– Вот именно! – подхватила она. – Но меня беспокоят мои холодность и равнодушие. Вот я и спросила Аполлона, встречу ли наконец человека, который будет мне по сердцу.

– И что он тебе ответил?

– «Тебя уколет стрела, и она приведет тебя к нему». – Она пристально на меня взглянула. – Стрела – это жало скорпиона. Оно привело меня к тебе.

У нее не было и тени сомнения. Она отвергла бы другие толкования.

Дафна нахмурилась, в ее глазах мелькнула тревога.

– А ты? Что тебе предсказал оракул?

Я не мог себе позволить такой же искренности.

На секунду замявшись, я объявил:

– Что я отправлюсь в Афины!

Она так и подскочила от радости:

– Ну вот, все сошлось: мы любовники Аполлона. Он пожелал нашей встречи и нашего союза. Когда отправимся?

– Хоть завтра.

* * *

Когда жизнь круто меняется, удивительна не новизна, а простота, с которой мы ее принимаем. Идти вместе с Дафной к Афинам казалось мне естественным, я шел дорогой своей судьбы.

И физическая сторона наших отношений, и духовная отличались непринужденностью. Мы уступили внезапному наплыву чувства, тотчас переспали, и это освободило нас от долгих подступов к любви. Мы не размышляли, не задавались вопросом, нравимся мы друг другу, займемся ли любовью – ни колебаний, ни заминки в приручении партнера. Все решилось стремительно и с полнейшей ясностью. Эрот, несомненно посетивший этим утром гору Парнас, вынул из колчана две стрелы с золотыми наконечниками и своей целью выбрал нас.

Дафна и Аргус, любовники Аполлона…

Само собой, мы без конца целовались, повторяли слова любви и тут же доказывали ее делом. Все четыре дня пути мы не лишали себя этих восторгов.

Купив осла, я навьючил на него котомку Дафны и свои пожитки – опустошил пещерку, выгреб из нее ценности, но кое-что из них припрятал в укромном месте, тщательно замаскировав: немного денег и букетик фиалок… Ослик был крепконогий и черноглазый, он то и дело прядал своими большими чуткими ушами и оказался славным попутчиком.

– Дафна, надень шляпу. Ее место на голове, а не в руках.

– Я не хочу стать седой!^[11]

Всю дорогу Дафна весело щебетала, но не на манер воробья, который без умолку чирикает одно и то же, а скорее по-соловьиному, изобретая все новые мелодические узоры. Наделенная живым воображением, она на все смотрела особым взглядом и дарила миру свою непосредственность. На перекрестке дорог, где другой заметил бы старуху, что, уткнувшись носом в шейный платок, косит кривым ножом травы, Дафне привиделась переодетая богиня, оберегавшая нашу любовь. Когда небо затягивалось облаками, она видела в том вмешательство Зевса, желавшего избавить нас от изнурительной жары. Послушать ее, заря нам желала доброго дня, сумерки готовили брачное ложе, ночь нас охраняла. Дафна была поэтична до суеверности: если дорогу нам перебегал горностай, она замирала, пока по этой дороге не пройдет кто-то другой, или кидала перед собой три камешка. Она толковала явления, согласуя их со своими желаниями и чувствами. Все вокруг нее обретало гармонию. Ее пылкая наивность мне не приедалась: рядом с Дафной я ощущал себя если не в центре мироздания, то где-то от него поблизости.

– Какой тиран посмел бы лишить оливу ее морщин? – воскликнула она на второе утро.

Мы остановились в полутени оливковой рощи. Дафна прислонилась к массивному стволу, изрытому ямками и трещинами, гладила шершавую кору, ласкала неровности, напоминавшие заколдованных чудовищ, которые только что высвободились из плена.

– Какой тиран посмел бы лишить оливу ее морщин?

Ее фраза выдавала афинянку, больше ценящую свободу, чем оливу. Под этим сине-зеленым растительным куполом она рассказала мне, как был основан ее город:

– Афина и Посейдон поспорили, кто станет покровителем города, который назывался в то время Кекропией. Чтобы жители сделали между претендентами выбор, те совершили чудеса. Посейдон ударил трезубцем о землю, и из земли забил источник соленой воды, а Афина вонзила в землю посреди Акрополя копье, и тотчас выросло оливковое дерево. Народ выбрал Афину. Дерево с вечнозеленой листвой, с негниющей корой дает пищу, плодородие и богатство. Оно неистребимо и выбрасывает все новые побеги. Оно едино и множественно, оно символизирует нашу политическую систему, демократию: тысяча листьев, объединенных стволом.

Своим городом гордился всякий грек – я в том убедился, подслушивая разговоры в святилище, – но Дафна, как все афиняне, боготворила свой город с гордостью превосходства и не сомневалась, что располагает неопровержимыми доказательствами его первенства. И Афины стали манить меня еще сильнее.

Хоть мы путешествовали налегке, шагая с нашим осликом под солнцем и под звездами, Дафна умудрялась нам устраивать настоящие пиры. Она безошибочно выбирала лучшие сыры и фрукты, а на скудном огне, разложенном на камнях, готовила изысканные кушанья. Особенно меня восхитили жареные завирушки. Она показала мне этих пташек с пестрым оперением и тонким клювиком, которые стайками порхали среди веток и лакомились переспевшими фигами.

– Посмотри на завирушек! Летом они покидают леса, где прячутся во время гнездования, и летят на виноградники и в фиговые рощи. В это время они кормятся уже не насекомыми, а фруктами. Отгонять их в эту пору бесполезно, они тут же вернутся. Гурманы считают, что среди мелких птиц это лучший деликатес. Я куплю их, если нам встретится торговец, наловивший их силком.

