На ферме жила одна косуля, которая Кире особенно нравилась. Она была крупной, с темными коричневыми пятнами вдоль линии позвоночника и водянистыми синими глазами. В шутку Кира называла ее Рахелью – откуда-то пришло в голову и прицепилось чужеземное имя. В начале лета Рахель родила детеныша. Он был маленьким и слабым и не мог передвигаться за матерью, поэтому первые несколько недель лежал, затаившись среди густой травы. Рахель несколько раз за день приходила кормить его, но потом снова оставляла одного – боялась привлечь собой хищников. У малыша сальные железы еще не развились, и другие животные не могли услышать его запах.

Никто не понимал, как Рахель его упустила, но жарким летним днем, только выучившись ходить, детеныш косули пробрался сквозь зазор в сетке и убежал в лес. К вечеру звереныш вернулся на ферму искалеченным. С морды свисали черные лоскуты кожи, на груди запеклась кровь, на передних ногах белела кость. Скорее всего, он учуял что-то во мху и стал рыть, не зная, что там, под этим поверхностным слоем почвы, скрывается горящая пещера. Испуганный огнем, он выскочил, но было поздно – лизнув шерсть, огонь стал распространяться по телу животного смертельными метастазами. Кира ужаснулась, когда его увидела. В отличие от увядающих цветов в умирающих животных не было ничего красивого.

Его решили застрелить. Зорев взял ружье и вскинул его на плечо.

Кира зажмурилась, закрыла уши руками, чтобы не слышать выстрела. В темноте отдаленно грохнуло, потом еще раз – гораздо тише, – и маленькое тело рухнуло на землю.

Когда она снова открыла глаза, животное лежало на боку. Передние лапы у него были согнуты, а задние вытянуты и переплетены, длинная шея заломана. Выстрел пробил грудь: из рваной дыры сочилась блестящая черная кровь. В разреженном воздухе пахло дымом. Кира посмотрела на Зорева. Он стоял, опустив ружье, и смотрел на изуродованное существо. Голова прижата к плечу. Когда он повернулся к Кире, на его губах тряслась улыбка.

Потом он ушел в дом, а она заметила, что над головой животного венцом торчал куст крапивы. Ее острые листья были все в красную точку. Кира приблизилась к растению и наклонилась. Она старалась не смотреть на зверя, но то и дело цеплялась взглядом за сгустки крови на паленой шерсти. Стоя над крапивой, вдохнув колкий зеленый запах, она вдруг почувствовала, что очень устала, а упершись руками в землю, обнаружила блестящее – гильзу от патрона. Подобрав ее, еще горячую, туго зажала в ладони. Она ничего не почувствовала, но потом, раскрыв руку, увидела, что вдоль линии жизни образовалось продолговатое белое пятно и кожа в этом месте стала твердой. Говорят, крапива сжигает зло и, чтобы снять сглаз или порчу, нужно невзначай обжечься.

В тот день они занимались сексом на кухне – прямо перед большим окном с прозрачной занавеской. Она стояла облокотившись на столешницу, сколоченную Зоревым из гладких досок. От него пахло кровью, и когда он засовывал пальцы ей в рот, она заметила на костяшках несколько темных пятен. Она воображала, что смотрит на себя через экран окна, как на одну из героинь вечерних мелодрам про женщин, с которыми что-то происходит, пока они просто позволяют этому быть. Она чувствовала себя наэлектризованной и не сомневалась, что, если коснется лампочки, та загорится у нее в ладони. Зорев то отталкивал, то с силой прижимал ее к себе, нагибал и вытягивал за шею вверх, сжимал и сдавливал – словно она была куклой, а он мальчишкой, которому только и надо, что выкрутить ей руки-ноги. Она пыхтела, стонала, выла, впивалась в него губами. И вдруг произошло то, чего Кира никак не ожидала.

Скользнув рукой вдоль ее ребер до небольшой выемки на сгибе бедра, он ухватился пальцами за упругий стебель, и она заныла от боли.

– Что ты делаешь? – прохрипела она, и на глазах выступили слезы.

Кира повела плечом, дернулась, но Зорев держал ее крепко. Обхватив свободной рукой, он прижимал ее локти к груди так, что она не могла пошевелиться.

– Тихо, тихо. – В кулаке он сжимал маленький розовый цветок.

– Пожалуйста, – простонала Кира.

– Не бойся, – сказал он ей прямо в ухо, и шею обожгло дыханием. – Ты же мне доверяешь?

