– Врач должен сказать, что было, признать то, что есть, и объявить, что будет. В твоем случае я вижу совокупность причин: ты слишком много работаешь, недостаточно утоляешь жажду, мало двигаешься, а вчера глупейшим образом под палящим солнцем ввязался в драку. Слишком много иссушающего, недостаточно влажного. Из четырех составляющих нас стихий ты избрал землю и огонь, пренебрег воздухом и водой. Твой организм производит избыток желчи. Мой дельфийский собрат сказал верные слова: к постели тебя приковал ишиас.

– Что мне делать? – всхлипнул Калабис.

– Природа – лучший лекарь. Отдыхай, твои боли утихнут, гибкость членов вернется. А чтобы продолжить лечение, измени привычки: больше пей, больше двигайся, займись легким спортом. Лучше предупредить болезнь, чем ее лечить.

Он выпрямился и подошел к остальным.

– А теперь решай! – воскликнул старший из троицы, старик с пергаментной кожей.

Меня позабавило, что пациенту предлагалось выбрать не только целителя, но и болезнь. Очевидно, процедура выбора была в здешнем врачебном ремесле общепринята: едва Калабис выбрал лекаря с острова Кос, трое других попрощались, не выказывая разочарования, и удалились. Я направился было за ними вслед, но был удержан.

– Пожалуйста, – шепнул уроженец Коса, – твой диагноз оказался точным, но ты упомянул незнакомые мне снадобья. Поделись со мной знанием.

Я согласно кивнул. Мы занялись Калабисом и, лишь убедившись, что он хорошо устроен, покинули дом.

По лицу целителя трудно было определить его возраст, столь чистым и открытым оно было, столь правильны были его черты; оно говорило больше о душевных свойствах – искренности, строгости и честности. Он был лыс, с небольшой бородкой, гибок, сухопар, жилист; обут в холщовые туфли на джутовой подошве, одет просто. Если бы вы видели, как он движется, бесшумно плывет упругой поступью по улице, огибая прохожих, волнообразно качнув спиной, чтобы нырнуть под ручку тележки, вы бы почувствовали в нем большую сбалансированную силу.

Мы беседовали целый день. Человек с Коса – острова, принадлежавшего Афинскому морскому союзу, – меня удивил. Он занимал весьма своеобразную позицию: не прибегал к богам для объяснения болезни, даже в случае меланхолии и эпилепсии, этого недуга, называемого священным; он утверждал, что болезнь имеет не одну причину, но множество и коренятся они как в теле человека, так и в его привычках, условиях жизни, окружающей среде. Для своего времени он был необычным явлением – он отказывался опираться на божественное и духовное начала, на верования и суеверия. В практике он придерживался порядка и требований, которые позднее были названы рационализмом.

К вечеру мы уже были товарищами, объединенными общей страстью. Мы условились встречаться ежедневно и делиться знаниями. Он сообщил мне свой адрес, я дал ему свой, а когда пришло время прощаться, мы поняли, что до сих пор друг другу не представились.

– Меня зовут Аргус.

– Меня зовут Гиппократ.

– До завтра, Гиппократ?

– Завтра увидимся.

* * *

Я не сразу осознал, насколько встреча с Гиппократом изменит мою жизнь, – я понял это неделю спустя.

Если Дафна направляла мое постижение духа афинян, то Гиппократ открывал мне тайны терапии, а братья Дурис и Калабис помогали мне лучше проникнуть в странное устройство жизни Афин.

Поскольку я способствовал исцелению Калабиса, он нередко приглашал меня в полдень отведать рыбного рагу в компании Дуриса. Он старался излечиться как можно быстрее, поскольку, помимо своих коммерческих дел, отправлял должность метронома, то есть был одним из магистратов, обязанных следить за применением торговцами законных мер и весов. Хоть эта обязанность возлагалась на десять членов коллегии, он не желал терять времени, поскольку от его активности зависела экономическая успешность Афин. Впрочем, он признавал, что эта обязанность доставляла ему меньше хлопот, чем прежняя магистратура, когда он был в должности астинома и следил за порядком на улицах.

– Как ты приобрел эти навыки?

– Нет у меня никаких навыков. Ни в борьбе с преступностью. Ни по части мер и весов. Всякий раз мне выпадал жребий.

Большинство из семи сотен магистратов, представителей народа, получали сроком на год малую толику власти. Все граждане, здоровые телом и духом, деятельные и добропорядочные, имели доступ к власти независимо от достатка. Из этого гражданского равенства в Афинах выводилось и равенство полномочий. Жеребьевка и была проявлением такой уравниловки. Сделавшись гражданином, человек мог тотчас приступить к управлению городом.

