***

«Бумер» тормозит у стрипухи, Гриша покорно сидит на заднем ряду, касаясь кончиками пальцев кожаного сиденья. Он такое даже на картинках не видел, вон оно, как жить-то можно. Тероев выходит, следом за ним Юшин, нежно поглаживающий пистолетом между лопаток.

Во дворе притаилось старое, явно дореволюционное здание, покрашенное в темно-кирпичный цвет. Таких в городе было несколько, Гриша не знает, у кого в Линдашке могли быть такие деньжищи по тем временам, но мэрия оберегала их очень активно и трепетно, впрочем, не стремясь реставрировать. Одинокая лампочка приветственно мигает, они идут мимо бежевых картонных коробок, стоящих до самого потолка, Гриша непроизвольно чихает от обилия пыли. Склад не отапливается, по ощущениям тут холоднее, чем на улице.

– Вон в тот угол иди. – Тероев кивает на единственное свободное место, где доски прогнили, образовывая дырку с проглядывающей землей. То, что нужно. – Вот, – протягивает сверток. Юшин посмеивается, явно несерьезно относясь к мероприятию. – Там все, что ты просил. Я, с твоего позволения, подожду на улице, не хочу видеть это. Не по-христиански. – Крестится на всякий случай и запирает за собой дверь. Гриша остается в одиночестве, присаживается на корточки, раскрывая тряпки. Одна фотография, свечи, холодный новенький нож. В кармане находится кусок мыла, которым он омывал бабу Шуру, срезает часть и обильно трет фотографию. Лишь бы ничего не перепутать… Вспарывает руку быстрым движением, кровь льется на землю черными ручейками, перестарался, зараза. Поджигает свечу, начиная медленно закапывать глаза воском мужику на фотокарточке. Еще все зубы при нем и пожирнее, чем был утром. Может, и поделом. Шепчет заговор, закрыв глаза, три раза, воздух как будто пружинит, в прошлый раз такого не было. Гриша тушит огонек в районе сердца мужика, скручивает свечной огарок в маленькую куколку и закапывает в удивительно мягкую землю. Становится тихо-тихо, слышно, как Андрей Павлович на улице разговаривает с Юшиным. Фотографию поджигает зажигалкой, наблюдая, как медленно тлеет лакированная бумага. Гриша ногами чувствует ощутимый толчок под землей, тишина склада взрывается воем голосов, парень садится на корточки, выронив остатки фотографии и сильно зажав уши ладонями.

Так ведь быть не должно?

Порыв ветра резко открывает входную дверь, Тероев стоит, старательно пряча испуг на лице, голоса обрываются. Гриша медленно поднимается, тяжело дыша. Фотография как раз догорела.

– Впечатляет. – Бандит говорит громко, режет своим голосом образовавшуюся тишину.

– Ждите три дня, Андрей Павлович. – Грише не хочется здесь находиться, ощущение такое тревожное, немного жуткое. Он быстро покидает склад, не оборачиваясь. – Я живу у Глеба, прятаться не буду, не переживайте.

Мужчина кивает, до стрипухи они идут молча, похрустывая ботинками в грязных сугробах. Гриша кивает бандиту на прощание и стартует в центр города. Ему срочно надо выкинуть из головы произошедшее.

И позорно, совершенно по-христиански поговорить, хоть бабка и просила никогда так не делать. Останавливается в знакомом до боли дворе, задирает голову, несколько секунд гипнотизируя светящееся кухонное окно. Может ли он быть не прав? Может ли…

Не сегодня.

8

Тероев сделал дозвон через Глебову трубу, коротко сказав, что долг прощен. Что не отменяет его позорного увольнения, конечно же.

Бабка любила говаривать, что, когда зверенышу впервые на зуб попадется кровь, молока он больше не захочет. Навязчивая мысль не покидала его, грызла червем голову, что румяную ранетку. Если достать фотографию… Это ведь не так трудно. Всего лишь дойти до школы и с доски почета выдрать, плевое дело.

Утром 14 января Гриша таки окончательно разобрался с Глебовыми долгами, потратив остаток денег, и сел дома ждать вечера. Гробовецкий спал после бурной ночи, периодически ругаясь во сне, хотя это привычное. Часам к десяти вечера Глеб очнулся, злющий, как сатана, но был усмирен завтраком и наличием горячей воды.