Она не потеряла сознание, просто тупо смотрела в окно. Там на лужайке перед домом было скопление одуванчиков, огромное желтое поле. В три года Кира упала в пруд. Сначала вокруг стояла абсолютная тишина и темнота, а потом чьи-то руки вытащили ее на яркое солнце. Самое отчетливое воспоминание – венок из одуванчиков у нее на шее. Эти мокрые цветы она помнила так хорошо, как будто все случилось вчера.

Придя в себя, она кое-как зажала рану, но по ляжке все равно текло, и пол был теплым и липким. Она не смотрела на Зорева, а когда он подался вперед, чтобы ее обнять, отшатнулась. Тогда он легко потрепал ее по голове – как нерадивого, но все-таки любимого ребенка. Потом она надела юбку, поправила кофту, подхватила белые босоножки с ремешками. Ноги у нее были перепачканы, поэтому она вышла босая на крыльцо, спустилась к желтым цветам.

В тени дома Кира заметила Рахель. Она была умной, поэтому научилась поднимать засов калитки и выходить за ограждение. Кира вытянула вперед руку и тихо позвала, но косуля не шелохнулась, и она пошла к ней по цветам, обтирая ступни и лодыжки, пока кожа не стала совершенно чистой.

Глава четвертая

Марианна проснулась и открыла глаза. В комнате было темно. Всегда стремительная, она дернулась, подскочила и вдруг замерла как пришибленная. Тело не слушалось: плохо двигалась шея и в голове мутилось. Марианна хотела пить, но для этого пришлось бы вытянуться, напрячься, запрокинуть голову. Каждое движение отвечало одышкой, как будто она весь день не слезала с бегового колеса. С левой стороны что-то сильно сдавливало гортань, но Марианна все-таки приподнялась и сделала несколько быстрых глотков. Теплая вода лизнула больное горло, и она почувствовала облегчение. Улыбнулась бы, если бы могла. Удовлетворенная этой маленькой победой, она вытянулась на полу, осторожно положив голову на подстилку – правой стороной, чтобы было не так больно. Сердце колотилось со страшной скоростью. Обрюзгшее тело била мелкая дрожь. Марианна вздохнула, закрыла глаза и умерла.

Тележка подскакивала на вздутом линолеуме, дрожала металлическими емкостями с зерном и пшенной кашей, лязгала бутылками. У Альфии внутри все сжималось от этого звона.

– Сюда, – сказала ей Кира. Когда она отпирала дверь маленьким ключом, другие ключи бормотали в связке. – Воняет тут, конечно, знатно, но ты быстро привыкнешь. Работа проще простого: утром покормила и свободна.

В маленькой комнате вдоль стен стояли клетки, и в каждой шелестело по мыши. Красные глазки ерзали туда-сюда.

– Писки, стоны, поникшая голова, сгорбленная поза – все подмечай. Никакие процедуры мы не проводим, кровь тоже не берем, это все Москва делает.

– И часто они болеют? – спросила Альфия. Она слышала, как шебуршат опилки под быстрыми лапками, как отлетает прозрачная шелуха от очищенного зерна.

– Порядочно. Но ты их не жалей. Мыши – животные-жертвы, слыхала?

Альфия кивнула. Из «Руководства по работе с лабораторными животными» она знала: «Лабораторные грызуны (мыши, крысы, морские свинки) и лагоморфы (кролики)… умеют скрывать внешние признаки или поведение, сигнализирующие о боли и заболевании, чтобы уменьшить шансы быть съеденными хищниками».

Люди, окружающие Альфию, тоже все время притворялись: что они довольны, что они рады, что им интересно, что им несложно, но чаще – что все нормально.

С детства для Альфии было нормальным слышать то, чего не слышат другие. В десять лет, играя возле бабушки, она уловила отчетливое бульканье у нее в груди. Еще до того, как бабушка начала задыхаться и кашлять. Когда жидкость в легких обнаружили врачи, было уже поздно: в лимфоузлах образовались метастатические очаги. Бабушка умерла два месяца спустя.

Марианна умерла ночью. Альфия открыла клетку и положила мышь на ладонь. Через тонкий латекс прощупывались щетинка и ребра. На шее у Марианны была большая надутая шишка. Опухоль меньше одной десятой от массы всего тела – умирать ей еще было рано. Альфия положила животное в прозрачный бокс, открыла холодильник и поставила гроб на полку. Холодильник завыл поминальную мессу.