Не прошло и часа, как удача нам улыбнулась. Когда я возмутился дороговизной птичек – продавец запросил немалую сумму за четырех крохотных завирушек, – Дафна мне возразила:

– Если бы завирушка была размером с фазана, она стоила бы как арпан земли.

Вечером Дафна их зажарила и протянула мне, завернув в душистый виноградный лист с прожилками. Распробовав угощение, я восхитился. Жирное нежное мясо хранило аромат сочных и душистых фруктов, съеденных птичками.

На пятый день мы подошли к Афинам. Мы их еще не увидели, но появились предвестники большого города. Плантации олив стали гуще и регулярней – они, как вымуштрованные часовые, выстраивались вдоль дороги. Движение стало оживленнее; к пешеходам, все более многочисленным, добавились водоносы и водовозы, торговцы рыбой и овощами, повозки, всадники и солдаты. И уже в гуще толпы мы достигли городских стен. Я испугался, что меня не впустят… Дафна подошла к часовому и проговорила с аристократическим афинским акцентом:

– Мой муж, метек из Дельф.

Метек? Я не знал, что это за титул, но часовой нас пропустил.

Афины не просто поразили меня, но привели в восторг.

Я был ошеломлен. Зрелище оказалось столь неожиданным, будто я высадился на другую планету. В городах, доселе мне знакомых, я не встречал подобных достижений. Родом я был из дикого мира, населенного по большей части кочевыми охотниками и собирателями, я видел возникновение первых деревень, хижины которых опасливо жались к источникам воды. Затем я узнал Месопотамию и Египет с их могущественными городами; города Тигра и Евфрата, окруженные укреплениями и каналами, являли неумеренность правившего ими тирана и свидетельствовали об абсолютной власти; обширные города Нила подчеркивали скорее неумеренность богов и своими пирамидами, рядами гигантских статуй и монументальными святилищами напоминали человеку, что он лишь жалкий червь перед лицом тайны. Здесь излишеств не было: Афины воплощали соразмерность человеку. Здешние улицы, площади и здания встречали горожанина архитектурой, которая не пугала, а дружески обнимала. Даже высившийся в центре холм, белый Акрополь, оживленный разноцветными храмами, не подавлял окружавшие его городские кварталы; он служил для всех ориентиром. Отсюда был изгнан страх, над роскошью возобладала гармония, Афины дышали счастьем.

Статуй было не меньше, чем воробьев. Они запросто возникали повсюду, грелись на солнце или прохлаждались в тени, прислушиваясь к спорам горожан и стрекоту цикад. Эти статуи были совершенно не похожи на те, что встречались мне прежде. Пленительные юноши и женщины стояли в непринужденных позах, изображая верховных богов, обитателей Олимпа: кто – посланника Гермеса, кто – воителя Ареса, кто – хранительницу домашнего очага Геру, кто – обольстительницу Афродиту, кто – охотницу Артемиду. Зевсу и Посейдону полагались зрелые мускулистые тела. А Афина привела меня в замешательство: она задумчиво опиралась на копье, на ней была туника в мелкую складку. Я не мог опомниться: до сих пор мне не встречались статуи ни с копьем, ни задумчивые, ни в легком одеянии – аксессуары не отделялись от основного объема, выражение лица оставалось невнятной маской, одежда плотно прилегала к фигуре, – нет, не доводилось мне прежде любоваться ни телом, столь естественно выступающим из глыбы известняка, ни богиней, погруженной в размышления, ни камнем, превращенным в воздушную ткань.

Какое различие с египетскими колоссами! В Мемфисе и Фивах художники ставили на одну доску камень и идею. Перед монументальным фараоном невозможно было забыть о каменной глыбе, из которой высечена статуя, о ее весе, о ее гранитной плотности. Силуэт был прямым, фронтальным, напряженным, торжественным и монолитным, руки прижаты к торсу, ступни параллельны, разве что иногда левое колено чуть выступало вперед. Материал и замысел соединялись на равных.

Греки не довольствовались созданием простейших объемов, они ушли от жесткости, освободили сюжет от материальной основы, части тела – от цельного блока. Тут вскинулась рука, чтобы ладонь коснулась лба. Там напряглась нога, чтобы другая расслабилась. Немного отставленная нога сообщала движение спине и плечам, делая мраморные фигуры живыми. Их равновесие зависело от пропорций, а не от куска мрамора, доставленного из каменоломен. Эти Аполлоны и Афродиты уже обрели органическую плотность, неподвластную той массе, из которой их высек резец ваятеля.

– Подожди. Я хочу пить.

Дафна примостилась на край скамейки в тени, неподалеку от колодца, откуда женщины с амфорами, ведрами и котелками черпали воду. Тут же стояли ослы, на которых грузили сосуды с водой.

– Тебя интересуют только статуи, – весело упрекнула меня она, – но на всякий случай тебе скажу, что колодцев и источников здесь не меньше.

Она достала флягу, подошла к женщинам, произнесла несколько слов, и они пропустили ее вперед. Когда она вернулась, я удивился:

– Что ты им сказала?

– Ничего.

– Но тебе же не пришлось стоять в очереди!

– Ах, это рабыни.

Ее уверенный тон означал, что вопрос закрыт.

Вокруг нас жужжали осы, но вскоре они поняли, что мы не пьем сладкого нектара, и разочарованно улетели. Искоса следя за ними, на каменных парапетах лежали в полудреме кошки.