– Да. И она была очень довольна.

– Погоди, она что, собирается вылить на меня свиную кровь?

– Это отсылка на что-то? Не совсем понимаю.

– Это из «Кэрри» ^[20].

– Что еще за Кэрри?

– Не важно.

– Никаких…

– Кэп. Чего ты от меня хочешь?

– По-моему, она, типа, хочет, чтобы ты пришла. Она пытается быть милой. Ладно тебе, не надо вот так выгибать брови! И я… да, я тоже думаю, что будет здорово, если ты придешь.

– Кэплан, почему…

– Потому что вечеринки –  это весело. Все любят повеселиться. Понять не могу, почему ты их так избегаешь.

– Тебе бы следовало посмотреть «Кэрри».

– Это из-за твоих проблем с запахами? Из-за алкоголя?

– Нет, –  начиная раздражаться, отвечаю я. –  Я уже это переросла. И ты сам видел, как я пью. Вчера вот, например, мы пили шампанское.

– Так приходи! –  И Кэплан умоляюще смотрит на меня, на щеках проступают ямочки, он снова укладывается на стол и виснет на моих руках, которые я скрестила на груди. –  Пожалуйста?

Внезапно он садится прямо и убирает руки.

– Куинн тоже будет очень рад.

– А Куинну-то что за дело?

– Он сказал мне, что ты, типа, ему нравишься.

Я в шоке пялюсь на Кэплана.

Он смотрит на меня и пожимает плечами.

– Нравлюсь ему?

– Типа нравишься.

– Тебе что, пять лет?

– Ладно тебе, я тут ни при чем.

– Так. Это все такой идиотизм, что я даже не буду утруждаться и отвечать.

– Люди хотят проводить с тобой время.

– Ты хочешь проводить со мной время.

– Да, хочу. Так ты придешь?

– Я подумаю об этом.

– Отлично! Спасибо.

Я собираюсь отметить страницу, на которой остановилась, но на ней уже сложен уголок, потому что я до сих пор не прочитала ни одного предложения.

– Куинн и правда говорил что-то обо мне?

– О-о-о! –  Кэплан встает со стула и запихивает карточки в рюкзак. –  Теперь ей стало любопытно. Придется тебе прийти сегодня на вечеринку, тогда все и узнаешь.

– Нельзя вот так взять и вывалить дерьмо, а потом прятать голову в песок. Черт-те что!

– Это у тебя на голове черт-те что! –  Кэплан ерошит мне волосы.

– Какой ты сегодня странный. Дал пять охраннику утром.

– Просто у меня хорошее настроение, –  отвечает Кэплан, выходя из библиотеки вслед за мной. –  Что я могу поделать? Утро пахло летом. И сегодня мы идем на вечеринку!

Вечером этого же дня, когда я уже собираюсь выходить из дома, меня останавливает мама, что очень необычно.

– Ты куда-то собралась?

– Потусуюсь с Кэпланом.

– Это свидание?

– Мам! С чего ты вообще это взяла?

Она стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит на меня сверху вниз.

– Просто ты такая красивая, вот мне и стало интересно, почему ты так нарядилась.

– Я не наряжалась.

– Как скажешь, Мина. –  Мама вздыхает и прикладывает пальцы к левой брови. Она поворачивается, чтобы вернуться в спальню.

– Я иду на вечеринку.

– О?

– Да, с друзьями Кэплана. У его девушки сегодня день рождения.

Она как-то странно улыбается.

Я сердито смотрю на нее.

– Я рада, что они пригласили тебя, –  говорит мама, спускаясь по лестнице. –  В выпускном классе так бывает: всем становится все равно, кто популярен, кто в тусовке, а кто нет.

– Ну спасибо, мама!

– О нет, прости! Я не хотела…

Я не даю ей закончить, крепко обняв. Она кажется мне такой маленькой, такой худенькой, тоньше меня, но мама так же крепко обнимает в ответ.

– Я просто тебя поддразнила, –  говорю я в ее волосы, –  знаю, я ведь не Мисс Старшая школа.

– Мне нравится, как ты сегодня выглядишь, –  отвечает мама, дернув меня за косу. –  Но почему ты не надела линзы?

– Так, все, мне пора.

– Тебе так идет, когда ты убираешь волосы с лица, вот и все!

