о простудах, которые так много раз становились общими,

о поцелуях во все выпирающие косточки и прячущиеся ямки на наших телах,

о днях, когда во всем мире не существовало никого, кроме Ранеля и Син.

Наконец я подошла к нему, взяла за руку и сказала: «Милый, никогда не смей думать, что я больше тебя не люблю. В этом предложении целых три отрицания, потому что это трижды неправда: я люблю тебя вчера, сегодня и завтра. Каждое твое движение, каждый взгляд, каждую высказанную и не высказанную мысль. Есть пары, в которых людям просто понимать друг друга, но это не про нас. Каждое общее слово в нашем случае – это работа, старание, достижение. Так было с самого первого дня. Это наше преимущество: мы знаем, как преодолевать трудности, как идти навстречу, как учиться узнавать друг друга заново, с чистого листа, даже если мы знакомы уже много лет. Я точно знаю: если ты захочешь, у нас получится все что угодно, даже согреть эту белую снежную тишину, которая мешает нам говорить друг с другом. Давай проснемся завтрашним утром и попробуем еще раз. Правда, я не уверена, что у нас получится сразу, но – я обещаю тебе – мы будем биться со всеядной тишиной еще и еще. Еще и еще».

Ранель долго молчал, а потом ответил: «Ты просто не умеешь прощать».

Может быть, на самом деле он тоже говорит какие-то другие слова?

Теперь Ранель все чаще кричит на меня, хотя нет, не на меня – мне, а потом вдруг гасит громкость и спрашивает шепотом: «Может, ты еще любишь меня?» Избегает смотреть мне в лицо, старается, чтобы линия его глаз всегда была выше моего взгляда (никогда не садится рядом, выбирает стоять, предпочтительно – на расстоянии).

По утрам я просыпаюсь и не хочу начинать день. Я пытаюсь не показывать вида. Заставляю себя встать раньше Ранеля, чтобы сделать две кружки какао к завтраку. Довожу молоко до кипения, отсчитываю три столовые ложки и соединяю порошок с сахаром, добавляю коричнево-белую смесь в горячую кастрюлю тонкой строчкой, не переставая помешивать. Сыплю корицу, мускатный орех, имбирь и гвоздику. Разливаю в яркие цветные чашки из толстого фарфора, кладу в каждую мяту, ошпарив листья и растерев их в ладонях. Кладу на блюдце Ранеля белый шоколад (никакой другой он не ест с таким удовольствием – в обычные дни), который припасла для праздника.

Я сижу за столом до тех пор, пока всё – конфорка, кастрюля, какао, столешница, чашки – совсем не остынет.

Ко мне никто не приходит.

Но я пробую снова и снова.

Оправдание жалкого бога

Даже не знаю, что можно сказать, кроме как «мне жаль, я подвел всех этих людей».

Мне всегда нравилось тревожно-восторженное чувство в ладонях, когда берешь новую карту. И как бьется сердце, когда повышаешь ставку. И чувство свершившейся справедливости: мне повезло, потому что не могло не повезти.

Однажды в городе оказались странные приезжие, выглядели они совершенно обыкновенно, но в их присутствии отчего-то становилось не по себе. «Какой чудесный у вас городок. Впервые в жизни вижу, что люди празднуют зиму. Наслаждаются ею. Так чуднó».

Я вижу себя откуда-то со стороны: киваю и неловко улыбаюсь этим мужчинам в рабочей одежде, со строгими лицами и безупречным выговором. «Давайте сыграем на то, чтобы такая зима простояла еще день-другой?»

Я вижу себя откуда-то со стороны: сначала играю на маленькие суммы, потом – на огромные.

Я проигрываю.

Проигрываю.

Проигрываю.

Проигрываю.

Сейчас мой долг, исчисляемый в днях, шестизначен.

