Жена председателя

Вот уж вторую неделю жил Максимка у Демьяна. Приперся с утра пораньше с полным узелком барахла – и откуда столько взял? Потом выяснилось, что мать ему напихала одеял да полотенец. Будто у Демьяна одеял не было. Зна́ток – бобыль бобылем, с малятами никогда особого общения не имевший, – находился в постоянном тревожном раздражении. Хлопчик до того рос как бурьян в поле – мать трудилась в колхозе, а Свирид вспоминал о Максимке, только когда с похмелья кулаки чесались. Чумазый, настороженный, недоверчивый и молчаливый, мальчонка походил на дикого зверька. Этакий волчонок: как к столу придет, еду хвать – и на печку. Потом ничего, пообвыкся, даже обращаться начал, Демьяном Рыгорычем кликать. Это зна́ток сразу пресек:

– Никакой я табе не Рыгорыч. Демьян и усе тут. А лепше – дядька Демьян.

Со временем мальчишка проникся к знатку доверием, даже показал свои мальчишеские сокровища: калейдоскоп, фашистскую кокарду с мертвой головой, пустую гильзу от трехлинейки и коробок с какими-то осколками.

– Гэта шо?

– Зубы молочные! Во! – Максимка ощерился, продемонстрировав ровные ряды мелких жемчужин. – Я их сюда собираю, а когда в город поеду – в аптеку сдам, грошей заплатят, лисапед куплю.

– И комаров налови, тоже сдашь! – усмехнулся тогда Демьян.

Полкан к пареньку отнесся сперва как к чужому – едва завидев во дворе Максимку, начинал его облаивать, а то и норовил цапнуть за ногу. Суседко тоже распоясался, уж как Демьян его ни умасливал, даже сметанку ставил, все одно – норовил посередь ночи залезть парнишке на грудь, отчего тот принимался стонать и задыхаться.

Взять Максимку в ученики Демьян взял, но к педагогической работе оказался совершенно не готов. Поначалу предпринимал робкие попытки, спрашивал издалека:

– А шо, Максимка, в Бога веруешь?

– Да ну… Выдумка гэта. Гагарин вон летал, никого не бачил, – отвечал парнишка Демьяну его же словами.

Не знал Демьян, как подступиться к щекотливой теме. Обрушить на двенадцатилетку груз накопленных знаний – о русалках да лешаках; о древних и темных силах, что дремлют под тонким пологом, отделяющим Явь от Нави, – у него не хватало духу. Под вечер, бывало, усаживал Максимку перед собой за стол, высыпал из банки на клеенку сухие травы и принимался рассказывать:

– Гэта вот святоянник, им… врачуют. А гэта – мать-и-мачеха, на случай, ежели… А вот смотри, если фигу показать – это не просто так, а чтоб паскудь мелкую распугивать…

Максимка кивал-кивал и начинал клевать носом. Демьян уж думал, что много он на себя взял – судьбу переписывать, да только раз ночью проснулся от страшного крика.

– Дядька! Дядька! – неслось с печки.

Демьян вскочил в одних портках, подбежал к печи. Забившись в угол, Максимка закрывал лицо одеялом и мелко дрожал.

– Чаго развопился? Ну?

– Дядька… тут гэта… страшидла, – ответил Максимка и смутился – сам понимал, как нескладно это звучит.

– Страшидла, значится? А якое оно?

– Не знаю… Темно было. Мелкое такое, рук-ног нема и глаза пустые. Я проснулся, а он у меня на груди сидит и душит, прям душит!

Демьян вздохнул, не то обреченно, не то облегченно. Придется таки обещание выполнить.

– Не страшидла гэта, а суседко. Домовой, значит.

– А чего он такой… жуткий?

– Якой уж есть. Дом-то мне чужой достался, с наследством, значит. Вот и суседко такой… Особенный.

– А чем особенный?

Зна́ток скривился – не с такого бы начинать знакомство с Навью. Как бы так сформулировать, чтоб не всю правду-матку? Вымолвил смущенно:

– Да ничем. Бабья разве что не любит, и то тольки ежели крови у них. А так он смирный.

– Так он это… черт? Черт, выходит?

– Не черт – черти не с Нави, а… из другого места, короче. И черта табе не дай боже когда встретить. А суседко паскудь, выходит. Да тольки вины его в том нема. И ты его не пужайся да не обижай. Он для бабья зловредный, а так – суседко як суседко. На мужиков зла не держит. Якой уж есть. Так шо, нешто прям бачил его?

