– Да, не было. Все началось с того, что женщины начали водить машины без платков. Потом некоторые стали выходить на Вали-Аср, тогда это было открытым протестом, их арестовывали, если они снимали свой поступок на видео и выкладывали в интернет. Сейчас с каждым днем все больше женщин просто не надевают платки, без всяких видео. Сначала так ходили на окраине, а теперь уже и на Вали-Аср. То есть платок они все-таки носят, но на плечах и надевают на голову, только когда замечают полицейских, заходят в госучреждение или оказываются в бедном квартале города.

Сейчас кузина проходит без платка даже мимо полицейских – просто по привычке.

– И как они реагируют? – спрашиваю я.

– Демонстративно отворачиваются. Меня ни разу не останавливали из-за отсутствия платка ни прохожие, ни продавцы, ни соседи, ни таксисты.

В этой демонстрации участвуют даже те женщины, которые еще носят платки, и те мужчины, ради которых они их носят. Однако каждая женщина без платка может оказаться первой, при виде которой полицейские не отвернутся.

95

– Ты жалеешь о том, что осталась? – спрашиваю я, пока мы стоим в пробке, которые для Тегерана дело обычное.

– В девяносто восьмом у меня была возможность уехать в Италию, – отвечает кузина, – по работе.

– Что могло быть у тебя там, чего нет здесь?

– Спокойствие, арамеш. Все здесь так утомляет, понимаешь? Каждый час в пробке, каждый визит в госучреждение, работа, даже личные отношения, потому что все здесь напряжены, каждая статья в газете, каждый взгляд блюстителей нравственности, каждый вечер в интернете, когда читаешь, как страна рушится, если интернет вообще работает. Даже чтобы вздохнуть, приходится прикладывать усилия!

– А что есть у тебя здесь, чего не могло быть там?

– Много чего. Во-первых, здесь я не одна, а это много значит. Посмотри на тетю и кузена, для которого город стал чужим. О таких вещах не думаешь, когда уезжаешь; не думаешь о том, что однажды вы понадобитесь друг другу.

* * *

В больнице: улыбка тети, которая, кажется, не совсем понимает, почему улыбается. Узнает ли она нас? Она понимает, что к ее кровати подошел кто-то, кого она знает. Мы снимаем платки, и врач кивает.

* * *

В этот раз страна меня не интересует, по крайней мере не по-настоящему. Лишь время от времени что-то привлекает мое внимание – например, женщины на улицах без платков. Не то чтобы я была целиком занята отцом и сыном, умершей и умирающей тетями, кузенами и кузинами, чьи сердца обливаются кровью, потому что кто-то умер или умирает; я замечаю и все остальное, сознанию не составляет труда одновременно воспринимать самые разные впечатления, смешивая политическое с личным. Но причина другая, гораздо более банальная: много лет назад я уже написала книгу об Иране. Этот этап для меня закрыт, пройден, у меня не получается возродить прежнее любопытство, прежде заставлявшее меня расспрашивать каждого встречного, жадно вглядываться в каждую деталь и спать как можно меньше. Так происходит со всеми книгами, и самое грустное в этом то, что целые континенты, композиторы, художники, писатели, войны, судьбы, даже любовь становятся безразличны после того, как ты о них написал. В случае с любовью это было бы не так уж плохо.

96

На рассвете мы отправляемся на кладбище, которое само по себе является городом.

– Пусть его череп опустится поглубже, – бормочет водитель, когда мы проезжаем по автомагистрали мимо золотого святилища революционного лидера; такого выражения я еще не слышала.

Даже родственникам сложно найти нужную могилу, потому что миллионы могил выглядят одинаково: ровная мраморная плита, на которой выгравированы только имя, даты жизни, слова «Мы принадлежим Аллаху и к Нему и вернемся», а иногда – еще стихотворение. Даже во время паломничества мужчины и женщины, богатые и бедные, молодые и старые носят одинаковое простое одеяние, которое потом становится их саваном; под землей все тела, в конце концов, одинаковы. Единственное, что остается индивидуальным, – это стихи.

