И эта «плохая» жизнь, а в действительности его судьба, всегда сказывалась на том, как трудно он входил и продолжает входить в нашу жизнь. Есть какая-то фатальная несправедливость в том, что признанный классик мировой литературы остается до сих пор малоизвестным и, по правде говоря, малопонятным у себя на родине. Отчасти трактовать это можно так, что есть какая-то труднообъяснимая, но все же достаточно очевидная связь между событием и текстом. Текст не живет сам по себе; для него важно событие, дающее пространство смысла для его бытия. Событие взывает текст к жизни, одушевляет его, делая значимым для современников, а значит и для потомков. Литературная судьба Платонова это подтверждает. На судьбу его текстов сильно влияют события, которые происходят в жизни страны.

Первое относительно широкое вхождение Платонова в нашу литературу и культуру произошло в конце 80-х – начале 90-х годов XX века. Это происходило, увы, на фоне катастрофических событий. Главное событие-катастрофа тех времен – это распад Советского Союза, трагические последствия которого мы только сейчас ощутили в полной мере. Важно здесь отметить, чем был Советский Союз для Платонова – абсолютной родиной, высшим отечеством, которому он всегда был предан и служил со всей яростной силой своего дарования. Можно только представить, как бы он воспринял распад Союза…

Это событие-катастрофа сопровождалось критикой советского прошлого, которая началась задолго до распада государства, где-то еще в 60-е. Эта критика, нарастая, превратилась в очернительство. Сейчас уже очевидно, что это была не критика, а инструмент вражеской борьбы с Советским Союзом и, как оказалось, с Россией. И апогей этой «критики» совпал по времени с возвращением опальных фигур советской культуры, как бы пострадавших от советской власти.

Вот на этом крайне негативном «перестроечном» фоне и появился текст Платонова, выполнявший долгое время в постсоветской России идеологическую функцию «критика» и «разоблачителя» всего советского: и власти, и проекта, и самой социалистической идеи. Конечно, у Платонова, как и у многих творцов культуры, были далеко не самые радужные отношения с властью. Это отдельная морально трудная и нравственно ответственная тема. Но, несомненно, что Платонов всегда чувствовал себя русским советским человеком, искренне и глубоко преданным советской идее и Советской власти. Вот этот истинный и простой факт был до бесконечности изуродован постсоветской антирусской идеологией.

Сегодня этот либеральный образ Платонова как критика коммунистического утопизма, пострадавшего от власти, уже исчерпал себя. Исчерпал во всех смыслах. Исчерпал, потому что ушла либеральная эпоха с ее разоблачениями советского прошлого, и либеральному мифу о Платонове больше не на что опереться. Исчерпал, потому что это искаженное представление о писателе, закрывающее его другие важнейшие измерения. И правда в том, что Платонов не критик советского, а он самый настоящий в предельном выражении советский человек и советский писатель. К тому же русский, русский советский. В Платонове свершился этот высший синтез, невероятный и немыслимый для одномерного либерального восприятия, которое не может перенести, что он советский, русский, патриотичный. И отсюда стремление вообще вымарать советское из произведений Платонова, представив его как просто писателя без национальных корней, без родины и отечества.

И вот это постсоветское платоноведение провисло в пустоте: многочисленные «исследования» вращались вокруг канонического либерального образа Платонова, препятствуя полноценному освоению всего наследия писателя. И, прежде всего, наследия военного периода, серьезный разговор о котором в принципе был невозможен и трактовался в терминах политизации.

Создавались самые невероятные и причудливые концепции относительно Платонова, он зачем-то сравнивался то с А. Бергсоном, то с Н. Теслой, то с Экзюпери, то еще бог знает с кем. Фантазии здесь есть где разыграться. Не без иронии, но весьма точно высказался об этом писатель Олег Павлов: «Платоноведы – одержимые люди. Они пропустили бы пучки платоновских метафор даже сквозь синхрофазотрон и давно знают куда больше о Платонове, чем он сам знал о себе… Но наука не может дать ответ ни на один из вопросов, заданных Платоновым о судьбе человека, да и на самый главный: о чем и о ком писал Андрей Платонов?»^[9]

Только эта «одержимость» была весьма одномерна: постсоветские исследователи старались проигнорировать и замолчать тему войны у Платонова или растворить ее высокую нравственную значимость в водовороте филологических концепций. Не было понимания, о чем и о ком писал Андрей Платонов в военных произведениях. Да, он писал о русском советском солдате, но солдате, воевавшем на полях давно ушедшей войны. Это уже в далеком прошлом. Событие Великой Отечественной войны и текст по поводу этого события разошлись: от великого события войны осталась лишь семантика текста, из которого ушел весь трагизм, вся боль, всё его нравственное содержание.

В последние годы произошло еще одно большое событие, пришедшее на смену событию распада СССР и заполнившее эту постсоветскую бессобытийную пустоту. Это специальная военная операция (СВО), имеющая большие задания исторического, духовного, нравственного характера. Призванная остановить критику советского и прекратить распад уже России, который под видом этой критики начал осуществляться. Призванная восстановить поруганные русские святыни и попранную историческую справедливость.

И для творческой судьбы Платонова СВО имеет огромное значение. Это как раз то событие-одухотворение, в котором оживает военный текст Платонова. Это радикальное отличие от события-катастрофы распада Советского Союза, которое способствовало вхождению Платонова в широкий контекст. Сейчас пришло время для подлинного прочтения и освоения военного творчества Платонова и через него уже всего Платонова. Не от «Котлована» и «Чевенгура» к военным рассказам, а от военных рассказов назад в Чевенгур, мечтания и искания которого, а чаще мучения, станут понятными лишь на фоне военного творчества Платонова.

