Во втором классе я не дождалась маму после уроков и сама дошла до дома. Не знаю зачем – я просто пошла. Я сидела на лавочке у подъезда и ждала ее – у меня не было ключей. Я знала, что мама появится, – куда еще ей было идти? Я сидела, и внутри было тихо, и старушки-соседки выходили из подъезда и здоровались со мной, а я с ними – нет, и когда они уходили, их запах оставался надолго.

Мама пришла. Я так хотела, чтобы она была рассерженной, или взволнованной, или напуганной. Мама только улыбалась. Она сказала: «Ничего себе, как это ты дошла, Верун». А я подумала: «Мне конец». Я не хотела думать об этом, но подумала. И мама сказала: «Можешь, оказывается». С тех пор я ходила в школу одна и одна оттуда возвращалась. Больше не надо было высматривать никого из окна, сидя на лавочке рядом с вахтершей. Я потеряла маму и была виновата в этом сама.

По телевизору в частном доме в Красноярской области, где за пару месяцев до нашего приезда полосатая кошка родила разноцветных котят, двоюродный брат показывал мне «Пилу». Я помню батарею, и помню крик, и помню ногу, и помню пилу. Я сидела так, чтобы он видел, что мое лицо не закрыто, но так, чтобы он не замечал, что закрыты глаза. Я говорила сама себе: «Умоляю, умоляю, умоляю». Пришла бабушка с черными глазами и красными длинными бородавками на шее и отчитала брата, дала ему подзатыльник, выключила ДВД-приставку из сети – кнопками не умела. Я повторяла: «Умоляю, умоляю, умоляю». Если то, что я видела, случается с людьми, значит, то же может случиться и с мамой.

Через несколько дней по телевизору, по которому мы смотрели «Пилу», показали танки. Мама говорила: «О господи» и слегка улыбалась. Я не знала, радуется она, расстраивается или молится. Я пыталась заглянуть ей в глаза, но внутри так жужжало, что я не могла сосредоточиться. Я думала: самое важное – это танки и очень причесанная ведущая новостей. Меня причесывали точно так же для отчетных концертов на танцах. Папу теперь заберут на войну: что думает об этом мама? Понимает она вообще? Я решилась спросить: «Война начинается?» И мама сказала: «Это не у нас». И бабушка с черными глазами сказала: «У тебя дядька по деду, отцу маминому, грузин. Царствие ему небесное». Я не хотела отпускать в царствие небесное папу – скорее просто потому, что без него мир угрожал бы маме еще больше.

Я подумала: мама ничего не понимает, ей кажется, что есть какое-то «не у нас» и оно далеко, но я-то знаю, что война – это война для всех, как только о ней объявили по телевизору. И если на войну заберут хоть одного папу, то за ним пойдет колонна из пап, и каждый папа из каждого дома пойдет на войну для всех, а когда папы закончатся, придут за мамой.

Больше телевизор в те дни не включали. А когда включили в следующий раз, войны в нем уже не было. И не было войны ни для кого, и ни один папа не ушел из дома.

Мне захотелось перевернуть тарелку с недоеденной лапшой и разозлить Юлианну. Чтобы она наорала на меня, выкинула вещи, написала обо мне гневный пост в группах по поиску жилья, чтобы ей пришлось признаться, что она думает обо мне на самом деле. Мне захотелось переночевать под ее кроватью. Вместо этого я сказала, что мне очень вкусно и я доем в комнате, потому что есть больше не хотелось, а оставлять и тем более выкидывать еду у нее на глазах было стыдно.

В углу комнаты до сих пор громоздился кучей вещей чемодан. Я разобрала их, сложила в пакет те, что нужно постирать, а остальные разложила и развесила в шкафу. Я выбросила все чеки и ненужные бумажки со стола, сделала башенку из грязных тарелок – помою их, когда Юлианна уйдет с кухни. Ромашки засохли, свернулись в маленькие белые шарики и мгновенно отпадали, если их задеть, поэтому я переставила вазу на подоконник. Стол был чистым, а я была сытой и готовой к работе. Я открыла ноутбук.

