Алексей думал и о безумной череде дворцовых переворотов, предшествовавшей воцарению нынешней императрицы. У цесаревича была своя, пускай небольшая, но великолепно обученная армия. От Гатчины до Петербурга было сорок четыре версты, до почти не охраняемого Царского Села – всего двадцать четыре… Но цесаревич, похоже, ни о чем таком и не помышлял. На одном из обедов, когда беседа зашла о выпавших на их век беспорядках, он лишь поморщился:

– Хаос. Он привлекает весь мрак, что есть в нашем мире.

Это Алексей понимал отлично. Четкие правила, дисциплина и самообладание – вот что было его главным оружием против бесов. Все должно подчиняться чему-то, и когда превыше всего стоят правила, а не прихоти одуревших от власти и богатств сановников, – разве не величайшее это благо?

В Гатчине никого не награждали ни за что и никого не наказывали не по делу. Каждый был на своем месте, каждый знал свои обязанности, и вместе они крутились как шестеренки в отлаженном механизме.

Великий князь Павел оказался всем тем, что Алексей, сам того не подозревая, искал всю жизнь: справедливостью. Даже когда бранил солдат последними словами за ерундовые оплошности. Даже когда волчьими глазами смотрел на ведущую в Петербург дорогу и неслышно бормотал что-то себе под нос. Алексей смотрел на безупречные улицы, окутанные вечерними сумерками, но почти без черных тварей, и понимал: это правильно.

Он стоял в дневном карауле под иссиня-черным небом, когда ощутил что-то странное. Сперва списал на напряженную атмосферу, сгустившуюся в тот день над Гатчиной: цесаревич пребывал в особенно скверном расположении духа, и все едва ли не на цыпочках ходили, боясь грядущего грома.

Накануне покинула малый двор Нелидова. Алексей улавливал причину очень смутно, но испытал по этому поводу страшное облегчение. Вечная спутница великокняжеской четы нисколько не заботилась о своем привилегированном положении и с равной легкостью заводила разговор как с самим цесаревичем, так и с ничтожнейшим из слуг, причем и с тем, и с другим была равно приветлива и игрива. Алексей в ее присутствии откровенно робел – слишком острый язык и слишком прямой взгляд. Прежде из женщин только мать могла повергнуть его в трепет парой слов, но Нелидова делала это походя, забавы ради. Она всегда улыбалась ему из-за плеча цесаревича, когда сопровождала их с Марией Федоровной на прогулках, и каждый раз Алексей молился всем святым, чтобы никто не обратил на это внимания.

Несмотря на то, что Нелидова в первый же день заверила, что их с цесаревичем связывает лишь дружба, только одно могло объяснить напряжение, временами сгущавшееся между сдержанной великой княгиней и ее озорной фрейлиной.

И вот – отъезд.

Алексей столкнулся с Нелидовой в оружейной галерее второго этажа, когда она уже шагала к ожидавшей во дворе карете. Не удержавшись, украдкой бросил на нее прощальный взгляд через плечо. И – в желудок скатился ком ледяного огня – она тоже на него обернулась, только без всякого стеснения и ужимок. Всплеснула руками.

– А, Алексей Андреевич! Как жаль, что наше знакомство вышло таким коротким, правда?

От неожиданности он все слова растерял и даже не сразу сообразил развернуться – несколько секунд нелепейшим образом таращился на нее из-за плеча. Нелидову это жутко развеселило.

– Да не обмирайте вы так! Я уверена, мы с вами еще встретимся.

– Вы так скоро собрались, – пробормотал Алексей, вспомнив, наконец, как говорить.

Еще этим утром он слышал, как Мария Федоровна ругалась с цесаревичем за закрытой дверью будуара, и подозревал, что именно об этом.

На лице Нелидовой не мелькнуло ни тени досады.

– Как нас учили в институте благородных девиц, – произнесла она значительно, – уважающая себя барышня должна знать, когда вовремя уйти. К тому же, – она сощурилась, – если наклонитесь поближе, я прошепчу вам на ушко секрет. Хотите?

Предложение было одновременно возмутительным и непреодолимо заманчивым.

«Она же уезжает. Все равно больше не придется терпеть ее глупости».

