Ночь проходит спокойно, пока в шесть утра его не будит Гробовецкий, вусмерть пьяный и крайне веселый. Гриша не чувствует должного воодушевления, запоминает только адрес и успевает выхватить у шатающегося друга ключи. Вытряхивается из дома после скудного завтрака, пожалев, что не нацепил вторую куртку сверху. На улице морозец такой, что хочется вообще никогда не выходить из квартиры, но что поделать; Гриша плетется, ломая хребты бедным снежинкам, и думает о том, как жизнь привела его в эту точку. Задрипанную, серую, с ободранными боками точку. Ларек поддается не сразу, замок порядочно проморозил ночной дубак, парень с трудом открывает дверь, включает свет. В синих утренних сумерках мир кажется простым и понятным, но пройдет лишь час и все, бренность бытия снесет наплывом покупателей сигарет и опохмела. Гриша изучает прейскурант с щепетильностью патологоанатома над свежим жмуром, пока не начинается первый поток. Люди спешат на работу, запасаясь сигаретами, кто-то ожидаемо требует чекушку, шоколадку, жвачку… Недели слиплись в один бесконечный день. Моргаешь – и ты снова здесь, хотя вроде и поспал, и с Глебом поговорил за жизнь, а через секунду снова пялишься в календарь с грудастой барышней, отсчитывая часы до выходного.

Одним отвратительным серым утром к ларьку подходит мужик, явно пьяный и явно жаждущий поговорить. Гриша к этой категории граждан уже привык, готовый отшутиться и захлопнуть окошко с решеткой в случае агрессивных действий. Мужик наклоняется, тусклый свет единственной лампочки освещает его бородатую обрюзгшую рожу.

– Че как, идет торговля? – Он открывает наполовину беззубую пасть, выдыхая смрад вчерашнего кутежа. Разговаривать с ним не хочется. – Водку в долг дашь? Я завтра занесу.

Гриша складывает руки на груди, иронично искривив губы.

– Начальство не велело продавать в долг. Мы не банк. – Рука под столом хватается за пистолет. От ощущения холодной тяжести в ладони сразу становится немного легче.

– Слышь, жертва аборта, мне Стасян всегда в долг давал. Он тебя что, не предупредил? – С силой врезает по ларьку. Стасян Грише ничего не передавал, он его и не видел никогда в своей жизни.

– Он не начальник. Начальник сказал нельзя. Ты бы шел отсюда, дядя, чтоб проблем не было. – Гриша откидывается на спинку стула, сверля взглядом алконавта. Его можно понять, у него трубы горят, если не выпьет, то уверен, что точно помрет.

– Гандон малолетний, да я…

Гриша выхватывает пистолет, уперев дуло прямо в лоб. Тот даже не дергается, улыбаясь неприятной, нахальной улыбкой.

– Че, пушка есть, думаешь, что самый умный? Стреляй давай, немцы меня не взяли, и ты не возьмешь. СТРЕЛЯЙ! – Он хрипло голосит, агрессивно пиная ларек. Дерьмо. Гриша опускает ствол, нашаривая карандаш и нацарапывая под столом маленький, но действенный символ. Мужик буянит секунд десять, резко меняясь в лице, сетка красных капилляров на лице кажется неестественно яркой на побледневшей коже. Он коротко ойкает и убегает прочь.

Гриша кидает ствол обратно под стол, вскакивая и стараясь отдышаться. Ситуация явно выбила его из колеи. В горячей точке с оружием в руке ты – бог, вершитель судеб, а тут… Так, пацан с игрушкой, мало ли таких по улицам ходит. Руки трясутся мелкой дрожью, он наливает себе в кружку воды, разлив половину, и выпивает залпом. Перед глазами запрыгали черные мушки, Гриша боится зажмуриться и увидеть картинку, где подсознание дорисовывает окровавленный труп алкаша, припорошенный свежим снегом. Он приоткрывает дверь на цепочку, впуская ледяной январский воздух, и по-собачьи часто дышит. Адреналин медленно сходит на нет. Как же хорошо, что бабка научила его быстрой порче на понос, иначе точно в дурку бы отвезли.

Остаток дня торговля идет слабенько, покупатели мнутся, быстро передумывают и растворяются в серости города. Грише все равно, он находится в мягком подпространстве своего подсознания, где безопасно и спокойно. И не мерещится всякая херня. Его размышления прерывает громкий стук в дверь, аж дергается от неожиданности. Узнав матерок Гробовецкого, сразу расслабляется, выдыхая. А то дрогнет рука…

– Ты дебил? – Глеб заходит, отряхиваясь от снега. – Ты на хера это сделал?

– Чего? – Гриша хмурится. – Ты перепил?

– Я в уме, а вот у тебя проблемы. Приходил к тебе сегодня мужик лощеный в модной куртке?