Я продолжаю играть в надежде, что мне повезет. Меняю лица, темпераменты, возраст. Играю как интуит (внутреннее чутье больше не помогает), как логик (стратегии рассыпаются), как агрессор (сочиняю злые слова, которые не работают). Я хочу, чтобы у жителей города появился хотя бы один шанс пережить зиму.

✳

(Количество слов в минуту: неизвестно, но меньше, чем в прошлый раз)

Календарный март в этом году почему-то похож на обычный ноябрь. И кто его за это осудит: если бы я была солнцем или почками-зародышами, мне бы тоже не хотелось показываться миру, пока он в таком состоянии.

У Али не получается ловить слова. Сегодня она назвала посудомойку машиной – поторопилась, забыла, перепутала.

– Мелочь какая, – говорит Аля.

Плохой знак, – бормочу я. Не свалиться бы опять в это.

Когда свои слова не идут, надо попытаться впустить в себя чужие. Я предлагаю Але полистать учебник шведского. Она соглашается. Вижу, что не хочет, но соглашается. Умница девочка. Мы начинаем рыбалку: из текстовой глади выуживаем незнакомое, посылаем в переводчик, возвращаем в предложение – плыть и исполнять предназначение.

Я спрашиваю:

Какие шведские слова тебе нравятся?

Она говорит:

– Ну, SAMBO прикольное – не нужно всяких вот этих гражданский муж / жена и генеалогических деревьев; еще DUKTIG классное: вот как ты скажешь по-русски «талантливый», «способный», «умница», «умелый» одним словом? И чтобы было не för mycket? И KISSNÖDIG: удобно, когда для концепта «хочу писать» есть что-то специальное и простое.

Это самая длинная – оформленная в слова – мысль, которую она породила за последние несколько дней. Спасибо тебе, шведский язык.

Любовь к шведскому открылась у нас в университетские годы. После поездки в Стокгольм Аля, как водится, полная энтузиазма, нахватала было случайных слов, а после быстро потеряла интерес к рутине. За это время я тоже полистала правила фонетики и грамматики, историю Скандинавии, книжки с художественными текстами – и влюбилась. Заказала сказки про Пеппи Длинныйчулок (которую в оригинале, оказывается, звали Пиппи), про Нильса со сложно произносимой фамилией, который летал с гусями, и какое-то из непереведенных на русский произведений Пера Лагерквиста.

Я смотрю на Алю и вспоминаю, как она открыла Лагерквиста и, обнаружив, что текст неподъемный, отказалась читать дальше третьей страницы. Мне пришлось накупить черных гелевых ручек с квадратными колпачками (ее любимых) и линованную тетрадь с толстой матовой бумагой (не хочу вспоминать, сколько она стоила), чтобы по сорок минут сидеть над каждой страницей и выписывать незнакомые слова.

Я улыбаюсь и заправляю ей прядь за ухо: кто бы мог подумать, что наступит в нашей жизни момент, когда шведский будет самым естественным языком для общения друг с другом.

Аля спрашивает вдруг:

– А у тебя?

Я отвечаю:

TRÖSTEN.

Это мое любимое слово на всех языках, которые я знаю.

– А как оно переводится?

Я улыбаюсь.

Утешение.

Вечером Аля просит рассказать ей что-нибудь. Я знаю, что ей просто нужно слышать долгую монотонную речь. Можно открыть инструкцию по чистке канализационных труб – вряд ли она заметит. Я сажусь на пол рядом с кроватью, по-турецки скрещиваю ноги, кладу руки на колени. Закрываю глаза. Я не могу отделаться от тревожно-навязчивого ощущения потери слов. Терять слова как терять жизнь. Я набираю побольше воздуха и говорю:

Майра идет дальше

Во вторник Майра в полной мере имеет жизнь. В значении HAVE, конечно.

Откидывает одеяло, ставит правую, а после и левую ногу на пол, освобождает оконный квадрат от ткани штор. Всматривается в утренние звезды. Говорит то ли долгой ночи, то ли минутному дню: «Ты сегодня подольше длись». Механическое приветствие, которое рождается на губах каждого из их деревни после пробуждения, Майра честно пропускает через косточки и внутренности. Она слишком стара, чтобы тратить слова попусту.