В визуальные новеллы я никогда не играла, но представляла, каких историй там ждут. Что-нибудь про недоступного холодного героя, которого растопила героиня. Что-нибудь про обман и измену. Что-нибудь про таинственных близнецов. Про измены я знаю многое, но все какое-то недостаточное и неинтересное. Я не могу додумывать реальность. Я взяла телефон и стала свайпать – мир слился в вязкую массу, и в ней, как кусочки фруктов в йогурте, плавали глаголы. Уходит, возбудили, подтвердили, обстреляли, посетил, покинул, не состоится, заявила. Вместо пяти минут прошло полчаса. Я злилась, что потратила на это столько времени, когда нужно было работать. Я прислушалась. На кухне было тихо. Я помыла все грязные тарелки и выкинула недоеденную лапшу. За окном проплыл кораблик, оттуда на всю улицу играла песня про солнце в Монако. Я снова села за стол.

Когда мне было пять, я подслушала, как отец рассказывал маме, что уволил продавщицу из своего маленького круглосуточного продуктового, красноволосую плотную Олесю, которая всегда по секрету давала мне жевательные вампирские зубы. Он сказал, под прилавком был диктофон, в кассе была недостача, а у Олеси в голове были грязные, нечестные мысли. Тогда я сразу поняла: отец и про меня все знает. У него везде диктофончики. Я старалась не думать ни о чем запретном, не проговаривать про себя плохие слова, не фантазировать, как Барби целует другую Барби, и не гадать, как ребенок оказался в животе у соседки Влады. Но само это усилие все заражало. Я не любила, когда одноклассники приходили ко мне домой: им нельзя было объяснить про диктофончики, и они постоянно говорили то, чего папе слышать нельзя.

Темнело. Белые ночи заканчивались. Идея появилась и напугала меня. В глазах немного поплыло, комната смазалась, как локация из старой игры с плохой графикой. Ладони намокли. Я написала Кириллу: «Хочу забрать вещи, можно сегодня забежать?» Он ответил:

сегодня неудобно, лучше на неделе

блин, мне очень срочно

я тебе кучу раз писал, просил забрать, ты не торопилась

ну пожалуйста, мне очень оттуда кое-что нужно

5

Ничего не изменилось здесь с тех пор, как я съехала. Может быть, стало чище и обувь в коридоре теперь стояла в ряд. Кирилл предложил мне тапки, хотя знал, что я хожу босиком. Еще он предложил чай, и я согласилась. Сразу сказала, что хочу ройбуш – я точно знала, что он есть, потому что сама его покупала. Мы обнялись и стояли обнявшись чуть дольше, чем нужно было. Я вдыхала запах Кирилла и думала, как странно, что то, от чего я раньше сходила с ума по-хорошему, а потом сходила с ума по-плохому, теперь совсем меня не волнует. «Поболтаем?» – спросил Кирилл. Он сел на диван, а я – на низкий деревянный подоконник, это всегда было моим местом.

Ну ты как?

Хорошо, живу в квартире с психотерапевткой, у нее кабинет прям там. За клиентами подслушиваю.

Кирилл засмеялся. Мне хотелось поскорее уйти. Было неинтересно.

Круто. А я наконец свой короткий метр решил снимать. Сценарий пишу. Подумал, может, тебя подключить…

Его потенциальное кино меня не укалывало и не радовало. Мне просто было все равно. И не хотелось ничего делать с ним, и не хотелось говорить, а хотелось поскорее забрать все, что мне нужно, и уйти. Но Кирилл продолжил:

Вообще, булка, я прям долго думал над тем, что ты предлагала…

Я попыталась вспомнить, что и когда я предлагала.

Я согласен. Давай попробуем заново. Я согласен раздельно жить, и встречаться, и на свидания ходить, гулять. Давай попробуем по-новому познакомиться.