Стиснув зубы, Алексей наклонился. Нелидова была такой низенькой, что ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы поднести губы к его уху. Алексей постарался не думать о том, что будет, если кто-то застанет их в таком положении.

– У меня есть очень большое и интересное поручение от Павла Петровича, – опалило щеку горячее дыхание. – Которое я придумала себе сама, но он, конечно же, согласился.

Ее голос становился все тише, и Алексею пришлось наклониться ниже.

– В Смольном, куда я еду, может найтись кое-что очень интересное для нашего общего дела…

Еще ниже…

– И…

Напрячь слух до предела…

– И не скажу!

Счастливый смех как будто ободрал ушную раковину. Алексей оглушенно отпрянул, вне себя от досады и смущения.

– Ах, простите! – пропела Нелидова без капли раскаяния. – Я пообещала Павлу Петровичу, что никому не расскажу. Даже вам.

Алексей прижал ладонь к уху и потряс головой, пытаясь избавиться от назойливого звона. Какая же несносная женщина…

– Ну не сердитесь, – Нелидова помахала рукой, перебирая пальцами, будто играла на фортепьяно. – Когда мы встретимся в следующий раз, я обязательно поделюсь с вами чем-нибудь интересным. Если, конечно, вы здесь еще будете.

Члены малого двора пропадали часто – кто-то уезжал сам, кого-то настигала немилость императрицы, кто-то терял расположение великокняжеской четы. Но Нелидова другое дело – у нее лучше всех получалось сглаживать вспышки раздражения цесаревича. С тех пор, как она уехала, он напоминал пороховую бочку, а сегодня стало совсем худо. Цесаревич уже несколько раз проходил мимо караульных, кружа по своим владениям, точно хищная птица: стрелял цепким взглядом, раздувал ноздри, будто что-то вынюхивал. У бесов не было запаха, у шпионов – тоже, но люди щурятся, когда напрягают слух, так почему бы и не принюхиваться, когда что-то ищешь?

А потом – началось.

Странная пульсация в воздухе, как рокот далеких барабанов.

Виски налились тяжестью. Бьющий в лицо снежный ветер уже не казался таким холодным. Захотелось навострить уши, будто сторожевой пес, и тоже принюхаться, но Алексей лишь сжал кулаки, не позволяя ни мускулу дрогнуть на лице.

Что это? Переутомление? Давящая головная боль была его давней знакомой и всегда заходила в гости, когда он много ночей подряд пренебрегал сном.

Но странное чувство не проходило. Наоборот – копилось и угнетало все сильнее. Алексей понял, что ему это напоминает: набухание разлома.

В Петербурге их отправляли на Изнанку, когда грань между мирами уже треснула. Даже бесогоны не могли почувствовать, где ткань мироздания прохудилась и готова лопнуть. Им оставалось только разбираться с последствиями.

«Но я чувствовал что-то тогда, в самый первый раз. Лишь в последние минуты, но…»

Может ли быть, что он и сейчас чувствует, как формируется разлом? У него ведь особые отношения с бесами…

Что же делать? Поднять тревогу? А вдруг – ошибается? Вдруг – и правда переутомился? Поднимет переполох зазря, пока цесаревич в таком настроении, – как пить дать улетит на гауптвахту. Лишиться расположения цесаревича было проще простого, а вот чтобы завоевать его обратно, нужны были месяцы кропотливой и, вполне возможно, тщетной работы.

Да и за то время, что Алексей жил в Гатчине, разве видел он хоть один разлом? Те разверзались в городах, привлеченные тысячами гневных отчаявшихся людей. Ярость, боль, печаль, алчность, ревность и ненависть – сильные, окрашенные черным чувства притягивали тварей как мед. Но лишь в городах да на полях великих сражений, где страдающие истерзанные души исчислялись тысячами, зов был достаточно силен, чтобы бесы не просто просачивались сквозь грань миров, но пытались ее разорвать.

В Гатчине обитало не так много народа. Понадобилась бы страшная трагедия, затронувшая всех разом, чтобы жадная пасть разлома распахнулась на этих чинных благоустроенных землях. Если только…

Ужасная мысль ошпарила Алексея: а не он ли этому виной?

