Одновременно с поступлением в школу я пошел учиться в музыкальную студию. То есть фактически это была музыкальная школа, только маленькая, потому что учеников во Внукове было недостаточно для школы, ведь сам поселок небольшой. У меня был двоюродный брат Михаил Шабарин, который жил в Троицке и был старше меня на четыре года. Он просто потрясающе играл на баяне, а также на фортепиано и на гитаре – очень талантливый человек, и не только в музыке. Михаил был для меня примером во всем. Он стал летчиком, как и мой отец, командиром воздушного судна. При этом у него были поистине золотые руки – за что он ни возьмется, будь то строительство дома, ремонт машины или даже лепка барельефа на стенах, все у него получалось по высшему классу. Так вот, с малых лет он являлся образцом для меня. Когда наши родители собирались на праздники, то за столом обязательно пели песни, и Мишка им всегда аккомпанировал, причем делал это виртуозно, подхватывая в любом месте, в любой тональности и импровизируя по ходу песни. И мне, конечно, всегда и во всем ставили его в пример.

Поэтому, когда я пришел в музыкальную студию, выбор инструмента был для меня предопределен: баян, как у брата. Взяли меня без особых прослушиваний, просто попросили пропеть ноты, сыгранные на фортепиано, и повторить ритмически несколько тактов ударами в ладоши – в общем, ничего сложного. Не могу сказать, что я очень обрадовался, что мне теперь придется играть на музыкальном инструменте, но ничего не поделаешь – мне купили баян, и я начал учиться. Первое время мне было даже интересно: нравилось осваивать первые арпеджио^[4], нотную грамоту. Но уже через полгода это стало очень напрягать. Как же так – все ребята после уроков и домашней работы идут гулять, а мне надо еще сидеть и заниматься на баяне, причем минимум час в день, потому что там была достаточно внушительная программа обучения. Два раза в неделю мы ходили заниматься по специальности, плюс к этому у нас еще была музыкальная литература и сольфеджио^[5] – то есть времени на эту студию я стал тратить, прямо скажем, немало. Нравилось мне это все меньше и меньше, и, проучившись два года, я не выдержал и сказал маме:

– Все, больше не могу! Прости, мама, ходить не буду!

Мама огорчилась:

– Как же так? Посмотри на Мишу! Да и у тебя неплохо получается. Почему, Виталик?

Но я стоял на своем, так мне это действительно очень надоело, и мама уступила:

– Хорошо, – решила она, – давай пока сделаем паузу, а потом, через годик, может быть, возобновим занятия.

Внуково, 1967 г.

Надо сказать, что я и музыкой тогда не интересовался – той музыкой, которая звучала на радио или по телевизору. Мне это казалось неинтересным, не цепляло меня. Что тогда можно было услышать? «Послушайте второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром…». Ну, слушаешь, ничего не понимаешь особо – возможно, и в силу возраста. Но это еще куда ни шло. А вот когда пели классические оперные певцы – вот это было для меня вообще за гранью. Я не разбирал ничего, ни одного слова! Но если, когда пели мужчины своими басами и баритонами, я хоть что-то мог понять, то, когда начинали петь женщины колоратурными^[6] и меццо-сопрано, я не понимал вообще ни одного слова и все время думал, что они поют на каком-то иностранном языке. Может, порой так оно и было, но я не воспринимал их в любом случае. В общем, мне это было совершенно не близко. Из советских исполнителей дома были пластинки Георга Отса, Марка Бернеса, Вадима Мулермана, Иосифа Кобзона и прочих. Моему уху из того репертуара зацепиться было не за что.