– Как тебя, дядька, честное пионерское!

– Ну, раз бачил, так знай – судьба твоя такая нынче, знатком быть.

– Колдуном, значит? – У Максимки аж дыханье сперло от перспектив; ночной страх мгновенно смыло азартным любопытством.

– Колдуны уроченье колдуют да с чертями братаются, а знатки – знают. А больше ничего и не треба.

– Выходит, Свирида я того, заколдовать не здолею? – разочарованно протянул мальчишка.

– Ты здолеешь узнать, почему такого робить не велено. Усе, спи давай. Завтра начнем обучение.

И судьба как будто услышала планы Демьяна и подкинула ему тему для первого урока. С раннего утра у дома стоял, стыдливо мял в руках шапку председатель колхоза Кравчук Евгений Николаевич, не решаясь шагнуть во двор. Гремя цепью, у будки свирепствовал Полкан.

– А ну цыц! – громыхнул Демьян из окошка, и пес замолк. – Погодь, зараз выйду я!

Максимку даже громогласный лай Полкана не разбудил: дрых за троих. Будить его Демьян не стал, вышел было сам, но спохватился, забрал с собой клюку. Мало ли что.

– Утречко доброе, Демьян Григорьевич, здравствуйте! – поздоровался председатель, отирая лоб панамкой – с самого рассвета на Задорье навалилась жара.

Председатель был невысокого росточка, молодой в общем-то, чуть за тридцать, мужичок с выбритыми до синевы округлыми щеками и московским выговором. Поблескивал на рубашке красный значок, топорщился бумагами кожаный портфель под мышкой.

– Доброй ранницы, и вам не хворать, товарищ председатель. Какими судьбами к нам, к антисоветским элементам, пожаловали?

Председатель опасливо огляделся по сторонам, понизил голос:

– Ваше, Демьян Григорьевич, участие требуется. Вы, как мне передали, в народной медицине кое-что разумеете, в травках всяких, и вообще…

– Травки всякие? Разуме-е-ею! – громыхнул Демьян, да так, чтоб на всю округу, намеренно потешаясь над председателем. Тот аж присел, зашипел нервно:

– И ни к чему так горлопанить, вы же взрослый человек! Я к вам пришел кон-фи-ден-циально, чтоб вы понимали.

– А на партсобрании меня мракобесом и контрреволюционным элементом тоже клеймил конфиденциально? А?

Председатель как-то весь съежился, присмирел, опустил глаза на начищенные туфли. Демьян сжалился:

– Ладно, выкладывай, чаго там у табе за беда приключилась?

– Ситуация… весьма щекотливого толка. Вы же знаете мою жену, Аллочку?

Аллочку знало все Задорье. Женщиной Аллочка была видной, всем на зависть – толстая коса до пояса, фигура песочными часами, крупная грудь и смазливое личико, правда всегда презрительно сморщенное, точно на носу у Аллочки постоянно сидела невидимая муха. Многие мужики ее добивались, завороженные полнотелой, плодородной красотой, но та оставалась неприступна, иных и на порог к себе не пускала.

«Не для тебя, – говорила, – моя ягодка росла».

Все гадали – а для кого же? Ответ оказался неожиданным. Занесло по распределению к ним молодого москвича-функционера Евгешу, суетливого маленького человечка. Тот всё собрания устраивал, активность наводил, пионерские галстуки вешал, агитации-демонстрации. Деревенские посмеивались, едва ли не дурачком его считали. А Евгеша тут подсуетился – колхозу трактор новый дали, там похлопотал – и новый клуб открыли заместо сгоревшего старого. Везло ему как-то совершенно сверхъестественно: со всеми он мог договориться, кого надо подкузьмить метким словцом, кого надо умаслить и даже в домино всегда нужную костяшку доставал. Поселился он в клубе, в красной комнате, и деревенских, значит, принимать начал, на добровольных началах. А тут глядь, уже не Евгеша, а Евгений Николаевич, председатель колхоза, со значком «Заслуженный работник сельского хозяйства» и кожаным портфелем. Повезло ему и с Аллочкой – зачастила она к нему в красную комнату. Глядь – а у ней уж и живот наметился, и председатель все больше не в красной, а в Аллочкиной комнате обретается. Мать ее ругалась страшно, но все одно, дите-то уж в пузе, никуда не денешься, так что дала благословение. Родила Аллочка двойню, здоровых таких, щекастых крепышей. А как иначе с такими-то бедрами? Сама стала примерной женой председателя, прям как Крупская для Ленина, обеды ему носила, и сама значок нацепила октябрятский – другого не нашла. Стала ходить важная, надменная пуще прежнего, партбилет получила, устроилась кем-то там по воспитательной работе. В дома заходила, следила, а не процветает ли где антисоветчина и мракобесие, детишек по школам разогнала.

