Именно поэтому в «Граде женском» она встречает нас в своем кабинете, в окружении книг, словно за крепостной стеной – и точно так же, из слов и фраз, она выстраивает город для своих женщин^[52]. Больше, чем просто красивый образ. Вторая глава открывается довольно пространной жалобой не только на несправедливость женоненавистничества, но и на божий промысел. Лирическая героиня предпочла бы вообще родиться в мужском теле. За эдакими богоборческими сомнениями должна была бы последовать настоящая теодицея. В двух рукописях, созданных без Кристининого участия, ламентации дополняются ключевой сценой: «Охваченная этими скорбными мыслями, я сидела с опущенной словно от стыда головой, вся в слезах, подперев щеку ладонью, облокотившись на ручку кресла, и вдруг увидела, что мне на колени упал луч света, словно взошло солнце. Я сидела в темноте, и свет не мог сюда проникнуть в этот час, поэтому я вздрогнула, будто проснувшись. Подняв голову, чтобы понять, откуда исходит свет, я увидела стоящих передо мной трех увенчанных коронами дам, очень статных. Сияние их ясных ликов озаряло и меня, и все вокруг». Дочери Бога Разум (Raison – во французском женского рода), Праведность (Droitture) и Правосудие (Justice) являются вместе с этим просвещающим светом. Разум держит в руках зеркало, атрибут самоанализа, Справедливость – линейку, мерило добра и зла, Правосудие – чашу, справедливо отмеряющую каждому по заслугам.

Эта сцена – вроде бы просто беседа. Но в ней есть неожиданные, изящно поданные мотивы материнства: луч падает на колени (французское giron означает еще и «лоно»), автору предстоит «выносить» свое «детище». Есть сознательная отсылка к «Утешению философией», где сидящего в заточении отчаявшегося автора утешает высоченного роста Философия. Есть свойственная Кристине и многим мыслителям того времени страсть все и вся делить на три. Есть даже благочестивая аллюзия на Благовещение (в иконографии Мария тоже читает, когда является Гавриил) и Троицу, нераздельную и неслиянную^[53]. На строительство с помощью пера ее вдохновляют, что характерно, женские персонификации, как и Кумская сивилла в «Дороге долгого ученья». Женская троица, словно подражая Троице, объявляет о своем единстве и назначает себе почти божественные функции: зачин – исполнение – окончание (гл. 6). Христианский образ вовсе не омрачен, не профанирован, а наделяется функциями риторики: нахождение – расположение – украшение. В каждой из трех книг одна из персонификаций будет сопровождать автора.

В чем оригинальность построенного Кристиной города? О знаменитых женщинах в целом, конечно, писали до нее, как в древности, в Ветхом Завете, в средневековой агиографии, так и в близкое к ней время. Латинское сочинение «О знаменитых женщинах» (1362) Боккаччо, было только что, в 1401 году, переведено на французский, De cleres femmes. Этот перевод, как и «Декамерон», стал важным для Кристины источником информации (74 совпадения), вдохновения и полемики. Однако Боккаччо для нее не только модель, но и «антимодель», литературный вызов^[54]. Он выстроил свой рассказ о сотне женщин древности в хронологическом порядке, похвалил исключительность характера каждой из них, плохих и хороших. «Известность», claritas, для него не равняется «доброй славе» или «добродетели». Дурное он не замалчивает не потому, что хочет очернить женщин, но чтобы научить читательниц и читателей «ненавидеть преступления», ждет, что в души их войдет «священная польза», sacra utilitas. Однако библейских и христианских святых дев и жен он отказался включать в свою книгу, за исключением «Первоматери», то есть Евы, потому что не считает возможным сравнивать их с язычницами, а поскольку о христианках, мол, уже писали благочестивые мужи, он будет говорить лишь о знаменитых язычницах^[55]. Лишь две современницы гуманиста удостоились чести встать в этом ряду: Джованна, королева Сицилии и Иерусалима, и флорентийка Андреа Аччайуоли, графиня Отвиль, которой он в последний момент решил посвятить свое сочинение, поскольку был приглашен погостить в южно-итальянских землях ее родни. С остальными он церемониться не стал: среди них так мало «знаменитых», что автор, пусть и готовый к критике, решил «остановиться, а не продолжать»^[56].