Майра берет из холодильного шкафа самодельный йогурт и варенье из морошки. Столовая ложка прыгает в правую ладонь и дважды ныряет в морошку. Майра прикрывает глаза и с наслаждением облизывает вареньевые остатки с металлической поверхности, оголяя длинный шершавый, как у кошки, язык. Левый глаз у Майры слезится. Майра ест на месте, некрасиво и не присаживаясь: нет нужды в театре лицемерия, когда живешь одна. Не мешая, она поочередно отправляет в рот то белую молочную часть завтрака, то оранжевую ягодную до тех пор, пока порция не закончится. Запивает кофе: набирает полный рот кипяточной жидкости и проглатывает. Мыть тарелку и чашку Майра ленится, но заливает водой – компромисс.

После завтрака Майра шаркает к станку и садится за работу. Для таких, как она, занятие выбирать не особенно приходится: старухи ткут сукно, или ковры, или что еще. Майра ткет одеяло. Берет заготовленную из оленьей шерсти пряжу, наматывает ее на станок. Говорят, деревенские старухи могут на один только вкус определить цвет и тип шерсти, поэтому их узоры считаются самыми искусными и работают как обереги. Может, это и правда, но Майра предпочитает пользоваться глазами, хотя бы правым – тот видит получше. Майра натягивает нити, поддевает, выравнивает; полотно ширится, богатеет, дольше длится. Приходит темнота, от усталости левый глаз слезится. Пора кончать.

Майра выгоняет себя на улицу. Бредет, шатаясь, до деревенского магазина. Замирает перед продуктовой полкой в нерешительности: прозрачная сорокаградусная вода послаще или погорче? Берет погорче. Или даже погорше.

В очереди перед Майрой и после нее застыли в ожидании стайки испуганных девочек и мальчиков. Подходя к такому же испуганному подростку за кассой, каждый из них ставит выбранный товар на столешницу и непременно получает вопросительное требование:

– Паспорт?

Мальчик за кассой не сверяет лица в жизни и на фотографии, утыкается взглядом только в год, напечатанный шрифтом Arial, поэтому каждый птенец вылетает из дверей довольный и с желаемым напитком в руках.

Майра ставит бутылку перед мальчиком и тоже получает вопрос-требование: «Паспорт?»

Майра смотрит на бутылку и на свою морщинистую руку и вдруг принимается хохотать, откинув голову и плача левым глазом. К ней присоединяется мальчик за кассой. Сперва он смеется смущенно и скованно, но скоро смех наполняет щуплое треугольно-квадратное тело, со свистом проветривая его, как застоявшийся погреб.

В какой-то из часов бесконечной ночи Майра с бесстыдством выпивает пару глотков новоприобретенной водицы, ставит рюмку к грязной посуде и благодарит день за то, что был таким добрым и долгим.

В среду Майра начинает терять жизнь.

В четверг руки дрожат и шторы не слушаются.

В пятницу у Майры не выходит пожелать дню дольше длиться.

К субботе Майра принимает решение:

она

раздвигает шторы,

доедает морошковое варенье прямо из банки,

накидывает сотканное полотно на плечи,

бросает взгляд на гору немытой посуды

и присаживается отдышаться.

Майра покидает дом, оставляя его незапертым, и бредет прочь.

Майра оглядывается по сторонам на

дома, в которых умирают другие старухи;

дома, в которых живут дети из очередей;

дом, в котором расположен продуктовый магазин.

Из-за кассы машет мальчик, и Майра машет ему в ответ. Теперь у нее слезится не только левый глаз, но и правый.

Майра отворачивается и идет дальше.

✳

(Количество слов в минуту: неизвестно)

– Помнишь, когда мы были маленькие? – спрашивает Аля.

Я пожимаю плечами: в зависимости от того, что она имеет в виду.