Первое, что сделала Альфия, когда ей доверили ухаживать за подопытными мышами, – дала им вместо номеров человеческие имена.

– Это я дал тебе имя, – сказал ей отец.

Альфие было шестнадцать. Они сидели на скамейке на станции «Сосново». По платформе, от края до края, фланировали две коричневые собаки, большая и средняя. Небо было безоблачным. Солнечный свет беззвучно падал на блестящие рельсы. Вдоль путей тускло зеленел смешанный лес.

– Почему такое? – спросила Альфия.

Свет подрагивал под тепловатым ветром. В деревьях раздалось одиночное ку-ку.

– А-а, неважно. – Отец хлопнул жилистыми ладонями по разведенным в стороны коленям и посмотрел на Альфию: – Ты не обижайся, но мы сегодня ко мне не пойдем, в другой раз. Катюня гостей позвала, а мне сказать забыла.

Отец Альфии ушел, когда ей исполнилось шесть. Родители были городские, вместе учились на инязе, вместе попали по распределению в поселковую школу, а потом он сошелся с девчонкой из выпускного класса. Последние десять лет они жили вместе в дачном домике, доставшемся ей от рано умершей матери. Он занимался нечастыми переводами на английский и обратно, она делала и продавала мыло. Мать Альфии иногда справлялась о нем у институтских друзей, называла его пропащим, а ее – проституткой. Только сейчас Альфия вспомнила, что ее зовут Катя.

В электричке на обратном пути она достала из кармана отцовский подарок. Мыло было в виде белого кролика размером не больше ладони, не считая пальцев. Поезд ехал поперек реки, подрагивая, и его грохот отзывался биением сердца в ее груди. Альфия вдруг осознала, что, когда Катя сошлась с отцом, ей было столько же, сколько теперь было самой Альфие – полгода до окончания школы.

Кое-как окончив школу, Альфия поступила на биохимию в промышленный техникум в районном центре: ей нравился тихий мир химических элементов. Со студенческой жизнью было сложнее. Первую осень Альфия почти не ходила на занятия и целыми днями лежала в общежитской комнате, прислушиваясь. Взаимодействие собственных ощущений со звуками она принимала за особый язык – весь мир находился с ней в разговоре. Она слышала, как скрипят шерстинки жесткого клетчатого покрывала, как гуляют стекла в хилых оконных рамах, как клокочут водой батареи. Все вокруг скрежетало, шелестело, шуршало и трескалось, а однажды, ранней зимой, завыли трубы.

Во дворе дома напротив, где покойника грузили в «буханку», чтобы везти на кладбище, заиграли музыканты. Голос, каким говорили трубы, был щемяще-грустным, и, услышав его, Альфия затряслась и заплакала. Прежде молчаливая, она каталась по полу и кричала, чтобы переорать музыку. Ее нашли в горячке, под сваленными на пол одеялами и подушками, всю в холодном поту.

После этого Альфия как переболела. Она по-прежнему слышала все, но теперь легко дирижировала окружающими ее звуками, заглушая одни и усиливая другие. На втором курсе она пошла практиканткой на завод. Работа Альфие нравилась, и, видя ее аккуратность и усердие, Кира позвала протеже в лаборантки – высевать в среду мицелиальный гриб. Его вызревание Альфию интересовало, и она тяжело переживала дни, когда по нелепой оплошности температура падала и гриб умирал. Но работать в цехах она не могла. Там безостановочно и невыносимо гудели, разгоняя пар, ветродувки.

За десять лет на заводе Альфия не построила никакой карьеры и только еще больше укрепилась в мысли, что ничего другого, кроме тишины и спокойствия, которые давали ее красноглазые подопечные, ей не нужно.

Альфия появлялась на заводе ровно в десять, холодным ключом отпирала дверь маленькой комнаты с одним окном. За рокотом лодочного мотора на реке она различала каждый взмах крыльев совки – сонной бабочки с толстым густо-пушистым туловищем и длинными усиками-щетинками. Движение усиков Альфия слышала тоже.

В комнате стоял блестящий металлический стол, тележка на колесиках, два стеллажа и покрытое старым одеялом кресло. У двери – раковина с подтекающим краном. Капля за каплей вода отмеряла каждые семь секунд. Альфия достала с полки весы, емкости с зерном и миски, на всякий случай сверилась с расчетами, кому сколько сыпать, потом расставила все на тележке и выкатила ее в коридор.