У могилы сидят двое сыновей и внук, посыпают камень лепестками цветов. А теперь я, из всех родственников именно я, дочь покойной тети из Германии, привожу сюда заклятого зятя. Мужчины делают вид, что ничего не случилось, хотя на самом деле случилось столько всего. Мои отец и кузен не разговаривали друг с другом тридцать пять лет. Их разногласия не разрешены, не было никакого разговора, потому что разговор только разжег бы спор снова и, поскольку мы, более молодое поколение, тоже стоим рядом, в спор могли бы быть вовлечены и мы. Нет и примирения. Однако каждый осознает, что одна за другой умерли две сестры – мать одного и жена другого. Так, молча, мужчины также хоронят и разногласия.

* * *

На обратном пути, который длится уже два с половиной часа, ведущий по радио объявляет текущую погоду: дождь, двенадцать градусов, ветрено – необычно для этого времени года.

– Наслаждайтесь! – советует он. – Такое бывает нечасто.

Потом он рассказывает, что недавно читал рейтинг самых пригодных для жизни городов. Вена заняла первое место, Багдад – последнее, двести двадцать первое.

– А Тегеран… – Ведущий замолкает, возможно, снова смотрит на свои записи. – Тегеран находится на… – он прочищает горло, – на… – короткая пауза, – на двести первом месте.

На три-четыре секунды в радиоэфире наступает тишина.

Все прекрасно понимают, что ведущий должен что-то добавить, как-то повернуть результат в положительную сторону, ведь он работает на государственном радио. И вот он говорит, и, кажется, сам невольно начинает смеяться:

– Зато мы не последние, после нас еще двадцать городов!

Но моя кузина считает, что даже это – неправда.

* * *

После Чехелом мы поочередно звоним остальным кузенам и кузинам, иногда даже одновременно. Радостные встречи происходят не только между Тегераном и Нью-Йорком или Кёльном, но и между Нью-Йорком и Кёльном, когда родственники в Тегеране держат перед друг другом смартфоны. Также на связь выходят Чикаго, Монреаль, Дубай и Куала-Лумпур. Мой сын с удивлением наблюдает за тем, как перед ним открывается весь этот связанный с его бабушкой мир. Однако по иранским меркам это не так уж и много, ведь революция и война разорвали почти все семьи среднего класса. «Фейстайм» снова объединяет их, вот так просто. По сети пересылаются фотографии из семейных альбомов, на одной из которых моя мама, незадолго до революции, моложе, чем я сейчас, в окружении своих братьев и сестер – один добрее другого. В живых осталась только младшая, у нее началось помутнение сознания, что, возможно, продлевает ей жизнь.

– Почему продлевает? – спрашивает кузен из Флориды, надеющийся, что его мать не будет долго страдать и он сможет вернуться домой.

– Потому что помутнение сознания препятствует принятию решений, – умничаю я, ученый и философ. – В сознании ты можешь отпустить. Можешь способствовать смерти, постепенно преодолевая инстинкт самосохранения. Я не раз такое видела. Но в тумане не управляешь своей жизнью.

– Это еще как? – пугается кузен.

97

Пока ждем такси, дед и внук остаются наедине на улице, где почти невозможно дышать. Я говорю, что у меня дела, и беру ноутбук. Насколько легко мне удается вывести незнакомцев на откровенность – в этом и заключается значительная часть моего таланта, – настолько тяжело откровенничать с близкими. Даже с отцом мы практически не разговариваем, хотя именно ради него я прилетела в Тегеран. Замечаю его неспособность вытянуть из меня больше, чем «все хорошо», будь речь о моем браке или о том, как справляется мой сын, замечаю свою неспособность рассказать ему о себе. Тем не менее он боится, даже страшится нашего отъезда. Я тоже боюсь за него, ведь он останется в квартире один. Он уступил нам супружескую кровать, поскольку после маминой смерти спит в гостевой комнате.

