«Книга о Граде женском» написана, чтобы защитить женщин прошлого и настоящего от всех форм женоненавистнической клеветы. В этом ее отличие от книги Боккаччо как в латинском оригинале, так и во французском переводе. Поэтому ей потребовалось не просто переписать историю, но и настроить на нужный лад язык, найти новые стилистические приемы. Одним из лингвистических приемов тогда, как и сегодня, служил поиск феминитивов. Отчасти они навязывались самой ситуацией авторства, когда любой разговор от первого лица, в случае Кристины, переводился в женский род. Но феминитивы не невинны, а наполнены смыслом, они становились и становятся предметом пререканий и даже запретов. Представим себе слово clergesse, т. е. формально «клирик» в женском роде, по аналогии с «аббатиссой», появившейся в XII веке. В историческом же аспекте это – обоснование права женщины на участие в культурной жизни, что-то вроде нашего разговорного слова «интеллектуалка», но без снижающих коннотаций. Неслучайно, слово clericus связывали тогда с глаголом legere, «читать», «преподавать».

Анонимный переводчик Боккаччо пишет о cleres femmes, «славных женщинах», Кристина – о «дамах». Она вложила благородство в семантику слова, не нуждающегося в дополнениях, и указывает тем самым, что все ее героини благородны самим фактом своей принадлежности к женскому полу, не по происхождению, но по добродетели. Разницу прекрасно чувствовал читатель XV века. Боккаччо и переводчик часто использовали просторечное «женщина» не только для уравнивания всех своих героинь, даже цариц, но и для высмеивания «изнеженных» (ср. итал. effeminato, франц. efféminé) мужчин, когда те, по их мнению, уступают в отваге какой-нибудь Пентесилее. Кристина не могла не чувствовать негативность таких оценок на уровне лексики.

Парадоксальным образом феминитивов больше в «Славных женщинах», чем у Кристины. Зато она оригинальна в применении гендерно нейтральных слов там, где ее современник либо ждал форму женского рода, либо слово применял исключительно к мужчине: poete, prophete, philosophe. Даже слово homme, уже в Средние века наполненное амбивалентностью мужчина/человек, Кристина повернула в свою пользу, например, рассуждая о грехах мужчин. Зато, когда ей нужно указать на оба пола, она говорит о «людях», «созданиях» и «личностях»: gens, creature, personne. Этот прием отличает ее от «Славных женщин»: например, creature во французском Боккаччо встречается дважды, у Кристины – восемнадцать раз^[68]. Речь, повторю, не о неологизмах и не об игре словами. Это лексические предпочтения, за которыми стоят идеологические и литературные задачи. Как ни странным нам может показаться сегодня, в 1400 году иного читателя еще нужно было убедить, что женщина в той же мере человек, что и мужчина. В символическом мышлении позднего Средневековья легко укладывалась, например, такая мысль Фомы Аквинского: женщина не может повелевать мужчиной, ведь она рождена не из головы Адама, но не должна и подчиняться ему, поскольку рождена не из стопы. А Кристина продолжает ту же мысль в нужном ей ключе: женщина должна стоять рядом с мужчиной, «как подруга, а не как рабыня у его ног»^[69].

Кристина населила свой литературный город женщинами, по определению, образцовыми. Что она и ее современники вкладывали в понятие образцовости, и как нам к нему относиться? Исторических и мифических персонажей для выполнения такой функции принято было «причесывать», придавать им нужные характеристики, понятные современникам. Отсюда – термины, звучащие на наш просвещенный слух анахронизмами, вечная проблема переводчика средневековой литературы. Но есть и другие формы перелицовки. Те же амазонки, например, лишаются всего чрезмерного – силы, жестокости, сексуальной свободы^[70]. Это нормально. Однако Кристину не устраивала моральная неопределенность женщин Боккаччо, тоже «причесанных»^[71]. Ее город ждет прихода «королевы», «благороднейшей из всех женщин», окруженной «благородными принцессами», которым предстоит жить в «самых высоких домах», и «неприступных донжонах». «Каких же жительниц призовем мы? Будут ли то женщины распутные, о которых идет плохая молва? Нет, конечно! Это будут только достойнейшие женщины великой красоты, почтенные, поскольку нет достойного украшения для города, чем добропорядочные женщины». Так заканчивается стройка: город ждет ни много ни мало Богоматерь со святыми девами, которых должна будет ввести в него Правосудие, Justice, последняя из трех вдохновительниц Кристины.