* * *

Военные произведения особая страница в жизни и творчестве Платонова. Если довоенное творчество, в котором он, по его собственным словам, никому не показывал «кровь своего мозга», что стало предметом для бесконечных дискуссий-интерпретаций его произведений, то в годы войны его «однообразные и постоянные идеалы» стали намного более прозрачными и определёнными. Именно война остановила уместное для мирного времени непрестанное философское вопрошание и поэтому его «четкие итоговые формулы сложились только в середине 40-х годов»^[10].

Примечательно то, что практически с первых дней войны Платонов на фронте. В июле 1941 г. он находился на Ленинградском фронте по направлению Политуправления Наркомата путей сообщения. В записных книжках этого времени лишь констатация фактов о буднях войны, которые он наблюдает со станций Дыми и Тихвин.

Вот он пишет:

«В будке – во время обстрела: сначала фугасами, 2, одна в Латвийской, вторая в 7 метров, затем – пулемет (таков обычный приём немцев,– прочесывать кюветы, леса, кустарник,– уничтожить живую силу)»^[11].

«4 шпалы прорвало, рельсы вырвало. Сапёрная команда (снаряд не взорвался). Вспомогательный поезд. Эстонский паровоз: паровоз в одну сторону, тендер в другую»^[12].

«Часть состава повреждена – часть крыши сорвана, двери, окна, рамы. Лесная станция, разъезд, глухая станция»^[13].

Такой почти телеграфный стиль есть свидетельство того, что Платонов воспринял войну как важное, серьезное и ответственное дело, требующее очень точного и конструктивного, почти инженерного подхода. Здесь в нём говорит именно инженер, мелиоратор, приверженец точного знания, а не писатель. Но здесь же мы находим такое интересное наблюдение, глубочайшую философскую мысль:

«Явная демонстрация добра бывает компенсацией тайного зла. Мне нужен рассказ об этом»^[14].

Мысль уровня Достоевского и Ницше. Это говорит о том, что Платонов ни минуты не переставал размышлять над тем, что происходит на войне. В гуще эмпирических фактов войны – бомбежек, людских и технических потерь, жестокости и бесчеловечности врага – такая потрясающая философская мысль о добре и зле.

Этот колоссальный опыт первой встречи с войной, причем не такой, на которой он был пару десятков лет назад, а войной нового типа, в которой враг – это реальная смертельная угроза существованию его Родины, Платонов пронес через всю Великую Отечественную войну, став не только её летописцем в качестве военного корреспондента, но и философом, постигнувшим глубинную суть войны.

На материале военной прозы А. Платонова видно, как образуется понятие подлинного смысла жизни, которое в своей предельной форме проявляется на войне. От бесконечного поиска метафизического смысла жизни, характерного для довоенного времени, до формулировки предельно ясных нравственных задач литературы военного времени – таков духовный и философский путь автора.

Война как самое серьезное дело жизни, в котором предельно, то есть смертельно встал вопрос о ее бытии (и физическом и духовном), отодвинула многие значимые сами по себе сомнения относительно ее ценности и смысла, оставила их «до лучших времен», поскольку, как говорил И. А. Ильин, нужно сначала быть и уж потом философствовать. Смертельная угроза, нависшая не только над личным существованием писателя, но над бытием всего народа в его истории, в его прошлом, настоящем и будущем, выявила те истины, без которых ни победа, ни жизнь оказались бы невозможными.

Но чтобы распознать эти истины, нужно быть не только большим философом, размышляющим над метафизическим смыслом существования людей, причем философом не абстрактно-кабинетного типа, нужно еще иметь глубочайшую сопричастность к своей Родине, своему Народу, своему Отечеству. И к своему родному городу, как герой рассказа «Житель родного города» художник Иван Петрович Коншин, который бродил по разрушенному и захваченному фашистами Воронежу, ощущая каждый день и каждую ночь, «как с умерщвлением Воронежа по частям отнимается у него жизнь».

Нужно быть в высшем смысле гражданином и патриотом своей страны, своего родного места, а значит быть подлинным Человеком, каким, вне всякого сомнения, был Андрей Платонов.

* * *

«Я старательно вникаю в войну» – писал Платонов жене в 1942 году с Калининского фронта. Это очень точные слова, передающие отношение писателя к войне как событию одновременно сложному, трагическому и грандиозному, противоречивому и многомерному, в котором раскрывается какая-то совершенно непостижимая для мирной жизни грань человеческого бытия. У Платонова нет того, что называют романтизацией войны, как нет и благодушно-пацифистского её отрицания; он как честный труженик слова и мысли стремится постичь глубинную суть этого явления человеческого бытия.

Уже в Уфе осенью 1941 года, куда он был эвакуирован из столицы вместе с семьей, он начал «старательно вникать в войну». В ожидании мобилизации на службу в действующую армию, на службу в армейской печати, Платонов встречается с ранеными, прибывающими с фронта, тем самым накапливает бесценный материал для будущих работ на военную тематику.

Платонов был образцовым военным писателем и военкором.

Когда в апреле 1942 года он едет на Западный фронт, то в ходе утверждения в Военной комиссии ССП ему дают высшие оценки. В том числе секретарь президиума ССП П. Скосырев скажет, что: «В дни Отечественной войны А. Платонов проявил себя как настоящий писатель-патриот. <…> может быть смело причислен к наиболее талантливым своеобразным советским писателям».