Не будем забывать, что за рамкой этой сцены скрывается еще кое-что: безумие короля. Оно проявилось с первых лет правления Карла VI и обусловило невиданное до тех пор влияние королевы, правившей в начале XV века от имени четырех дофинов, один за другим уходивших в лучший мир. Понятно, что в таких политических обстоятельствах, вера в силу так называемого сильного пола могла ослабеть не только у Кристины. Королева воплотила в себе надежду на власть с человеческим лицом, поэтому Кристина называет ее «посредницей в деле мира», moyenneresse en traictié de paix^[15]. Но и этим дело не ограничилось: наделив королеву властными полномочиями, автор и других женщин пригласила разделить с той соответствующие тяготы. «Книга о трех добродетелях», Livre des Trois Vertus, связанная с «Градом женским» единым замыслом, показывала, как женщины, каждая согласно своему состоянию, могли стать такими же участницами политической жизни.

О чем могли говорить участницы куртуазной сценки из лондонской рукописи? Например, о недопустимости женоненавистнических мотивов в широко известном «Романе о Розе», который всем положено было знать, о войне, с ее неженским лицом, о мире, о том, какими должны быть рыцари, о том, как управлять государством. Обо всех этих сюжетах Кристина в те годы написала специальные сочинения, в каждом утверждая свое право на авторство и на авторитет. Вот как заканчивается, например, ее главный проект социально-политической реформы, «Книга о политическом теле»: «С Божьей помощью я достигла поставленной цели, дописала книгу о правлении государей. Смиренно прошу их, в особенности короля Франции, затем сеньоров и благородных людей проявить милость к старательному писательскому труду их смиренного создания, Кристины, как в этой книге, так и в других, которые уже написаны или будут написаны. В награду мне прошу их, живых, и благородных их наследников, королей и других французских сеньоров, памятуя о моих сочинениях, вспомнить и мое имя; когда душа покинет мое тело, пусть молитвы и благочестивые речи, из их собственных уст или по их просьбам, заслужат мне у Бога прощение и отпущение грехов. А еще прошу французских рыцарей и знать, и вообще всех, независимо от сословия, кто получит удовольствие от чтения или слушания моих вещиц, вспомнить меня и в благодарность прочитать „Отче наш“. Хочу, чтобы так поступали все, чтобы Бог в святом Своем милосердии, три сословия целиком наилучшим образом сохранил и взрастил, ведя к совершенству души и тела. Аминь»^[16].

Как можно видеть, христианство в Кристине неотделимо от авторского самосознания, это последнее – от социально-политической ответственности. Читателям предлагается помолиться о спасении души автора, как о том просили поколения средневековых писателей и писцов, но это – в обмен на полученное от чтения или прослушивания «вещиц» удовольствие. Все три сословия, жизнь которых автор в своем сочинении показал властям предержащим, могут проявить одинаковую благодарность автору проекта, но необходимым посредником выступает в первую очередь, король. Налицо что-то вроде общественного договора по вопросам авторского права, но с элементами рутинного благочестия и даже с участием Бога, поскольку на кону спасение души, а вовсе не только гонорар^[17].

Вернемся на секунду к заинтересовавшей меня миниатюре. Уровень ее исполнения, несмотря на безымянность миниатюриста, Мастера Града Женского, говорит о том же, о чем сама Кристина повествует фактически везде: я, писательница, не только написала женское сочинение для женского читателя, но и сумела придать ему подобающий облик, отдав текст в серьезную столичную мастерскую. Переводя на современный язык литературного Парижа: меня напечатали в «Плеяде», да еще и с иллюстрациями^[18]. Только в 1400 году ни «Галлимара», ни вообще издательств не было. Работали независимые скриптории, с которыми и нужно было наладить деловые отношения.

Кристине это удалось – и отсюда еще одно связанное с ней чудо. Она безусловный лидер Средневековья по количеству дошедших до нас автографов, то есть рукописных авторских текстов. Около 50 рукописей либо написаны ей лично, либо содержат следы ее редакторской работы^[19]. Атрибуции руке Кристины конкретных кодексов зачастую спорны. Когда мы находим следы ее авторской правки, это вовсе не упрощает работу филологов при подготовке критических изданий^[20]. Но само наличие автографов бесценно, потому что позволяет заглянуть в писательский кабинет в то время, когда подобных случаев еще очень мало. И хотя автографов «Книги о Граде женском» до нас не дошло, рукописная традиция позволяет судить о том, как Кристина работала над ней на протяжении нескольких лет.

Миниатюра изображает идеальную для писательницы церемониальную ситуацию: ты допущена прямо в опочивальню благодетельницы, в обход двора, пусть и чувствительного к душевным и телесным красотам дам, но управляемого мужчинами и ради мужчин. Враждебность этого двора, литературно преувеличенная, нередко становилась предметом не самых веселых размышлений Кристины, например, уже в «Ста балладах», Livre des cent ballades. И эти баллады пользовались большим успехом в тех же самых придворных кругах. Наградой стали заказы и протекция меценатов масштаба Жана Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), Жана Доброго, герцога Беррийского (1340–1416), и его племянника Людовика Орлеанского (1372–1407), младшего брата Карла VI. За ними последовали и голоса поддержки от менее знатных властителей дум, например, богослова и политика Жана Жерсона (1363–1429), поэта Эсташа Дешана (1340–1405). Ответственно подходя к работе с «клиентами», за изготовлением иллюстрированных рукописей своих сочинений автор следила лично. «Превратности фортуны» понадобились сразу четырем заказчикам, а поскольку экземпляр, предназначенный Жану Беррийскому, послужил образцом для трех последующих, тому пришлось подождать^[21]. Герцог Бургундии Филипп II Смелый (1342–1404) получил в дар сочинения Кристины, на что не только ответил платой в серебре, но и принял на службу ее сына Жана де Кастеля. Сын Жана, тоже Жан (около 1425–1476), принял монашество, увлекся историей и вышел в официальные историографы Людовика XI (1461–1483). Не худший результат хорошего воспитания.