Итак, Кристинины «дамы» должны послужить примерами для подражания, не примером в целом, а именно примерами, на все случаи жизни. Для этого она наделяет особой ролью себя саму. В «Граде женском» она и рассказчица, и слушательница, и читательница. Она посредница между тремя дамами-вдохновительницами, насельницами ее города и будущими читательницами. Последним без обиняков предлагается ассоциировать себя с ней, присутствующей на сцене, но вовсе не всегда рассказчицей: ведь она, отказываясь от прямой речи, принимает ту роль, которая по определению принадлежит не автору, а читателю или слушателю^[72]. Играя сразу несколько ролей, Кристина оказывается в какой-то мере и последовательницей трех дам, и свидетельницей, удостоверяющей истинность истории, и судьей. Но она не растворяется в этих «ролях» и периодически напоминает о себе без обиняков: Je, Christine, «Я, Кристина». Данте решился не то что произнести, а услышать свое имя в «Комедии» лишь однажды, когда его окликнула Беатриче. Понятие «авторского Я», обсуждаемое в литературоведении на протяжении нескольких поколений, имеет к Кристине непосредственное отношение.

Не то чтобы она изобрела прием раздвоения авторского голоса. Мы знаем Данте-автора и Данте-путника, автора и героя собственного повествования, периодически говорящего устами своих персонажей. Не просто было «поймать» на собственном высказывании и Жана де Мена, ученого продолжателя «Романа о Розе». В созданном для герцога Людовика I Анжуйского ковре, известном как «Анжерский Апокалипсис» (1373–1382), самом большом дошедшем до нас ковре того времени и самом большом апокалиптическом цикле, сцены из Откровения членятся на блоки, каждый из которых отмечен появлением чтеца, фигуры отличной от присутствующего, как и положено, повсюду св. Иоанна Богослова^[73]. Роль этого чтеца в чем-то схожа с ролью Кристины в «Граде женском»: он вводит зрителя и читателя представляемого им текста в самую гущу повествования, потому что он изображает того, кто вполне мог сидеть в реальном зале и читать текст реальным слушателям. Не претендуя ни на авторство, ни на соавторство, зритель-читатель «Анжерского Апокалипсиса» учился правильному чтению и созерцанию.

Кристина, в зачине выступающая неопытной читательницей чьих-то «жалоб», почти провинившейся школьницей, которую мама отвлекает, потому что ужин стынет, сначала получает урок от мудрых дам, затем набирается опыта и сама ведет за собой читательниц.

Первые ее героини – Семирамида, амазонки, царица Пальмиры Зенобия – строительницы, воительницы, правительницы. Они – фундамент. За ними, после 26 главы первой части, следуют умницы – укрепления. Они не просто разумны, но и оставили след в истории словесности. Кармента, grant clergece es lettres grecques, родила сына от Меркурия, основала крепость на одном из холмов будущего Рима и изобрела латинский алфавит и грамматику. Еще больше изобретений, помимо греческого алфавита, числится за воинственной девой Минервой. Сапфо отличилась в философии настолько, что ее сочинения нашли у изголовья ложа Платона, когда того не стало. Не меньше изобретательности проявили сицилийская царица Церера и египтянка Изида. Во всем этом, заключает Разум, Бог (уже христианский) продемонстрировал, как высоко Он ценит женский ум. Технические же изобретения греческих богинь, аккуратно превращенных в цариц, пошли на пользу мужчинам, которые только благодаря этим самым изобретениям обрели человеческий облик, можно сказать, «гражданский и цивилизованный», civil et citoyen. Завершают череду укреплений и построек города сивиллы и пророчицы. Но самые достойные насельницы высоких дворцов и башен града – Дева Мария и святые, ее «двор и свита». Им посвящена третья книга, для них и построен город. Богоматерь, принимая приглашение Правосудия, соглашается навеки поселиться в Граде женском и стать «главою женского пола, ведь это было в мысли Бога Отца извечно и предопределено, и установлено Троицей».