Тьма тянулась к нему с детства, да еще эти кошмары, где черный голос нашептывал, что он – особенный, он – ее избранник… Вдруг это он невольно привлек к этому островку налаженной жизни внимание Изнанки? От этого предположения Алексея едва не стошнило.

Так что же делать? Поднять тревогу? Открыть свою тайну? Признаться, что он чувствует то, что простые люди не чувствуют? Или и вовсе в том, что бесы вхожи в его тело, как в дом родной? Алексей представил взгляд цесаревича, полный отвращения и презрения. Его замутило с новой силой.

Ничего не делать? Нет, так нельзя. Здесь цесаревич, его жена, дочери. Его высочество видел бесов, но едва ли проходил бесогонскую подготовку – в конце концов, он наследник престола. Выходит, он даже защититься не сможет…

А может, самому проверить? Алексей покосился направо, потом налево. Как назло, с одной стороны обзор закрывало крыло дворца, с другой – мрачной сетью переплетались ветви деревьев, не давая разглядеть ничего дальше пары шагов. Пульсация, кажется, шла из парка. Может, если будущий разлом совсем близко… Если он воочию убедится, что что-то зарождается…

Но оставить пост? Немыслимо. Немыслимо, но… Но ведь прочие варианты еще хуже…

Алексей затравленно огляделся. Сделал несколько неуверенных шагов. В ушах забухало отчетливее. Точно, направление правильное.

От подкатившей к горлу желчи взгляд помутился. Он пошатнулся, выпрямился, сделал еще шаг, другой… Будто против сильного ветра шел. Но если сделать все быстро…

– Куда это вы собрались?

За шиворот точно опрокинули пригоршню снега. Алексей, забыв и о барабанном бое, и о разломах, в панике обернулся.

За его спиной, сложив руки на груди, стоял цесаревич: губы – зло поджаты, глаза – холоднее зимней стужи.

– Ну? – вместе с резкими словами с губ срывались серебристые облачка пара. – Дождусь я от вас сегодня ответа?

– Я… Ваше высочество… Мне показалось… – Алексей залепетал как ребенок и сам же себя за это возненавидел, да только самообладание таяло быстрее, чем приземлявшиеся на нос снежинки.

– Перекреститесь, – сухо посоветовал цесаревич. – Что такое вам могло показаться, что вы решились оставить пост?

И действительно – что? Пульсация унялась до едва ощутимой, Алексей вообще уже не был уверен, не выдумал ли ее. А если она и была, то чувствовать ее он мог лишь благодаря своим проклятым силам… Минуту назад Алексей всерьез раздумывал, не сознаться ли во всем, но теперь, когда стоял лицом к лицу с побелевшим от гнева и холода цесаревичем, это казалось ему не просто немыслимым, но совершенно невозможным.

– Мне показалось, – выдавил Алексей онемевшими губами, – будто что-то странное носится в воздухе.

– «Что-то странное носится в воздухе»? – переспросил цесаревич так ядовито, что позавидовала бы любая гадюка. – С каких это пор мои офицеры оставляют пост, потому что им показалось, будто что-то носится в воздухе? – он гневно всплеснул руками. – Конечно, что-то носится в воздухе! Ты думаешь, я просто так бегаю тут с самого утра, как умалишенный? Моя обязанность – следить за тем, что происходит в моих землях. А в чем обязанность караульных – не соизволите мне напомнить?

– Стоять в карауле, – хрипло ответил Алексей. – В случае опасности – поднимать тревогу.

– Ну так стойте, черт возьми, в карауле! – рявкнул цесаревич, тыча пальцем в место, с которого Алексей сошел минутой ранее. – У вас одна простая обязанность, а вы и с ней справиться не можете?

На негнущихся ногах Алексей прошел на прежнее место. Цесаревич наградил его еще одним сердитым взглядом.

– Уж от вас-то я ожидал лучшего.

Махнув рукой, он быстро зашагал прочь.

Алексей остался стоять, лишь огромным усилием воли удерживая плечи расправленными. Навалилась невыносимая тяжесть. Ну что он за идиот? Каким нужно быть болваном, чтобы из-за такого пустяка прогневать цесаревича?