Кристина не раскритиковала знаменитого земляка, даже величает его «великим поэтом», числит среди нужных ей авторитетов. Но многое она сделала по-своему, как минимум, чтобы утвердить собственное авторское «Я». Боккаччо во введении рассыпается в церемонных комплиментах Андрее Аччайуоли, которой препоручается судьба новорожденного творенья. Эти россыпи риторики в средневековой поэтике – необходимое условие дальнейшей жизни произведения. За ними просто следуют рассказы, в них стиль меняется с орнаментального, рассчитанного на медленное, вдумчивое чтение и декламацию, на легкий, живой нарративный курсив, в котором у Боккаччо было мало соперников. Кристина – внимание! – никому не посвящает свое сочинение, показывая тем самым, что это ее личное дело, личные горести и сомнения. Зато ее введение в суть дела раз в пять длиннее, чем у тосканца, и вовсе не укладывается в обычный для введений набор общих мест^[57]. Она, автор, Кристина, нуждается в разрешении собственных сомнений, чтобы взяться за строительство. Ей нужны Разум, Праведность, Правосудие. Только разрешив сомнения – свои и читателей, – она приступает к рассказу, начинает развлекать читателя.

С каким жанром мы имеем дело? Границы жанров в относительно молодых литературах на новых языках в то время были такими же нечеткими, как в литературе латинской, с ее многовековой историей. Более того, любое произведение, претендовавшее на успех, должно было максимально оригинально сочетать выразительные средства и задачи разных направлений словесности. Достаточно вспомнить хорошо знакомую Кристине дантовскую «Комедию»^[58]. Кристина в «Граде женском» – историк, морализатор, рассказчик. Она размышляет вслух, учится сама, поучает других, переубеждает. Она развлекает, расследует, выстраивает исторические параллели, смешивая реальную (с точки зрения 1400 года) историю с тем, что и тогда точно считалось мифологией – а значит, она мифограф, каких хватало на протяжении всего Средневековья^[59]. Эту традицию перетолковывания мифов, называемую эвгемеризмом, оно унаследовало от Античности. Полемический запал, обида за весь свой пол иногда доводит ее до слез, до резких выражений, внутренних противоречий. Кляня мужское клеветничество, самолюбие, критикуя властность мужей, она не отрицает ни радости, ни законности брака, а доброго мужа вообще считает величайшим даром небес. Каталогизируя, классифицируя и акцентируя женские добродетели и добродетели общечеловеческие, в женщинах проявленные, она не лакирует действительность, не объявляет всех женщин «добрыми», чтобы самой не прослыть лжецом.

Учитывая, что все названное здесь одинаково важно в содержании «Града женского», что все это – сознательно поставленные автором перед собой литературные и культурные задачи, причислить эту книгу к какому-то одному жанру не представляется возможным. Как знатная дама, Кристина могла писать наставления, стихи, «жалобы», «утешения». Здесь – нечто принципиально большее, уже потому, что Cité des dames звучало почти как Cité de Dieu, «Град Божий». И может быть, для Кристины, это не просто созвучие, но одно из объяснений, почему в ее «Граде» – одни праведницы.

Важно также констатировать, что она пишет сама, без контроля мужчины, причем вступает в спор с мужчинами. Неслучайно в полемике вокруг «Романа о Розе» Гонтье Коль вовсе усомнился в самостоятельности дерзкого женского пера и заподозрил, что какой-то мужчина решил прикрыться именем Кристины словно «плащом от дождя»^[60], – распространенный мизогинный образ женской неверности, известный нам по брейгелевским «Фламандским пословицам». Для интеллектуала, клирика, мужчины, во всей этой истории нужно найти подлинное активное начало – мужчину. Такой взгляд, который нам покажется попросту глупым, оставался устойчивым до Нового времени. Еще Сент-Бёв в XIX веке по поводу Маргариты Наваррской писал: «Ищите мужчину». Кроме того, в позднесредневековой физиологии и физиогномике самая горячая женщина считалась холоднее самого холодного мужчины, не говоря уже о том, что женское начало вообще «пассивно», а мужское – «активно»^[61]. Какое уж тут писательство? Именно для утверждения своего женского, независимого от мужского контроля, права на писательство, Кристина сознательно отошла от жанров, дозволенных литературой женщинам, сознательно смешала традиционные жанры, понимая, что критики все равно не избежать.