Гриша припоминает. Вроде приходил, но его периодами продолжало лихорадить, и на морду он, признаться честно, не смотрел.

– Ну вроде… Сигареты дважды купить пытался, а потом убегал. Это проверка какая-то ваша бандитская?

– Ага, проверка. Это положенец хотел покурить, да не смог, обосрался дважды. Охранника своего послал – так тот тоже обосрался! Я помню, что ты так с ментами делал, снимай на хер, колдун. – Глеб рассерженно подергивается, как старый невротик. Гриша облизывает губы, неловко улыбнувшись. Раньше на бумажке рисовал, оно раз действовало, и все, кто же знал. Залезает под стол, стирает символ, Глеб тяжело дышит, контролирует процесс.

– Че у тебя рожа такая смурная? Как будто я убил кого. – Садится на стул.

– Да я тоже. Это. Куда и все. Потом договорим. – Он мелкой перебежкой сваливает в сторону кафе. Гриша провожает его взглядом. Да. Перевелись богатыри на земле русской, все просрали.

Глубокой ночью он возвращается домой. Тихо и темно, это хорошо. Аккуратный шаг в сторону своей комнаты, еще один…

– Я тебя слы-ы-ышу. – Из комнаты Гробовецкого доносится трезвый, певучий голос. Зараза. – Сюда иди, Гендальф обосранный.

Гриша жмурится и идет на голос, опираясь плечом на дверной косяк. На лице – искреннее чувство вины и ожидание нагоняя. Глеб валяется на кровати в одних джинсах и курит, свет из окна падает на тощее плечо и неестественно выпирающую ключицу. Бабу бы ему найти, чтоб на скелет перестал быть похож, однояйцевые они с Анатолием, что ли? И вроде не братья, но иногда такое впечатление создается.

– Выручку принес? Пересчитал? – Оранжевый огонек на секунду вспыхивает в полумраке.

– Принес, куда ж я денусь. Это все, что ты хотел? – Искренне хочется свалить в комнату на матрас и уснуть. Спать осталось всего пару часов.

– Не, не все. После твоего сраного выступления мне Юшин чуть глаза на жопу не натянул. Это который надо мной, но под Тероевым, не вникай. – Выдыхает дым в потолок. Гриша хочет сказать, что и не собирался вникать, но предпочитает заткнуться. Пререкаться с недовольным Гробовецким себе дороже. – Короче. Завтра утром к тебе мужика привезут, ты только херней не майся, слушай, что говорят.

– У меня завтра выходной, я хотел сходи…

– Я тебе сказал: завтра привезут мужика, – Глеб нетерпеливо перебивает. – Отработаешь нормально, тебя на три дня отпустят отдыхать и денег приплатят. Все, спи.

Гриша послушно удаляется, решив не испытывать судьбу. Выключается прямо в одежде, через секунду просыпаясь от будильника. Вот же… Он ненавидел, когда ночь кажется коротким мигом и спать хочется так сильно, хоть спички в глаза вставляй. Тело устало от одежды, все чешется, ему кажется, что он смердит вонючим бомжом. Глеб храпит у себя в комнате, Гриша уже не стесняется топать и греметь посудой. Все равно не проснется. Щелчок замка, ледяной ветер, грохот двери ларька. Очередной одинаковый день. Он не успевает скурить первую сигарету, как в дверь уже ломятся. Вчерашний лощеный мужик улыбается радостно, но опасно, внутри аж екает что-то. Тонкий нос, скуластое лицо, яркие синие глаза, он ниже на полголовы, что не мешает хотеть от него спрятаться. Стрижка такая небрежная, явно не по советской моде.

– Ну привет, колдун. – Гриша пятится от него. Животные в стаях всегда чувствуют вожака, даже если это вожак чужой стаи. Ощущение древнее, как сам мир.

– Доброе утро. – Вжимается в стену, но ненавязчиво, чтоб не выглядело, будто зассал.

– Добрейшее. Заводи! – С мороза два мордоворота втаскивают связанного мужчину, ласково пристегивая за руки и за ноги наручниками к клетке, которую Гриша раньше принимал за стол, застеленный скатертью. Ключи серебряной рыбкой сверкнули в тусклом свете. Юшин, а что это именно Юшин, Гриша не сомневается, проверяет, не видно ли снаружи шибко любопытным покупателям.

– Короче, вечером его заберет Андрей Павлович. Твое дело не отпускать и таз ему давать, чтоб не зассал тут все. Ты ж у нас специалист по туалетным делам. – Напоследок кидает пачку денег на стол. – Вот аванс.