Точно. Когда я уходила, у меня не нашлосьсмелости сказать: «Я ухожу». Я говорила что-то о том, что мне нужно пожить одной, узнать, где я храню хлеб, во сколько ложусь и что делаю перед сном, если мне не надо ни на кого ориентироваться, и это, конечно, было бы правдой, если бы я добавила: «А еще я тебя разлюбила, все это было экспериментом, мне за это стыдно, но не сильно, потому что у меня иногда ощущение, что я вообще ничего не чувствую». Вместо этого я его выводила – говорила, что проблема не в нас, а в том, что у меня нет никакого опыта, и, встреться мы позже и в другом контексте, все было бы по-другому, и что если он любит меня, то поймет и мы переформатируем отношения: будем жить раздельно и встречаться, посмотрим серии, которые пролистали, и, если захотим, снова поженимся – по-настоящему, с предложением и праздником. Кирилл тогда сказал, что это полный пиздец и он так не сможет. Я кричала: «Ну вот, видишь, ты сам все рушишь». Я очень хотела разделить ответственность. Я хотела, чтобы это было решением не просто общим, но вынужденным. О вынужденном не получится пожалеть – его можно только отгоревать. Кирилл сказал: «Я понял, что ты права была тогда». А если бы он сразу на это согласился, что бы я делала? Захотелось поступить честно и по-взрослому – признаться, что я наговорила все это просто из страха, что это подло и неправильно, а я чувствую себя мразью. Вместо этого я сказала: «А я больше, наверное, не хочу так».

Даже это я не смогла сделать уверенно, Кирилл увидел возможность поуговаривать меня, мы немного поспорили и пообсуждали, что можно сделать, но настоящим обсуждением это не было – Кирилл предлагал «просто дружить», писать вдвоем, потому что «у нас вместе хорошо работают мозги», а я не знала, с чего он это взял, и на все мотала головой и смотрела в пол. Зато теперь я была уверена, что расставание наше не было ошибкой – я прямо сейчас отдирала с коленки корочку, и под ней не было чувствительной ранки, только розоватая кожа. Круто. В квартире было тихо. Я оторвала корочку и съела ее.

Кирюх, я думаю, мы вообще никак не сможем. И я тороплюсь очень. Можно собраться?

Я складывала вещи в пакеты, которые Кирилл подготовил, а он сидел рядом на табуретке, следил за мной, как пес за мячиком, и молчал. Я нашла в шкафу одежду, которую давно не носила, – много цветных колготок, свитшоты с принтами динозавров. Я забрала свою любимую походную металлическую кружку. Из коробки с ненужной техникой, которую жалко выбросить, вытащила какие-то провода, неуверенная даже, что они мои, пленочный фотоаппарат, в котором была отщелканная еще год назад пленка, и диктофон.

Можно тебя обнять?

Голос Кирилла звучал так, будто кто-то дернул за натянутую нитку. Мне стало обидно за него, поэтому я стояла, прижавшись, и считала: десять, тридцать, тридцать пять. На шестидесяти я аккуратно высвободилась, он провел рукой по моим волосам, и я посмотрела, не осталось ли что-то на его ладони.

Я пообещала, что книги заберу потом, когда куплю книжный шкаф, и вышла на Советскую. Уже поздно, вокруг никого, и снова пахнет свободой, я будто расправилась, только пакеты эти – пять набитых пакетов, не тяжелые, но нести неудобно, нужно вызвать такси. Я представила, как приношу эти вещи в дом Юлианны, в свою комнату, и раскладываю в шкафу, они все мятые, а полиэтилен шуршит. Дышать стало труднее. Я вспомнила, как Кирилл сморщился и провел ладонью по лицу, когда я похвасталась свитером из секонд-хенда. Он сказал: «Вер, ну ты же не знаешь, кто это носил, ты же не знаешь, какая там энергетика, вещи все помнят». Мы тогда, конечно, кричали, а потом я извинялась и много раз уточняла, не обижается ли он, и обещала, что отдам кому-нибудь этот свитер, и спрашивала, не хочет ли он, чтобы я выкинула его прямо сейчас, потому что, если ему неприятно знать, что свитер лежит у нас, – я сейчас же его выкину, и на все его «нет» и «все нормально» я продолжала задавать те же вопросы, меняя слова местами, и злилась, что мне вообще понадобился какой-то свитер, я же просто насмотрелась видео про фастфешен и гиперпотребление, решила, что нельзя больше покупать одежду в массмаркете, решила стать лучше, примкнуть к тем, кто лучше, и это было так глупо, потому что теперь я обидела самого важного человека в своей жизни. Тот свитер забрал друг Кирилла.