Часто скрытая или открытая полемика с предшественниками и современниками многое объясняли в поэтике того или иного амбициозного литературного труда Средневековья. Современные комментаторы «Града женского», словно поддаваясь обаянию слова и литературной позиции Кристины, склонны утрировать ее разрыв с Боккаччо, а за амбивалентностью тосканца вычитывают настоящее женоненавистничество^[62]. Думаю, они сильно преувеличивают как его женоненавистничество, так и феминизм Кристины. Если он берется за распутницу Леэну, морализаторское объяснение с читателем занимает столько же места, сколько сама история. Так иногда бывает у Кристины. Агриппине, матери Нерона, никакого морализаторства не потребовалось, просто разоблачаются все ее непотребства, включая предосудительную связь с сыном, таким же «чудовищем»^[63]. Значит ли это, что Боккаччо расставил негативные акценты, следуя некой амбивалентности мужского взгляда на женщину? Кристина, неправедных в город просто не пускает, либо переворачивает негативную историю с ног на голову. Значит ли это, что она все видит в розовом свете, фальсифицирует историю вкупе с мифологией, чтобы «уесть» противника? Или нам назвать это литературной гиперболизацией? Осень Средневековья любила превосходные степени.

Кристина выстроила в ряд правительниц древности и новейшего времени, от франкской королевы Фредегонды, обеспечившей власть сыну, до своих современниц, в особенности, вдовствующих. Некоторых из них она могла найти в доступных ей «Больших французских хрониках»^[64]. Знает она и «Морализованного Овидия» и «Историческое зерцало» Винсента из Бове в переводе Жана де Винье. Причем похоже, что, владея в какой-то степени латынью и, конечно, итальянским, она все же работала с переводами на французский. Какие героини допущены в город? Ответ прост: «для тех, в ком не найдется добродетели, стены нашего города будут закрыты». Это – лишь на первый взгляд трюизм. За ним стоит желание проследить непрерывную традицию добродетели в истории человечества, проявленной именно в женщинах. Именно добродетели, а не вечного противостояния пороков и добродетелей. И такой взгляд гуманиста Кристины отличен от взгляда гуманиста Боккаччо, которому фактически все равно, знаменита ли его героиня добром или злом. Разница, думаю, очевидна и нашим читателям. Тем не менее, Кристина немного лукавит: Медею и Цирцею, колдуний, оказавшихся у нее в череде мудрых дам уже в первом эшелоне, никто в Средние века не держал за образчики морали. Гречанку Леонтию Кристина вслед за Боккаччо выводит соперницей Теофраста в философии, но умалчивает о том, что та, согласно тосканцу, была еще и гетерой^[65].

Тему «отважных женщин», по аналогии с «отважными мужами», к тому времени уже ввел во французскую литературу прокурор Парижского парламента Жан Лефевр де Рессон. Между 1373 и 1387 гг. он написал в защиту женщин «Книгу Радости», Livre de Leesce, в противовес критикующим женщин «Жалобам Матеолуса» (около 1380), которые сам же перевел и которые мы встречаем в зачине «Книги о Граде женском»^[66]. Разум, выступив с речью, перечисляет всех женщин, отличившихся мужеством, prouesce, и в этом длинном пассаже резонно видеть зачатки развернутой Кристиной структуры. Но мужество не равно искусству править, столь важному для концепции нашей писательницы^[67]. Глагол gouverner встречается у нее постоянно, как в значении правления, так и в значении самообладания. Амазонок все знали, но числили среди воительниц, вполне исторических в средневековом воображении, а Кристине важно их государство, policie, даже если оно, как все империи древности, кануло в лету. А это значит, что ее «Град женский» – аллегорическое описание идеального государства, то есть – политическое зерцало.