«Книга о Граде женском» сочетает в себе миф, историю, христианское предание, мораль прикладную и теоретическую, аллегорию. Она исторична в том смысле, что выдает за правду то, во что хочет верить читающая публика тех лет, то, во что автор хочет заставить поверить своих читателей. В этом Кристина следует логике развития новой литературы того времени^[74]. Если нам такой «историзм» может показаться сегодня наивным, антиисторичным, еще неизвестно, как на наши учебники истории посмотрят наши правнуки, не говоря уже о более далеких потомках. История выстраивалась (и выстраивается) из рассказа, тот – из подбора сюжетов, лиц, фактов, все эти обстоятельства скреплялись между собой с помощью выразительных средств словесности, то есть поэтики. В такой рассказанной кем-то для кого-то «истории» аудитория, конкретная социальная группа, находила самое себя, среду, в которой удобно предаться самоанализу, попросту отвлечься от рутины и помечтать. Изложенное в книге прошлое по определению опрокидывалось в настоящее и дарило свет надежды на будущее – ведь Кристина предназначила свой город дамам прошлого, настоящего и будущего.

Сон о равноправии

Получив от издательства предложение прокомментировать выход «Книги о Граде женском» Кристины Пизанской, я погрузилась в сомнения. Кто я, чтобы делать такую работу? «Комментарий должен давать только медиевист», – потребовал один голос в моей голове. «К тебе обратились, как к феминистке, – сказал мне другой голос, – и ты должна оправдать ожидания общества и написать что-то о феминизме». Я колебалась. «Это предложение было сделано случайно, – откликнулся третий голос, – но тебе следует поговорить о своем времени, а не только о средневековье. Тебе 41 год, ты пишущая женщина в России 2020-х, которая по-своему работает с историей: не пытайся выдавать себя за кого-то другого».

Все голоса были правы, но говорили слишком строго: «следует», «должна»: а я ощутила некий укол вины, словно когда-то хорошо помнила о Граде женском, а потом забыла. В 2007–2017 годах я много выступала в медиа как действующая феминистка. Тогда это слово было довольно скандальным, как и тема гендера – ни в российской науке, ни в современном искусстве, ни в обществе в целом ничего, кроме раздражения, она не вызывала. Можно назвать это колодцем застоя или безвременья: постсоветский феминизм 1990-х стремительно иссякал и был забыт, государственное женское движение рухнуло вслед за другими партийными структурами. Была одна-единственная легальная феминистка, Мария Арбатова, с которой сравнивали каждый новый голос, конечно, не в нашу пользу.

Кристина Пизанская решилась действовать и стала писательницей, потому что осталась без поддержки мужчин. Один за другим умерли ее отец и муж, не стало и покровителя – Карла V, чьей библиотекой она в свое время пользовалась. Феминистки моего поколения и чуть старше, те, кому в 2007-м было 25–35 лет, выступили потому, что в нулевых увидели, что лишены социальной защиты и профессиональных перспектив, то есть поддержки государства, которая была столь прочной для наших матерей и бабушек. Для нас советская власть умерла, но для них ее правила и гарантии по-прежнему оставались единственной знакомой и реальной системой координат. Во многом поэтому старшее поколение не хотело нас слушать и понимать, не замечало проблем, с которыми мы очень зримо столкнулись. Так мы стали неделю за неделей собираться на наших квартирах небольшим кругом женщин разных профессий, с разным опытом, немного разного возраста – 25–35 лет – и обсуждать, кто мы такие, что такое женский опыт и повседневность нулевых, как нас видят работодатели, мужья, родители, власть; как мы видим себя и свое тело, и почему.