– Я не курю, откуда у меня такие деньги? А ты из Ленинграда? Что делаешь тут?

– Меня родители к бабушке отправляют на каникулы, чтобы я был ближе к народу. В Ленинград только самых лучших берут. А ты? С родителями живешь?

– С братом и мамой. Но она на работе все время. – Лицо Глеба как-то неуловимо грустнеет. – Папа погиб, летчиком был. Настоящий герой.

– А зачем тогда куришь тут, если дома никого нет? – Анатоль щурится с подозрением.

– Я не курю, прекрати!

– У тебя есть друзья?

Глеб замолкает, мнется с ответом, как будто вспоминая длинный список своих друзей.

– Конечно.

– Врешь.

– Вру, – нехотя признается. – Со мной никто не хочет дружить, мне за братом смотреть надо.

Анатолий кладет ему ладонь на плечо с видом мудреца, познавшего жизнь, Глеб дергается, хоть и выше на целую голову.

– Ты не нервничай. Я буду твоим другом, раз никто не хочет. Со мной тоже не хотят. А раз мы в одном подъезде живем, то должны поддерживать тут порядок. Предлагаю курить у тебя на балконе, а то у моей бабушки есть веник, она нас будет гонять по всему двору. Хоть и старая, а знаешь, какая проворная!

– Да не курю я! Это дядя Федя…

– Заливай, – перебивает Анатоль.

Глеб несмело улыбается, кажется, немного расслабляясь. Нервный он какой-то, дерганый весь. Мама его бьет, что ли?

– А я буду приносить тебе варенье и рассказывать, как жить в Ленинграде. Вот вырастешь, захочешь переехать и сразу своим станешь – зуб даю!

В бытовке душно и людно, все заводские тунеядцы собрались на обед, но вместо еды из-под стола уже была добыта самогонка. Начальство уехало очень рано, знаменательный день. Таисия Лаврентьевна вышла замуж! На вкус Анатоля, ее только самоубийца замуж возьмет: жирная, старая, жопа на коленях.

– Тетя Песя обещала на свадьбу пригласить. Хоть пожрем как люди, халява. – Иваныч дымит махоркой, довольный, как будто его женили. Тетей Песей Таисию Лаврентьевну начали называть с подачи Анатоля, им это казалось очень смешным, сама же обладательница прозвища была им крайне недовольна и грозилась всех уволить. А кто работать будет? Умные все такие.

– На хер. Не в «Роскоши» же она ее справлять будет, а жрать вонючее столовское варево нет никакого желания. – Толик крутит в руках стопку с прозрачной жидкостью и, пожав плечами, замахивает.

– А у тебя-то деньги на «Роскошь» есть, ленинградский ты наш. – Иваныч закатывает заплывшие, отечные глаза. У него кирпичного цвета щеки и шея, как будто красной сеткой покрыты. Кто-то говорил, что это проблемы с сердцем. Херня, брешут. Иваныч всех переживет.

– А зачем мне за деньги? Я хочу просто так. Но я не баба, на цырлах ходить не умею. – Сует в рот соленый огурец.

– Так Гробовецкого, своего кента, попроси, он же вхож. Пусть заплатит за тебя, как за девку. – Иваныч громко сморкается в рукав. В бытовку протискивается старый Вовчик, сухонький дедок с хитрющей рожей и длинной бородой. Анатоль старается не попадаться ему на глаза, чтобы не попасть под горячее словцо. Вовчик умел осадить любого.

– Че, молодежь, водочку жрете? – Ставит чайник. – Не предлагай, я свое уже отбухал. Меня бабка закодировала, я все.

Анатоль не хочет идти домой. Есть ощущение, что старуха выпила из него все жизненные силы, любое напоминание о ней сжимает сердце костлявыми пальцами. Два года. Два года она мучила его, издевалась, устраивала показательные выступления, пока соседи причитали: она же старенькая, ее жалеть надо! Сами просто никогда не ухаживали за больными родственниками. Мало кто остается нормальным, у некоторых крыша течет даже сильнее, чем у самих стариков, которые не хотят понимать, что у младшего поколения тоже должна быть жизнь, а не сплошные утки и стирка. Но Анатоль выполнял все ее желания безропотно, просто с каждым днем все больше, все глубже погружался в себя и в беспросветное отчаяние, из которого его ни Катька не смогла вытащить, ни кореша, ни знакомые. К концу первого года остался только алкоголь, а теперь и в нем надобность отпала: старуха умерла, оставив после себя усталость, вонь и чувство опустошения, но никак не радости или горя. Ничего. И ради этого столько страданий?