Кое-что в писательском успехе Кристины объясняет ее ранний интерес к истории. Историков и историй, естественно, хватало, хронистов уважали, никто не отрицал полезности исторических знаний, но наукой историю еще никто не называл, ей не учили ни в университетах, ни в школах^[22]. Ее знание и применение оставалось как бы личным делом каждого, даже если хроники и «истории» выполняли вполне официальные и официозные функции. Кристина же использовала свои исторические знания, почерпнутые из десятков книг, для иллюстрации поэзии, а затем – изысканий морально-философского, политического и даже военного толка. В «Граде женском» история своеобразно сочетается с мифом, морализаторством и аллегорией. Ее город – рукотворное закрытое пространство, выстроенное перед глазами читателя. Реальные в понимании того времени исторические персонажи – не только насельницы, но и постройки. Эти постройки подчинены историческому времени: Кристина педантично заставляет нас подсчитать, сколько именно веков процветало царство амазонок, эталон женского государства, между Троей и Римом.

Знакомство в октябре 1402 года с написанным в начале VI века «Утешением философией» Боэция, как утверждает она сама, стало поворотным моментом в ее литературном творчестве^[23]. Это неслучайно, потому что она не могла не заметить, что здесь, как мало где еще, основные философские вопросы выражены в совершенной литературной форме. Именно это сочетание сделало тюремный трактат осужденного на смерть мыслителя одной из главных книг Средневековья^[24]. «Град женский» сознательно следует «Утешению философией» c точки зрения жанра: это аллегорический диалог, местами прение, в отличие от «Превратностей фортуны» и «Дороги долгого учения», представляющих из себя аллегорические путешествия.

Кристина начинала как поэтесса – эта форма давала большую литературную свободу всякому, кто обладал соответствующим дарованием. Не возбранялась поэзия и женщинам. Три тома баллад, ле и рондо – надежное свидетельство вклада поэтессы во французскую поэзию рубежа XIV–XV веков^[25]. Более того, поэтическое мастерство отразилось и на ее прозе, из-за этого не самой простой для перевода. Как Боэций, она стала и поэтом, и мыслителем, и царедворцем, по счастью, более удачливым.

Кристина приложила все усилия, чтобы сохранить связи с королевским двором, с сотрудниками покойного мужа, с культурной элитой. Представим себе в этом кругу людей масштаба Жана Жерсона, Гильома де Тиньонвиля (†1414) и Жана де Монтрёя (1354–1418). Затем представим себе, что, выступая за права женщин, Кристина затевает литературную дискуссию о «Романе о Розе», написанном в XIII веке и в Париже 1400 года, примерно равном по статусу «Евгению Онегину» для современной русскоязычной литературы: произведение вне подозрений и критики^[26]. Кристина обвиняет «Роман о Розе» в женоненавистничестве, Жана де Мена называет «публичным клеветником», а его книгу предлагает сжечь^[27]. Действительно, длинный, в две тысячи строк (12710–14516), рассказ Старухи о женских хитростях можно было прочесть как энциклопедию средневековой мизогинии. Прекрасное здание куртуазного культа Дамы рушилось на глазах у читателя, поэтому Жан де Мен сам же решил оправдаться перед читателями через несколько страниц (стихи 15164–15272)^[28]. Однако более традиционно принято было этот длинный сатирический пассаж читать как наставление в истинной, бескорыстной любви, а не как навет на женский пол в целом. Популярная поэтесса надевает тогу цензора, блюстителя литературных нравов. Одни ее поддерживают, другие – критикуют. Разгоревшийся «Спор о Розе», первый масштабный литературоведческий спор в истории средневековой культуры, быстро стал достоянием общественности. Не ясно, кто, как говорится, первый начал, но Жан де Монтрёй считал точкой отсчета момент, когда «некая женщина по имени Кристина опубликовала свои писания». Несколько лет спустя, Кристина, став уже влиятельной писательницей, подготовила досье и подала его королеве на суд, а заодно и кому-то из влиятельных придворных, о чем пишет в рондо:

Дражайший мой сеньор, должна просить
О помощи, объявлена война
Союзом «Розы» мне, и, чудится, она
Меня в их лагерь хочет обратить^[29].

Значение конфликта, пусть и не вооруженного, естественно, вышло далеко за рамки изящной словесности, как с ней нередко бывает вплоть до наших дней. Публичная клевета на женщину стала предметом широкого обсуждения, потому что она подвергла опасности сам язык, на котором социум обычно выражал свое единство^[30]. Кристина ратовала за, если можно так выразиться, общественно полезный и социально ответственный язык. Жерсон и Тиньонвиль вступились за Кристину – и за женщин^[31]. Гонтье Коль и Жан де Монтрёй, которого иногда называют первым в череде гуманистов Франции^[32], остались на стороне Жана де Мена – но не ради мужчин, а ради свободы поэтического высказывания, ради права мыслителя высказывать в том числе ошибочные суждения. Оба погибли во время взятия Парижа бургиньонами в 1418 году, а Кристина умолкла навсегда: лишь однажды она заговорила, чтобы в стихах поприветствовать Жанну д’Арк^[33].