Гриша закрывается изнутри, братки грузятся в машину. Ему не хочется смотреть на пленника, это навевает воспоминания. Снова. Ему страшно обернуться и увидеть там не незнакомца, а лицо какого-то сослуживца. Пока Юшин с компанией наводили в ларьке порядки, все накопленное тепло выветрилось, изо рта вырывается облачко пара. Нужно встать и снова включить обогреватель, для этого надо обернуться… Страшно. К горлу снова подступает паника, он поворачивается медленно, несколько раз моргнув. Нет. Никаких оживших воспоминаний. Масляная батарея со щелчком включается, он чувствует облегчение.

За недолгое время в сером ларечном гробу Гриша понял для себя, что долго так не сможет. Максимум месяц продержится. Проблема ведь не только в бесконечных алкоголиках, а скорее в ремесле, которое он игнорирует, а оно есть. Нойдовство. Где-то в бабкином доме все еще лежат тетрадки, по которым следовало учиться. Где-то в бабкином доме расфасованы травы, а за окнами шумит лес. Где-то в бабкином доме бесы хороводы, наверное, водят, пока его нет. Но на одном колдовстве далеко не уедешь, денег на новые ботинки точно не заработать.

Он помнит, что бабка раньше постоянно ему что-то бормотала, то про травы, то про других нойдов. Многое рассказывала, но Гриша почти не слушал, его тогда занимали девичьи юбки и возможность достать рисунок голой барышни. Идиот малолетний. Теперь, как ни старайся вспомнить, все фрагментарно, рассыпается на радужную рябь. Покупатели снуют туда-сюда, Гриша продает товары не думая, погруженный в свои мысли. К обеду он совсем забывает о том, что не один, пленник мычит сквозь кляп, лязгая наручниками по клетке.

– Пить? Или тазик тебе организовать? – Гриша бренчит ключами, наклоняясь. Мужик, ожидаемо, не отвечает. И чего ты ждал, идиот? Что он кляп прожует и объяснит? Тяжелый замок сует в карман, садится на корточки, дернув за носок во рту. Мужик хрипит, отплевываясь.

– Пить. – Гриша приставляет прозрачную бутылку к чужому рту, стараясь не пролить, но куда там. Пьет жадно, заливаясь. Он наконец рассматривает незнакомца: отросшие сальные волосы, блестящее лицо в грязи, золотые зубы. – И не будет тебе совестно, что человека на смерть отправил, а?

Склизкий носок в руках хочется сжечь, а не в рот живому человеку толкать.

– Отпусти меня, а? Зачем грех на душу брать? – Гриша мнется, испытывая вину. Не перед этим человеком, а в принципе. Когда одна и та же ситуация в жизни повторяется несколько раз, надо задуматься. В предыдущие три он струсил и не отпустил, а может, это был сон, как говорит Анатоль. Пленник делает неуловимо-быстрое движение, отдающееся болью в затылке, и свет выключается.

В себя Гриша приходит от удара по лицу, дернувшись к пистолету в кармане. Пусто.

– Тебе же сказали: не отпускать! – Над ним нависает Юшин.

– Я и не отпускал…

Кулак положенца врезается в скулу, Гриша стонет от боли. Сука, срать же будешь дальше, чем видеть.

– Он сам открыл клетку и ушел своими ножками, прибрав добра на недельную выручку. А ты, видно, уснул. Лег отдохнуть и проспал!

Резонно. Аргументы Юшина ему понятны, но контраргументов у Гриши нет, поэтому он лежит молча, надеясь только, что переживет эту ночь.

– Андрей Палыч, вот он, герой. Гробовецкий за него башкой отвечать обещал, вот и ответит.

Тероева он раньше не видел и представлял его совсем иначе. Андрей Палыч больше похож на обычного работягу, а не на человека, который держит город. Лицо несуразное, костюм времен олимпийского мишки, выделяются только дорогие часы. Да и все, пожалуй.

– Да в лесополосу его отвезите. – Голос Тероева спокоен и холоден, становится по-настоящему жутко. Дело ведь не в том, что они обсуждают его, Гриши, убийство, а в том, как они это делают. Безразлично и безэмоционально, как будто говорят о погоде.

– Я вам еще пригожусь, как в сказке. – Гриша закрывает глаза, размышляя, не помолиться ли на всякий случай. – Кого надо, адресно на тот свет отправлю вместо себя, только фотографию дайте.

Юшин коротко хохочет, поднимая Гришу за грудки.

– Что, срать будет, пока не сдохнет, а? – Встряхивает. Вариант, конечно, но больно жестокий.

– А не твою ли бабку с песнями-плясками давече хоронили? – Палыч щурится. – Гриша, верно? – Он усмехается. – Ты продолжай, продолжай. Допустим, у меня есть фотография, что еще нужно? Если изведешь, то и должок прощу.

– Церковные свечи, нож, укромное место. Найдется?

Тероев жует губы, о чем-то раздумывая несколько секунд.

– Найдется. Дань, в машину его.