После похорон бабы Шуры ему некомфортно находиться рядом с Гришей, армия изменила его в худшую сторону. Он никогда не был ангелом, но теперь… Есть в нем пугающий, злобный надлом. Анатоль, хоть и выпитый старухой, людям всегда помогать старался, не мешать чужому жизненному укладу, не добивать, если человек пытается выбраться со дна, а вот Гриша – наоборот. Знает же, как он устал от бабкиных обрядов, нет, опять эту шляпу будет нести про традиции, на хер. Еще раз – точно врежет.

– Толян, ты че сидишь? Домой бы шел, сегодня уже работать не будем. Давай, цигель-цигель, шевели колготками отсюда. – Иваныч наливает себе еще стопарь, сначала нюхает, пошевелив усами и довольно прикрыв глаза. Ну точно кот у кринки со сметаной.

– У меня брат приехал. Дел натворил на бабкиных похоронах и дрыхнет. – Стреляет у Вовчика папиросу. – Мне надо как-то с этим всем смириться.

Старичок хрустит спиной, почесав тощий зад в старых спортивках.

– Я слышал, мне Крестов рассказывал, сторож кладбищенский. Там вся церковь в осадок выпала, етить твою мать. Чертовщина настоящая, – заваривает чай. Толя поднимается, понимая, что дело приобретает неприятную окраску, и уж отчитываться о своей жизни перед заводскими ему не уперлось.

– А я слышал, что в нашем НИИ, который при заводе, проводят эксперименты на людях. И травят город, сделав нас всех своими подопытными кроликами. А государство это дело оплачивает, – Иваныч делает страшные глаза, – потому что наше правительство нас продало госдепу!

– Мне действительно пора, – недовольно бурчит Анатоль, хватает куртку и выходит оглядываясь. Завод традиционно встал, народ шатается туда-сюда, завтра тетя Песя им устроит. Но это будет завтра, а не сегодня. Толян выходит, салютуя уже пьяненькому охраннику, и ломится на улицу, тут же натягивает капюшон. Ноги сами несут его к Гробовецкому, там всегда есть что выпить и с кем лясы поточить.

– Бабушка говорит, что сейчас какие-то Святки. Это христианский праздник, она застала его до революции. Они раздевались и шли окунаться в реку. Ты знаешь, что моя бабушка – сбежавшая княжна Анастасия? Поэтому в Ленинграде нам разрешили жить в Зимнем дворце. – Толик уминает пирожки с картошкой, запивая чаем на кухне у Гробовецкого. Тот ему активно помогает, вытирая блестящие от масла руки о скатерть. – Так что приходи к нам вечером, она обещала погадать, если я захочу кого-то привести. По преданию, у Романовых в роду были сплошь колдуны, а Распутин был внебрачным сыном Николая Второго.

Глеб смотрит с неподдельным интересом. Его темные давно не стриженные волосы падают на светлые глаза, в уголках губ две темные точки варенья: начинали они со сладких пирожков.

– Я думал, что купаются на Крещение. Врешь ты все, Анатоль. Но на гадания обязательно пойдем, это интересно.

– А вот и не вру! Это большой секрет. Если расскажешь кому, то тебя обязательно посадят в тюрьму за разглашение государственной тайны.

Лицо Гробовецкого снова становится грустным, он отодвигает от себя тарелку с пирожками. Конечно, Анатолий не жил ни в каком дворце, у них была обычная двухкомнатная квартира недалеко от центра, но очень уж хотелось заинтересовать нового друга своей личностью, да и бабушка была Александрой, а не Анастасией. Но пусть пойдет и докажет, что это все вранье.

– В тюрьму я не хочу.

– Правильно. В тюрьме сидят только злодеи, а ты хороший. У тебя вон какие сигареты вкусные.

– Макс с нами хочет болтаться, у него тоже друзей нет.

– У нас в Ленинграде все щедрые, буду и твоему брату другом. Зови!

– Кто?

