Когда Купава выпрямилась и повернулась к знатку, перед ним была уже древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. Разве что ржавая гайка на безымянном пальце появилась. На руках у Купавы возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что стало ясно сразу – это никак не может быть живым. А скорее никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел, как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.

– Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье…

– Обещает встречу впереди, – машинально продолжил зна́ток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.

– Не грусти и не печаль бровей, – шипела старуха, будто уголья в печке. – В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей.

Демьян хотел было что-то ответить, оправдаться или на худой конец спортить напоследок ожившую ведьму, но болотные воды уже смыкались над макушкой. Там, в воде, он увидел, что за ноги цеплялись не ветки и травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто пылевым облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули. Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег, мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку – такого добра нам, мол, даром не надо.

Откашливаясь, зна́ток слышал за своей спиной:

– Не, Демушка, на тот свет тебе рановато еще. Должок платежом красен, сам знашь…

Зна́ток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.

– Ты иди, Демушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. Не утечешь от-то. Так что ты жди меня, Демушка, я ж от тебя не отстану, предназначенное расставанье обещает встречу впереди…

Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Купавы, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал, то старался любой ценой отогнать от себя знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.

Демьян бежал без оглядки, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность.

Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, льющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Зна́ток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи и едва не скатился кубарем – перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем. Зато болото кончилось, остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:

Баю-бай, баю-бай,
Хоть сейчас ты засыпай…

Демьян облегченно выдохнул – нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, зна́ток, хоть и стемнело, а приметил остатки печной трубы и утопший в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дите подвернулось – вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушечий фальцет продолжал тянуть:

Бай, бай, ай-люли,
Хоть сегодня да умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых из досок.
Завтра грянет мороз,
Снесут тебя на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем…

На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего на сапоги посыпались личинки да жуки-короеды.

– Цыц, шельма! А ну давай сюды хлопца!

Бай – тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины, осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо.

Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежавшего без движения Максимку. Все тело мальчика покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:

Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
По заутрене мороз,
Снесем Ваню на погост…

– Цыц, кому сказал! – Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться.

«Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы, люди уже и не помнили, а вот баи еще как. Но страшнее всего было то, что, спетые ими, они и правда начинали действовать.

Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:

– На что он тебе? Он нико́му не нужный…

– Гэта яшчэ кто сказал? – удивился зна́ток.

– Он мне сам сказал… Я его сны видел и долю его прочитал. Страшная доля, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит да и прибьет совсем. Максимка-то не сдержится да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше тута, со мной засыпает да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, – напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:

Ай-люли, люли, люли.
Хоть сегодня же помри.
В среду схороним,
В четверг погребем,
В пятницу вспомянем
Поминки унесем…

Взглянул Демьян на мальчика и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за свое и либо совсем убьет Максимку, либо погубит его. Если только не…

– Отдай мне его. Перепишу я его долю.

– Перепишешь? – с недоверием спросил бай. – Переписать дорого выйдет, да толку с того? Тебе ль не знать – твоя-то вон писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь, так сам кладись сюда. Я и тебе проспеваю. У тебя ж, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.

– Нет уж, я яшчэ помыкаюсь. Давай сюды хлопчика, а не то я к тебе сам залезу. А там ужо не обрадуешься.

Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, паскудник вцепился в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.

– Тебе, Демьян, не передо мной ответ держать. Сам знаешь, якой уговор. Сполна расплатишься, а за тобой должок немалый числится, я ведаю. Мы все ведаем.

Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И мальчуган закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.

– Ну буде-буде… Большой уж совсем. Почапали домой, к мамке…

Зна́ток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то правый был на правой ноге, а левый на левой. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока наконец неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.

– Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! – шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.

Мать Максимки рассыпалась в благодарностях, зна́ток только головой мотал – не положено, мол, словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы можно. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще всякого по мелочи.

Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не шибко-то рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал Максимку по холке, но все как-то больше оглядываясь на Демьяна, и зна́ток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид продолжит свои измывательства. И кто знает, может, и прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый, не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было менять. И Демьян уже знал как: незаметно, покуда выносил из оврага, ощупал Максимкино темя – родничок едва-едва, но прощупывался.

«Видать, знатком быть на роду написано».

– Слышь, малой, а годков-то тебе скольки?

– Двенадцать, – всхлипывая, ответил тот.

«Двенадцать, – мысленно повторил Демьян. – Одно к одному. Всего на год меня тогдашнего, выходит, младше…»

– А скажи-ка, Максимка, бачил чаго там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Можа быть, было там чего?

Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам зна́ток понял – перед его глазами все еще маячила безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой. «Ну уж точно так ему суждено!»

– Ну чаго, родители, – с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду. – Поздравляю. Знаткой он у вас.

– Да як же! У него вон и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, – ахнула мамаша. – Не треба ему гэта. Не согласная я. Ну, скажи ему!

Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:

– Ну то человек знающий, ему виднее.

– Жить он у мине будет, – отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида. – Беру хлопца к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?

Тот посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, что там, внутри полого бревна, под паутиной смертной сени видел он сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.

– Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра раницей жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи, а то Полкан тебя покуда не знает – порвет.

Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана. Тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Зна́ток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил керосинку. Заварил себе чай с травами и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на темные прогалины между соснами. Кажется, в одной из них мелькнула бледная женская фигура – не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.

– Я от немца утёк, да от батьки утёк, а от долга-то и подавно утеку, – задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.