Словом, нашла баба свое место в жизни.

– Ну знаю. И шо она? Нешто захворала?

– Да страшно сказать… – Евгений Николаевич перешел на сдавленный шепот, – я уж и акушера из города зазвал, а он только руками разводит – не видал такого никогда.

– На кой акушера-то, дурань?

– Так фельдшером ты у нас по документам числишься!

– А, точно… Дык, може, ее того, в больницу, в райцентр?

– Нельзя в больницу.

– Да як же…

– Нельзя, говорю ж, – бессильно всхлипнул председатель. – Погибает она, Демьян Григорьевич. Помоги, а? Наколдуй там чего. Я ж знаю, ты можешь! Наколдуй, а? И вообще – ты фельдшер, мать твою так!

– Матушку не поминай… Скольки раз табе говорить, не колдун я. И не был никогда. – По лицу Демьяна пробежала невольная гримаса. – Давно страдает твоя благоверная?

– Да уж четвертый день, считай. Как в субботу слегла, так и…

– А чаго с ней? Головой мучается, животом али по женской части…

– Всем. Сразу, – упавшим голосом сообщил председатель, будто крышку на гроб положил. – Помоги, а?

Вскоре Демьян уже был у дома, где жили председатель с женой и престарелой матерью Аллочки, которую никто иначе как «баба Нюра» не называл. Было ей не так уж и много годков – то ли пятьдесят, то ли под шестьдесят, – но пережитая фашистская оккупация наложила на вдову несмываемый отпечаток, какую-то вековую, тяжелую дряхлость; согнуло ее, затуманило взгляд свинцовой тьмой. Пряталась в свое время на болотах, пока Старое Задорье в Вогнище превращали… Из деятельной, живой бабы война превратила ее в молчаливую богомолицу, редко покидавшую жилище.

Максимку Демьян взял с собою – пущай учится, раз уж занятие подвернулось. Глазами Бог парня не обделил, глядишь, и в черепушке чего найдется.

– Дядька Демьян, а мы бесов гонять будем?

– Бесов? Ишь куды хватил. Не, брат. Лечить будем. По-людски. Оно, знаешь, народными методами такое вылечить можно, шо не всякий профессор сдюжит. Не за каждым кустом, знаешь ли, бес ховается. Вот табе урок нумер раз: перво-наперво причину надобно искать в человеке.

Но, только зайдя в дом, Демьян растерял всю браваду. Воздух казался вязким, жирным от кислого запаха рвоты с железистой примесью крови. Так пахли внутренности вскрытых фашистских душегубок – разило смертью. Жена председателя лежала в красном углу. Вместо икон на полочке горделиво глядел вдаль бледный как поганка бюстик Ильича. В тон ему была и Аллочка, разве что губы покрыты темно-бордовой коркой. Когда-то первая красавица на все Задорье, сейчас же все ее тело было выгнуто судорожной дугой, белые груди бесстыдно вздымались воспаленными сосками в потолок, мокрые от пота и мочи простыни сбились, свешивались на пол. Демьян машинально прикрыл рукой глаза Максимке:

– Рано табе яшчэ…

Подошел, отыскал простынку почище и прикрыл стыдобу.

Руки и ноги бедной женщины были крепко-накрепко привязаны к кровати тряпицами. Аллочка же ни на что не реагировала, металась в одной ей видимой тягучей дреме; глубоко запавшие глаза широко распахнуты, взгляд в даль несусветную, как у контуженой, зубы стучат и скрежещут – того и гляди язык себе оттяпает. Максимка вспомнил, как пару лет назад Алла Георгиевна, к которой неровно дышали все мальчишки, а нынче вот эта самая скорчившаяся безумица, повязывала ему галстук на линейке, посвящая в пионеры; вздохнул, с сочувствием поглядев на бледного председателя. Кравчук дрожал, умоляюще лебезил перед знатком:

– Вот, и так с самой субботы. Ребятишки мои кричат, плачут – я их в клуб пока отселил. Тещу тоже хотел, да она упертая…

– Тещу? – переспросил Демьян, огляделся. Едва успел заметить, как мелькнула чья-то тень в закутке; донеслись до него зажеванные до неразличимости слова молитвы. – И прям вот так с субботы? А что в субботу было?