуки напоминали о привычной жизни, но воздух вокруг Софьи стал другим – более плотным, замедленным, словно вода в аквариуме, где движется только одна фигура, пока остальные застыли.

Из—за поворота, у ряда пальмовых кашпо, навстречу вышла Милена Робертовна. Она двигалась быстро, но без суеты, с уверенностью человека, знающего, куда и когда ему нужно попасть. Прямая спина, собранный взгляд, точные, экономные движения. В её облике чувствовалась дисциплина, отточенная годами, и внутренняя тишина, к которой всегда прислушивались. Лицо оставалось спокойным, с вниманием, лишённым тревоги, но готовым ко всему. Милена не поддавалась панике; для неё существовала только необходимость – чёткая, конкретная, лишённая эмоций.

Она остановилась прямо на пути Софьи – не преграждая дорогу, а вписываясь в её траекторию. Легко склонив голову, всмотрелась в лицо.

– Вам нехорошо, Софья Николаевна? – спросила она мягко и низко, с внутренней прочностью в голосе. – Вы очень бледны.

Софья замедлила шаг. Взгляды встретились.

– Всё нормально, Милена Робертовна, – ответила она без напряжения. – Немного устала. Просто не люблю публичные речи.

Улыбка была точной – не формальной и не натянутой, скорее как способ очертить границу: «Спасибо, дальше не нужно».

Милена коротко кивнула, не отводя взгляда. Правая рука чуть поднялась и легко коснулась запястья Софьи. Жест был непривычный для неё, но уверенный и аккуратный – именно таким касанием выражают поддержку те, кто редко к ней прибегает.

– Всё будет хорошо. Он будет горд вами, – произнесла она тихо, но твёрдо, как констатацию заранее известного факта.

Софья посмотрела на неё внимательнее и кивнула – с живой и искренней благодарностью, не требующей слов. Короткая усмешка мелькнула и исчезла у края губ. Софья двинулась дальше.

Милена отошла в сторону, даже не оглянувшись. На её месте остался лёгкий аромат лаванды – напоминание о том, что кто—то умеет наблюдать внимательно и вовремя уходить.

Софья направилась к сцене.

Вениамин Степанович стоял вполоборота к сцене, слегка прикрывая рукой бокал, словно опасался расплескать вино. Жест выглядел почти церемониальным, хотя в нём не было никакой нарочитости. Он внимательно слушал Анисимова, кивая нечасто, но вовремя. Лицо оставалось спокойным, уголки губ слегка приподнятыми, будто он слышал не только слова, но и подтекст. Из глубины зала доносился ровный гул разговоров, фоном звучала музыка и звон посуды. Всё сливалось в однородный шум, ровный, словно тон стены с единственной картиной.

Академик Анисимов говорил медленно, его голос был уверенным – он давно привык к вниманию и умел выделять важное не громкостью, а паузами.

– Ваше открытие изменит всё, Вениамин Степанович. Но вы уверены, что мир к этому готов?

Это был вопрос не для ответа – скорее повод задуматься. Его глаза прищурились, подбородок слегка выдвинулся вперёд, словно проверяя реакцию.

Профессор ответил сразу, поставив бокал на ближайший столик. Он слегка наклонил голову и произнёс спокойно, не меняя тона:

– Мир никогда не готов, пока кто—то не сделает первый шаг.

Это прозвучало не как афоризм, а как вывод, подтверждённый опытом. Без напора и претензий на аплодисменты – просто как не требующая доказательств аксиома. Анисимов слегка улыбнулся, дёрнул плечом, будто хотел добавить что—то ещё, но передумал. Он задумчиво покачал головой – не от несогласия, а словно вспоминая старый спор, в котором когда—то справедливо проиграл.

Пока они стояли в этом неподвижном диалоге, словно два символа на гобелене, за их спинами сцену уже освещал тонкий тёплый свет. Софья подошла к её краю. Под прожекторами кожа казалась бледнее, волосы – темнее, глаза – глубже.

Она остановилась не резко, а будто замедлилась сама по себе, как вода перед тем, как пролиться. Рука автоматически поправила прядь у виска – жест получился неуверенным, словно она сделала это по памяти, а не из необходимости. Брови едва нахмурились, дыхание слегка сбилось – незаметно, но достаточно, чтобы тонкая цепочка на шее дрогнула.

Из—за бликов люстр зал начал терять чёткость, словно кто—то распылил лак поверх изображения. Люди стали менее различимы, слова – тише, взгляды – размытее. Всё вокруг будто выгорело до контура, оставив только сцену и узкую линию света, отделяющую Софью от остальных.

Вениамин посмотрел в её сторону. Его глаза мгновенно изменились – не тревожно, но так, словно через них пробежал тонкий электрический ток. Он не двинулся с места, но было ясно: он видел.

Софья перехватила его взгляд. Не испугалась, не отвела глаз. Лишь едва заметно улыбнулась – не широкой улыбкой, а лёгким намёком, который мог означать: «Да. Я здесь. Всё идёт, как нужно». Или: «Пока держусь». Или: «Прости».

Павел стоял у колонны с противоположной стороны зала. Он не приближался и не отступал. Руки были опущены, но плечи напряжены. На лице – сдержанность, в глазах – боль, замаскированная под наблюдение. Он смотрел не на происходящее, а на расстояние между ними. В этом взгляде не было удивления или сочувствия, только ревность и что—то резкое, тяжёлое – инстинкт, не находящий выхода.

Сцена была невысокой, всего несколько ступеней, но сейчас походила на подъём – не физический, а психологический, будто шаг, совершаемый не ногами, а всем существом. Софья подошла к краю и на мгновение застыла, словно прислушиваясь к тишине зала, прежде чем окончательно её нарушить.

Подошвы её каблуков мягко коснулись деревянного настила. Свет переместился на лицо, подчёркивая его бледность, но не потерянность. Скорее, крайнюю сосредоточенность – как у человека, стоящего в центре лабиринта, где нет правильного направления, только движение.

Микрофон отозвался на её приближение тихим электрическим шелестом. В этот момент вокруг будто всё сжалось. Секунда – и в зале стало тихо. Лица повернулись к сцене, одно за другим, словно лампы, включающиеся в темноте. Чьи—то пальцы замерли на ножке бокала, кто—то поспешно спрятал салфетку под тарелку, другие просто забыли о ней.

Софья осторожно взялась за стойку микрофона обеими руками, легко, но чуть напряжённо. Её пальцы выдавали больше, чем могли сказать слова – левый мизинец едва заметно дрогнул. Плечи были расправлены, подбородок чуть приподнят. В зале можно было услышать, как кто—то сделал вдох – и замер.

Она заговорила не сразу. Голос не прорвался, а мягко раскрылся изнутри – негромкий, чуть глуховатый, с едва различимыми вибрациями. Не от страха – скорее, от чего—то более тонкого, словно внутри дрожала струна, которую никто не коснулся.