– Хрен в пальто. – Толя складывает руки на груди. – Открывай давай, бандит.

Перед ним появляется лицо Глеба, радостная лыба-полуоскал. Рожа-то протокольная, как ни пытайся скрыть.

– Заваливай. – Отходит от двери. – Слышал про бабку. Мои соболезнования. А че за хурма была на похоронах, я не понял?

Анатолий проходит на кухню, падает на табурет, сразу зыркнув на холодильник.

– Гриша вернулся, – бросает коротко, нехотя. – Устроил цирк.

Гробовецкий кидает на стол пачку сигарет, складывая руки на груди.

– Он сказал, хули на письма не отвечал? – Глеб недовольно хмыкает.

– Обтекаемо. Строит из себя героя войны. Это ж бред, кто его в горячую точку отправит, сопляк совсем. – Толик недовольно хмурится. – Прикинь, на похоронах старухи танцы устроил, песни. Говорит, покойницу веселить надо, раз уж она не была замужем. Чеканутый. Пожрать есть?

– Макароны засохшие только. Не советую. На вон, орехи погрызи, я вечером в кабак поеду, хочешь со мной? – Глеб наливает ему целую стопку, а себе половину. А ведь правы были мужики, вариант рабочий.

– Не хочу. Бабок нет, все на похороны просрал. Пойду домой к герою войны, буду байки из склепа слушать.

– Жалко старуху, хоть она и с приветом была, а пироги отменные делала. Я до сих пор помню. Ты не залупайся на Гришу, он же мелкий идиот. Алинка говорила, что его там контузило. Ей батя по секрету сказал.

Толя аж кривится.

– Братан, давай на чистоту. В какую горячую точку его могли отправить? В Югославию? Такого щегла? Быть того не может. Это незаконно, у нас срочников никогда не отправляют. Я верю президенту Ельцину, он хороший мужик, дышать стало легче в стране. Помнишь, как мы за колбасой стояли в очереди часами? И была только с жиром и без, а теперь какая хочешь: копченая, вареная, говненая. Деньги есть только на последнюю, но сам факт. В стране лучше жить стало, а он такую херню несет. Мы теперь свободны от людоедской партии, это вам не Афган. Нам с тобой очень повезло, что мы туда не отъехали.

Толик закидывает ногу на ногу. Гробовецкий только отмахивается, знает, что спорить бесполезно.

– Ну а че твое любимое правительство никаких субсидий не выделяет? Живем, как свиньи в хлеву, бабки только в криминале. Можно в политике напиздить попробовать, но там нужны мозги, а мы с тобой, дорогой друг, страшно тупые.

– А какие тебе еще субсидии нужны? Иди работай, вариантов масса. Время перемен, понимаешь, время возможностей. Теперь нам открыты дороги, которые раньше были закрыты, надо только успевать хватать. Только дебилы это отрицают.

Толя сам не замечает, как себе противоречит, но его это не сильно волнует. От нищеты и общей истощенности ему нужно хоть на что-то надеяться, иначе совсем плохо будет. Он верит в политический курс и ругает цены в магазине, обожает вечерние новости и брызжет слюной на проклятых капиталистов. Не Ельцин же ценник на колбасу вешает, а эти, бизнесмены новомодные.

Курить Анатолий так и не начал, сетовал на то, что в Ленинграде им выдают другие, дорогие и хорошие, а все эти папиросы из глубинки точно сделаны из собачьих волос. Он знает наверняка, его отец – друг начальника завода, и собака у него почти лысая. Изверг.

Когда они приходят с улицы к ужину, бабушка страшно радуется, что, наконец, познакомится с новыми друзьями Толика. Глеб и Макс молчаливы, но Анатолий говорит за троих и ничего не стесняется. Бабушка делает отменный холодец, у мамы такой никогда не получается, а этот – эталонный. Толик сказал Гробовецкому, что холодец был любимым блюдом Николая Второго и секрет передавался из поколения в поколение наравне с другими семейными тайнами.

– Толечка, чем вы занимались? – Бабушка улыбается ласково, поправив косынку на голове. Зачем бабушка носит косынку зимой, он не знает, предполагает, что это какой-то отличительный признак старушек, после шестидесяти они все начинают носить косынки и трость. Им партия, наверное, выдает, чтоб не путали молодых дядек со спины.