– Знаешь, – Гробовецкий жует яичницу, запивая сладким чаем, – вот ты вроде идиот, а все равно лучше, чем вся эта пиздота. Хоть толк есть.

– Тебе на работу пора. – Гриша меланхолично курит в окно. Спровадить бы поскорее и заняться своими делами.

– Мне за тебя, знаешь, как прилетело? Обошлось, конечно, но все равно неприятно. Давно спросить хотел, а че тебя Толик погнал? Ты над мертвой бабкой надругался?

Гриша закусывает губу, пряча улыбку.

– Не совсем. Он напугался перспективы перестать пить и начать жить как нормальный человек.

Глеб звенит вилкой по тарелке, тоже закуривая.

– И поэтому ты пришел сюда, чтобы мне лекции читать? – Смотрит насмешливо.

– Тебе же тридцать скоро, какие лекции? Да мы и не родственники, какое мне дело до того, как ты живешь? Матрас выделил и ладно. Меня устраивает.

– За воду, кстати, спасибо. Все никак не успевал погасить. Сколько? – Поднимается, подходит к окну. Трехдневная щетина, круги под глазами, запавшие от недоедания щеки. Чем он вообще питается? Конфетами, больше нет ничего?

– Забей. Я тебе должен за этот приют. – С шипением тушит сигарету в банку с водой.

– Ты идеальная жена, Заболоцкий. Отсосешь?

Гриша закатывает глаза, пока Глеб мерзко ухмыляется.

– Ты со своими зоновскими повадками к Рочеву обратись или к кому угодно из твоей бравой компании. Точно обслужат. – Убирает посуду в раковину, решив, что разберется с этим позже. – Ты вчера орал, что у тебя в десять встреча и на нее опаздывать нельзя. Так уже десять двадцать.

Гробовецкий только отмахивается, мол, плевать.

– Срать я хотел на время, подождут. Я же смотрящий, я король этого района.

– Хорошего вечера, ваше величество. – Гриша шутливо кланяется и уходит к себе. Пока Глеб гремит чем-то в комнатах, собираясь, он раскладывает по полу предметы, задумчиво остановившись и прикидывая, с чего начать. Небольшой кусочек мыла, фотография, две церковные свечи, можжевеловая ветка, несколько камней. И уголек. Тот самый, который бесовка в карман зачем-то сунула. Как Гриша ни пытался, все никак не мог понять его смысл, только зачем-то постоянно носил с собой, рассматривая. С фотографии на него смотрит относительно молодая учительница русского и литературы Елена Витальевна. С ней в школе как-то отношения не сложились, а раз уж она теперь жена майора, то, в принципе, совесть мучить потом не будет. Жила как собака, пусть сдохнет как собака.

– Я ушел! – входная дверь громко хлопает.

Начнем.

***

– Какое сегодня число? – Глеб смотрит сквозь Гришу, занятый своими мыслями.

– Двадцатое. А что? Тебе зачем?

– Да так. – Гробовецкий отмирает, ковыряется в тарелке с супом. – Такая хуйня лютая произошла, хоть в городские легенды записывай. Пацанчика из морга видел, просил разобраться, может, кто из наших постарался.

Гриша с интересом поднимает голову от книги.

– А?

– На днях тетку нашли тут недалеко. По словам очевидцев, шла она спокойно, никого не трогала, внезапно как заорет и в сугроб завалится. В морг привезли уже высушенную, прям жертва концлагеря. И рот у нее черный весь, знаешь, так у бешеных собак бывает. Пацанчик из морга понять ничего не может, говорит, что на отравление похоже. Теперь переживает, как бы это дело не просочилось на радио через особо впечатлительных санитаров, журналюги на любые новости готовы, чтобы забить эфир между рок-н-роллом и Леонтьевым. А если приплатят горячительным…

Гриша рассеянно кивает. На губах появляется слабая, но очень радостная улыбка.

– Жена кореша твоего, Кургин который. Дважды вдовец. Жрет он их, что ли… Ты хули лыбишься? От ненависти к красным, я надеюсь?

– В книге момент смешной. – Кусает губы. – Так и что там?

– А ничего. Хоронят сегодня. Говорит, еле договорились с попом на отпевание, чтоб раньше службы утренней. А то старухи инфаркты словят, и доказывай потом, что это не специально. Патологоанатому я, кстати, так и не помог ничем. Нет у нас химиков. Это явно отравление. Детей жалко, с ментом расти врагу не пожелаешь. Ладно, я курну и спать лягу, устал.