Все свободное время у меня было занято гулянием во дворе или чтением книг. Да, тогда мы обязательно записывались в библиотеки, регулярно ходили туда, брали много книг и, по сравнению с нынешним поколением (как я сейчас смотрю на своих детей), читали гораздо больше. Д. Дефо, Р. Стивенсон, Майн Рид, Ф. Купер, Марк Твен – все было прочитано-перечитано много раз, и мы потом с упоением играли в индейцев, ковбоев и других героев этих книг – чего мы только ни вытворяли! Кроме этого, мы с неподдельной радостью катались на велосипедах вдоль и поперек всего Внукова, но при этом были достаточно дисциплинированы и куда-нибудь к черту на кулички уехать не пытались, обходились своей территорией. А еще у нас было поистине замечательное занятие: мы строили самолеты-модели – маленькие деревянные самолетики с пропеллером см 30–40 в длину и ширину. Когда такой самолетик раскручиваешь на веревочке, он начинает издавать характерные звуки «трррр-шшш» – это было так здорово! И все стояли и часами во дворах запускали эти самолетики, а потом, когда надоедало, начинался воздушный бой: мальчишки постепенно сходились, самолетики врезались друг в друга, и тот, который «выживал» после такого столкновения, считался крутым, победителем, настоящей боевой машиной.

В мае было особое развлечение, тоже любимое нами, – наловить майских жуков. Вокруг Внукова был лес, и мы ходили на поле возле него в сумерках, когда жуки как раз начинали летать. Каждый брал с собой кепку, хотя мы особо их и не носили, но для ловли она была нужна. Вот садишься на корточки, смотришь – они начинают, жужжа, пролетать мимо тебя, бросаешь эту кепку в жука или просто сшибаешь его, резко взмахнув ей в воздухе. Мы порой ловили их за раз по 30–40 штук и набирали полные пол-литровые банки. Иногда, бывало, принесешь домой, а ночью банка как-то случайно откроется, и весь дом в этих жуках – не каждый день, конечно, но такое порой случалось. А еще было хорошо принести парочку жуков в школу и запустить на уроке! В этом случае урок оказывался гарантированно сорван, ведь учитель сразу начинал искать нарушителя, а потом, найдя, выставлял его за дверь.

По впечатлениям того времени вспоминаю, что у нас была не жизнь, а малина, остались в основном приятные воспоминания. Бывало, проснешься, за окном такая погода замечательная, и думаешь: «Какое же счастье, что я родился и живу в СССР – самой свободной стране в мире!».

Еще очень веселым занятием для нас было найти где-нибудь на задворках аккумулятор, разжечь костер и плавить из этого аккумулятора свинец. А это значило, что нужно было сделать форму, и обычно мы «плавили черепа» – маленькие черепушки диаметром сантиметра два. У кого-то была одна такая черепушка, мы выдавливали с ее помощью форму в глине, а затем расплавляли этот свинец и по очереди заливали в форму. И это тоже считалось среди мальчишек очень крутым.

Все детство я хотел собаку. Но уже в раннем возрасте выяснилось, что у меня бронхиальная астма и аллергия на собак и кошек, и мое желание тогда оказалось нереализуемым. Однако, к счастью, все меняется, и я его сумел реализовать сейчас – у меня две собаки, и до этого было также две.

Поскольку мы были внуковские ребята, то могли на звук различить любой самолет – то есть не только по силуэту – вот летит такой-то или такой-то,– а определяли именно по звуку: вот это взлетный режим, вот самолет идет на посадку, а вот это двигатель «гоняют» в АТБ^[7]. Все, кто жили во Внукове, были так или иначе причастны к аэропорту и тому, что с ним связано: это и летный состав, и рабочие с авиаремонтного завода, который находился там же, и инженеры, и техники с наземных служб. Все, по-моему, гордились, что мы – внуковские. Я лично был невероятно горд, что мой отец – летчик, это была очень уважаемая, скажем так, каста у нас в поселке.

Впервые я полетел с отцом на самолете в июне 1962 года, когда мне было чуть больше трех лет. Это был мой первый полет на самолете вообще и одновременно первый полет с отцом. Мы летели с мамой, теткой и моим двоюродным братом Мишей в Адлер. В памяти навсегда осталось впечатление от этого события. Разбег по полосе, потом тебя как будто приподнимают, и через несколько секунд в иллюминатор видишь поле, лес, верхушки деревьев где-то там внизу. Вдруг земля начинает наклоняться прямо к тебе или, наоборот, в другую сторону – ты даже до конца не понимаешь, что происходит. А когда минут через двадцать отец взял меня к себе в пилотскую кабину, это был вообще восторг, который трудно передать словами. Вид из иллюминатора самолета, конечно, красив, но это ни в какое сравнение не идет с тем, что ты видишь из пилотской кабины. От края до края – безбрежное небо и яркий свет, а внизу – облака, которые похожи на снег, я их сначала за снег и принимал. Это просто незабываемо!