– Пока, мам! Люблю тебя!

– Зачем прятать лицо?

– Если я приду не в очках, –  говорю я из дверей, –  они решат, что я слишком стараюсь.

– Иногда не помешает чуточку постараться, –  возражает мама.

– Могу сказать тебе то же самое.

Я дергаю за пояс ее халата. Она смеется. Ее смех удивляет нас обеих. У мамы такой вид, будто она сейчас заплачет, но вместо этого я слышу:

– Надо будет купить тебе новую пару. К следующей осени.

••

По-моему, даже когда папа был еще жив, из них двоих она все равно была более замкнутой. Противоположности притягиваются и все такое. Теперь у нее есть только одна настоящая подруга –  Джулия, да и то лишь потому, что она не поставила на ней крест и живет по соседству. Когда-то давно, в промежутке между периодом ночнушки с синими цветочками и тем состоянием, в котором она пребывает сейчас, у нее бывали приступы какой-то нездоровой активности. Я прекрасно это помню. Она словно выплывала из воды на поверхность, судорожно хватая ртом воздух. Она была похожа на путешественницу во времени, которая вдруг не понимает, в каком году оказалась. Помню музыкальные занятия для мам и детей и как унизительно было оказаться намного старше присутствующих там малышей. Она оставила меня в классе, едва закончилась половина первого занятия, а потом я нашла ее плачущей в туалете. Помню книжный клуб для матерей и дочерей, в котором состояли ее бывшие коллеги и к которому мы присоединились, но так и не пришли ни на одну из встреч.

И конечно, были еще ежегодные семейные поездки со старыми друзьями отца из Йеля. Их дети были примерно одного возраста со мной. Их отцы когда-то были молодыми людьми, которые запечатлены на родительских свадебных фотографиях с мамой на плечах на танцполе. У меня остались странные, но прекрасные воспоминания о тех поездках, когда папа еще был жив, похожие на фрагменты калейдоскопа, –  например, как меня с другими детьми завернули в одно огромное яркое полосатое полотенце, как нам было уютно в нем и как мы уснули все вместе прямо на песке. Как чья-то мама мажет мне нос кремом от загара.

После его смерти они продолжали каждый год приглашать нас. Каждый год мама упоминала эту поездку, а я не смела надеяться. Каждый год проходили дни между Рождеством и Новым годом, а мы оставались дома. Не знаю, почему они продолжали держать с нами связь, когда она так долго игнорировала их. Или им просто было очень жаль нас, или узы братства, сформировавшегося в общежитии во время первого курса папиной учебы в университете, были настолько крепким, что даже смерть не могла разорвать их –  они соединили семьи и поколения. Когда мне было тринадцать, приглашение как раз совпало с ее очередным хаотичным приступом энергии, и вот, после пяти лет социальной изоляции, мы отправились с ними на острова Теркс и Кайкос. Если вкратце, поездка прошла не очень удачно.

Мама поправляет пояс на халате и отходит от меня, пятясь к лестнице.

– Ладно уж, иди веселись, маленькая нахалка, –  говорит она.

Я выхожу из дома и сразу же проверяю телефон. Новое сообщение от Кэплана:

Не убивай меня, но я пришел пораньше, чтобы помочь с подготовкой.

Я начинаю печатать, но останавливаюсь. Мы хотели прийти к Холлис вместе. Конечно, это правильно и резонно, что он пришел пораньше на вечеринку по случаю дня рождения своей девушки. И, конечно, это неправильно и глупо, что я не могу пойти на вечеринку без него –  да что уж, я даже в комнату без него зайти не могу. Я пинаю бордюр. Пинок отдается болью. Я сажусь и хватаюсь за ногу, на глаза наворачиваются слезы. Я накрасила их маминой тушью, на мне сарафан, купленный в десятом классе, и я чувствую себя дурой. От Кэплана приходит еще одно сообщение:

Не смей отмазываться, я приду за тобой

Я отвечаю:

Не надо, все нормально

То есть ты идешь?

Я не отвечаю.

Я встречу тебя, как только ты доберешься до места

9

Кэплан

Холлис обожает принимать гостей. Она прямо-таки светится от счастья. Когда я как-то раз сказал об этом, она ответила, что ей просто нравится быть в центре внимания и быть лучшей. Мое первое настоящее воспоминание о ней связано с вечеринкой на ее заднем дворе.