Гриша остается на кухне один. Смотрит на часы – семь утра. Утренняя служба начинается в восемь, значит, процесс уже пошел. Удачно зачитался книгой.

– Глеб? Я возьму твой мотик?

– Ключи на тумбочке, только не убейся.

Внутреннее желание увидеть справедливость своими глазами задавливает осторожность и трезвый ум. Гриша бежит одеваться и вылетает на улицу, заводит «Яву». Ездить на мотоцикле зимой настоящее самоубийство, ну так и Гриша не особо умный. До церкви долетает довольно быстро, с кладбища как раз выходят заплаканные родственники. На пороге церкви неподвижно замер Тихон Андреевич во всем великолепии черной рясы. Гриша морщит нос, вырубает мотор. Останавливается, рассматривая попа. У него все такие же белесые глаза, не ужинай они за одним столом на Новый год, Гриша бы принял его за восковую статую. Снег уже засыпал его макушку небольшой шапкой, парень машет рукой, но батюшка не реагирует.

Наст хрустит под ногами, в синей кладбищенской темноте вырисовывается высокая фигура, и Гриша направляется к ней. Кресты перемежаются с советскими обелисками, сразу можно отличить, кого хоронили в последнее время. Проходя мимо свежей могилы бабы Шуры, останавливается, поправляя покосившуюся табличку. Кроме одинокого венка «от любимого внука», нет ничего, только вмерзшие в лед увядшие гвоздики. А она, между прочим, уважала пионы. Рассвет даже не занимается за зубастой пастью леса, поэтому рассмотреть, не пытался ли кто осквернить старую ведьмину могилу, пока нет возможности.

Фигура стоит все так же неподвижно, только оранжевый огонек сигареты иногда сверкает в темноте.

Парень не видит лица майора, но знает наверняка, что это он.

– За все наши ошибки нам в конце концов приходится платить. – Не хочет глумиться, но не получается. Голос такой отстраненный, спокойный, как будто слышишь себя со стороны. Ну полегчало тебе после смерти Елены Витальевны? Ответа нет. Гриша не чувствует ничего, ни облегчения, ни радости, ни скорби. Как будто все эмоции выключили одной кнопкой.

Или первым выстрелом.

Майор оборачивается, бледный, усталый. Почему-то в воображении он должен был постареть, но совсем не поменялся, или, может, это отсутствие света влияет. Все те же правильные черты лица, серые глаза, выбивающиеся кудряшки из-под шапки. Гриша выкусывает сигарету из пачки, чиркает зажигалкой. Скоро от туберкулеза сдохнешь, если продолжишь столько табака в день высаживать.

– Так это все-таки ты? – Его взгляд не выражает ничего. Только усталость и… Сожаление? – Я…

– Кладбищенская порча, – Гриша перебивает, – делается просто. Нужно мыло, которым омыли свежего покойника, а достать его довольно трудно в нынешнее время, – делает шаг вперед, – фотография и пара предметов. Травки-муравки там всякие для усиления эффекта. – Тяжело выдыхает. – Я и тебя убью. Не успокоюсь, пока не сдохнешь. – Губы дрожат. Обида, ярость, годами не кормленная злоба душат, болезненно крутят под ребрами. – Давай завали меня. Я тебя и с того света достану. – Майор выше, Гриша злится, что приходится задирать голову. – Мы ж такими друзьями были. Я тебе помогу, я тебя спасу, я тебе от государства еды выбил. Ты только закрой мне палки в отчетности по пропавшим, лучше тебя лес никто не знает. А я тебе мешок картошки притащу. Мусорская благодарность.

Майор смотрит сквозь него пустым отупелым взглядом, Грише хочется ему врезать, чтоб зубами плевался.

– Нравилась она тебе? Хороший вариант, чтобы сделать вид, что ты нормальный человек, а? – шипит. – Ты же у нас со-о-о-овестливый, – тянет гласные на Глебов манер. – Приличный. Если кто-то узнает твой маленький секрет, что скажут люди? А на зоне что с тобой сделают? Семь лет сидеть, сам понимаешь. – Его откровенно несет, но ничего не происходит, Кургин так же стоит, как псина, которая хозяина встретила спустя много лет. – Ты оглох?