Вот они возвращаются в дом, отец берет кошелек и снова уходит, чтобы купить молока. Это меня раздражает, так же как его, наверное, раздражает, что я решила поработать, вместо того чтобы провести оставшееся до отъезда время на улице вместе с ним: молоко он может купить и после нашего отъезда – до приезда такси, которое отвезет нас в аэропорт, остается всего двадцать минут.

Пять минут спустя отец возвращается, тяжело дыша. Молоко он купил только для того, чтобы успеть приготовить мне кофе с молоком. Он явно спешил, несмотря на боли в ногах и колени, которые сейчас, должно быть, трясутся, как желе.

* * *

Когда пытаться уснуть уже нет смысла, потому что на мониторе видно, что до Стамбула осталось всего ничего, капитан самолета осторожно сообщает, что нам придется приземлиться в Анкаре: какому-то пассажиру требуется медицинская помощь. Припоминаю объявление, сделанное сразу после взлета или даже до него – мой сын уже успел задремать: есть ли на борту врач? На мониторе видно, как самолет разворачивается – медленно, словно черепаха. Все пассажиры опоздают на свои стыковочные рейсы, что особенно неприятно, когда ты устал и время ожидания не подходит для чтения. Конечно, мы ничего не можем поделать, никто не жалуется и не спрашивает, что случилось; должно быть, что-то серьезное, и в этой задержке есть своя красота.

Красота? Да. В том, что столько людей безропотно терпят неудобства ради больного, который нуждается в помощи, – причем не только пассажиры этого самолета, но и экипаж, который, вероятно, уже с нетерпением ждал окончания смены, и даже пассажиры следующих рейсов, которые задержатся из-за нашей задержки. «Турецкие авиалинии» обслуживают больше городов по всему миру, чем любая другая авиакомпания, – это целый механизм, и мы теперь стали шестеренкой, которую временно остановили из-за больного пассажира. Конечно, пассажиры следующих рейсов не узнают причину задержки и, вероятно, будут ворчать, как я ворчу каждый раз, когда мой рейс отменяют по техническим причинам, как это обычно называется. Сегодня, по крайней мере, причина человеческая.

Только на взлетно-посадочной полосе, когда самолет уже занял свое место на стоянке, я замечаю, что в самом конце салона, всего в десяти метрах от меня, лежит человек. Вокруг собрались стюардессы, рядом суетится спутница, снова и снова склоняясь к больному. Там кто-то еще, возможно, врач, который откликнулся на просьбу о помощи. И вдруг в проходе появляется молодая женщина в белом. Большинство пассажиров остаются на своих местах, многие спят, а я стою и наблюдаю за происходящим. Кто-то на фарси объясняет, что у пострадавшего или пострадавшей (чертова персидская грамматика, в которой нет рода) подскочило давление. Паники, кажется, нет. Голос по рации, на взлетно-посадочную полосу выезжает машина с мигалками, и вскоре в дверях самолета появляются медики.

Если поиски врача начались сразу после взлета, то, вероятно, он или она почувствовал(-а) себя плохо еще в Тегеране; он или она мог(-ла) не садиться в самолет или выйти, и тогда триста попутчиков не опоздали бы на свои рейсы. Скорее всего, пассажир в возрасте, и полет для него сам по себе был риском; наверняка родственники беспокоились, врачи предупреждали, но он или она все же решил(-а) отправиться в это долгое путешествие. Конечно, трудно смириться с тем, что некоторые вещи больше никогда не сможешь делать, а в конечном итоге сможешь разве что дышать, но даже моей набожной матери этого было недостаточно. И вдруг в голову приходит другая мысль: такое может случиться с моим отцом, когда он полетит обратно в Германию. Полет сам по себе риск: родственники беспокоятся, врачи предупреждают, но отец все равно поедет в аэропорт, где его посадят в инвалидное кресло, и вовсе не из упрямства – как еще ему вернуться в Германию?