Этот задний двор прямо-таки предназначен для катания на санках –  за угловым домом расположен длинный пологий склон. Когда мы были детьми, она постоянно приглашала всех на первый большой снегопад. Ее сестры тоже звали друзей, одноклассников, детей из квартала, и это называлось «праздником санок». Когда я оказался там в первый раз, нам было лет девять-десять. Мне казалось странным идти тусоваться домой к какой-то девчонке, но Куинн убедил меня пойти, потому что услышал на детской площадке, как Холлис расписывала все прелести катания на санках. Она говорила, что это похоже на полет. Я в жизни не видел столько гирлянд в одном месте, сколько на ее крыльце, где нас ждал горячий шоколад. Я помню эти самые гирлянды, деревья, маршмеллоу и затылок Холлис. Из-под синей вязаной шапочки торчали длинные рыжие косички, и она неслась на санках впереди меня, быстрая, как метель, как детство. Это было так сильно, так ярко и так пронзительно, как первый раз, когда ты понимаешь, что девочки на самом деле красивые.

Сегодня вечером воздух теплый и тяжелый, а ей исполняется восемнадцать. Когда я заворачиваю за угол дома, то вижу, как Холлис балансирует на табурете, пытаясь повесить бумажный фонарик. Она сдувает с лица прядь волос, на ней моя футболка с логотипом нашей школьной команды и обрезанные шорты. Я вдруг ни с того ни с сего чувствую к ней самую искреннюю привязанность, и мне почему-то становится грустно. Увидев меня, Холлис улыбается, потом со стоном протягивает мне руку. Я усаживаю ее на плечи, чтобы помочь повесить остальные фонарики, меня обдает жаром ее бедер, прижимающихся к моей шее. Когда мы заканчиваем, фонари спускаются от их домика на дереве к перилам крыльца. Мы заходим в дом, чтобы Холлис переоделась, и занимаемся сексом.

Когда собирается народ, солнце уже садится, и свет от фонариков становится ярче. Во дворе разводят костер, несколько парней играют в «пивной кубик» ^[21] на большом листе фанеры, который Холлис положила на два табурета специально для этого. Куинн недавно уехал, потому что по пятницам он обязан выполнять общественные работы, но перед этим мы с ним перевернули фанеру, чтобы показать Холлис его подарок. Я немного помогал ему, сообщая, когда мы куда-нибудь уходим, чтобы он тайком смог порисовать. На листе зелеными и золотыми буквами написано: «СТАРШАЯ ШКОЛА ТУ-ДОКС, ВЫПУСК-2016», ниже, только золотыми: «ТОСТ ЗА ХОЗЯЙКУ: ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!» Вокруг надписей нарисована карта нашего городка со всеми важными для нас местами: нашими домами, старшей школой, младшими школами, рекой Литл-Бенд, закусочной «Орбен энд Санс», озером Понд. Надо было видеть выражение ее лица, когда мы перевернули лист –  только Куинн мог нарисовать такое: массивные граффити и идеально четкие линии. Я понимаю, что мне следовало бы приготовить ей другой подарок, а не подмазываться к творению Куинна.

Холлис сделала тысячу фотографий фанеры, потом ушла куда-то и вернулась с упаковкой маркеров. Она попросила всех написать свои имена белыми печатными буквами, но сначала посоветовалась с Куинном, пока он еще не ушел, и тот ответил, что она может хоть танцевать на фанере, пока та не расколется пополам. Это ее подарок. Я подписываю: «С днем рождения, самая лучшая девочка в мире, с любовью, Кэп». За это меня дразнят со всех сторон, но мне плевать.

Мне звонит Мина, и я выхожу на подъездную дорожку, чтобы встретить ее. Она выглядит очень напряженной и прижимает к груди сумку. Мне хочется взять ее за руку или сделать хоть что-нибудь, чтобы ей стало лучше, но вряд ли это поможет. Мы вместе идем на задний двор, и я очень хочу, чтобы Куинн уже вернулся –  у него здорово получается рассмешить Мину, –  но тут Холлис выкрикивает мое имя и машет нам рукой.

– У тебя очень красивый задний двор, –  говорит Мина, глядя на бумажные фонарики.