Потом я еще несколько раз летал с отцом – не скажу, что много, но раз пять он еще брал меня в пилотскую кабину – тогда это было не запрещено, – и всегда это упоительное ощущение невыразимого восторга меня не покидало.

В общем, жизнь моя протекала беззаботно и весело – и в школе, и дома. В пятом классе мама все-таки настояла на том, чтобы я снова стал посещать музыкальную студию, и это единственное, что омрачало мое существование. Ну не любил я играть на баяне, не любил готовить эти этюды и прочие пьесы, но маму расстраивать мне не хотелось.

В 1970 году, сразу после Нового года, мы поехали с родителями в Троицк. В Троицке, как я уже говорил, жили наши родственники – дедушка с бабушкой, родная сестра отца с мужем и двоюродный брат Миша. К сестре отца мы и направились. Взрослые, как водится, сразу сели за стол, а мы с Мишей попили лимонада с докторской колбасой и пошли к нему в комнату. Раньше он мне показывал модели самолетов или что-то еще: он всегда был чем-то занят, и эти модели он сам делал и собирал коллекцию. Многие ребята в нашем детстве что-то коллекционировали. Я пробовал собирать марки, у меня тоже были модели самолетов – правда, по сравнению с коллекцией Миши моя смотрелась очень бледно. Но у меня как-то все это было без фанатизма.

1970 г.

А тут Миша мне включил магнитофон. Он и раньше его заводил и ставил некоторые песни (магнитофон у них уже был года два), и сначала оттуда звучал, например, Высоцкий – его первые записи:

«В королевстве, где все тихо и складно,
Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,
Появился дикий вепрь огромадный —
То ли буйвол, то ли бык, то ли тур» ^[8]

– вот этот цикл.

Я слушал, честно скажу, без особого энтузиазма, половины слов я вообще не понимал, а возможно, не понимал и смысла в целом, потому что записи были не самого лучшего качества, далеко не первая копия. Одним словом, я как-то не проникался к такой музыке.

И в тот январский день я подумал, что мы будем заниматься строительством очередного самолета или чем-то подобным. Но он включил магнитофон и поставил мне что-то совсем другое, чего я раньше никогда не слышал. Музыка была, как мне показалось, «на иностранном языке» – опять же, запись не очень качественная. Могу точно сказать, что я никогда не слышал раньше таких звуков, таких аккордов, мелодии и такого прямо нахального, как мне показалось, исполнения. Я слушал, забыв обо всем на свете, а потом спросил Мишу:

– А что это такое?

И он пояснил:

– Это – «Битлы»!

И я понял, что моя жизнь больше никогда не будет прежней…

Из магнитофона лились просто неслыханные до этого звуки, это была, по-моему, «Eight Days a Week»^[9]. Я просто впал в какой-то ступор, просил его: «Давай перемотай, поставь еще!». На что он говорил: «Подожди, сейчас еще будут другие, совсем не хуже!». Действительно, потом началась следующая песня, следующая, потом еще и еще, а затем он перемотал всю катушку, и мы начали слушать по новой. Вот это называется «любовь с первого укуса»^[10]! Я помню даже запах, с которым у меня ассоциируется эта музыка. Не запах магнитофонной пленки, а именно запах музыки. Наверное, это кажется странным, но порой до сих пор, когда я слышу ранние записи The Beatles, то есть то, что я услышал впервые именно тогда, я могу вспомнить все с точностью до деталей.

У нас дома тоже был магнитофон, и я попросил брата:

– Перепиши и мне тоже!

Он резонно ответил:

– Ну, ты же понимаешь, что нужен второй магнитофон, а где я тебе сейчас его возьму? Или привозите в следующий раз свой, или жди, пока я у кого-нибудь перепишу.