Немногими исключениями, предусмотренными законом, были некоторые финансовые, военные и религиозные должности, а также те, что требуют особых технических знаний: управление работой порта и водоснабжение. В этих случаях магистраты не определялись жребием, а избирались. Пост стратега представлялся важнейшим во времена, отмеченные нескончаемыми разногласиями и конфликтами, когда каждый город Греции был самостоятельной единицей. Помимо военного искусства, стратег должен был обладать двумя качествами: богатством и красноречием. Состоятельным ему полагалось быть, чтобы он не строил свое богатство, используя служебное положение, а владеть ораторским искусством ему следовало, дабы убеждать собрание голосовать за него, а армию – идти за ним в бой.

– Как жаль, что ты не можешь услышать речь Перикла, – вздохнул Дурис. – Он завораживает своим бархатным голосом, но его доводы увесисты, как слитки бронзы. Никто не может с ним сравниться. Вот почему его год за годом переизбирают стратегом.

– Надеюсь когда-нибудь его послушать.

– Не так-то это просто: ведь ты метек.

Мало-помалу я стал понимать смысл словечка Дафны, которым она меня представила – «метек из Дельф». В нем не было ничего уничижительного, оно всего лишь означало свободного человека, не уроженца Афин и не выходца из афинской семьи. В городе было немало метеков, и состоятельных, и бедняков, и все они соперничали в коммерции или в искусствах. Они не могли занимать здесь должности, но могли жить, не имея афинского гражданства.

Тем же вечером я спросил у Дафны:

– Тебя не беспокоит, что я метек?

Она задумалась на миг и ответила:

– Тебя не беспокоит, что я женщина?

Я расхохотался:

– Но какая тут связь, Дафна?

– И женщины, и метеки не имеют гражданства^[12]. Ксантиппа все время твердит мне об этом. Она подстрекает афинских женщин восстать, чтобы заставить мужчин поделиться с ними властью. – Дафна лукаво улыбнулась. – Я предложила ей способ этого добиться.

– Какой же?

– Сексуальное воздержание. Пусть все женщины откажутся спать со своими мужьями, пока те не согласятся дать нам гражданство^[13].

Я прыснул со смеху:

– Не так уж глупо! Это должно сработать!

– Я так не думаю. Взять два случая, Ксантиппу и меня. Если Ксантиппа откажется от своего мужа, тот и не заметит. Ну а я отказаться от тебя просто не смогу.

Не удержавшись, я поцеловал эти глаза, в которых лучилось озорство, эти губы, будто нарочно созданные для самых изысканных наслаждений.

– Когда ты представишь меня Ксантиппе?

Дафна под моими пальцами затрепетала и высвободилась из объятий.

– Я ищу такую возможность… Ксантиппа смотрит на меня с подозрением. Мне хочется излить ей душу, но под ее взором я чувствую себя виноватой.

– В чем виноватой?

– Оступившейся! Достойной порицания! Преступницей! Кто ни окажется с ней лицом к лицу, со всеми творится то же самое. Мерещится, будто она видит тебя насквозь и угадывает самые порочные мысли.

Так моя жизнь и текла: по ночам с Дафной, днем с Гиппократом, за завтраком с Дурисом и Калабисом.

Замечание моей афинянки насчет низкого статуса женщин повергло меня в задумчивость. Я пришел из прошлых миров, где женщины значили больше, а их место не ограничивалось очагом. В Месопотамии и Египте они порой управляли важными делами. Здесь одна лишь мысль об этом была смешна.

Дурис и Калабис хлопнули себя по ляжкам и рассмеялись:

– Женщины во власти? Немыслимо, даже у дикарей!

– Аргус, ты что, забыл, как выглядят женщины? Их тело не создано для войны.

– Однако, – возразил я, – меня уверяли, что в Спарте женские войска проявили себя грозной силой.

Они поморщились, как бывало обычно при упоминании Спарты. После тяжелого молчания Дурис буркнул:

– Спарта – это Спарта.

Его брат кивнул. Они замолчали, давая понять, что либо пора сменить тему, либо разговор окончен.

– Иногда женщины дают дельный совет, – заговорил я.

– Да, чтобы тебя разорить!

– Дурис! Ты не хочешь делиться с ними властью, это я еще понимаю! Но как можно отрицать их ум? Например, Афина…

– То богиня, дочка Зевса! – проворчал Дурис.

– Аргус прав, – вмешался Калабис. – Женщина может дать отличный совет. Скажем, Аспасия.

– Аспасия? – удивился я.

– Спутница Перикла.

– Да, его шлюха! – поправил Дурис.

Братья забыли обо мне и стали препираться.

– Его спутница, – нравоучительно повторил Калабис. – Аспасия не имеет права быть его женой, раз она пришлая.

– Вот именно, чужая, как и все метеки.

– Не забывай, что рядом с нами Аргус и он тоже метек.

Дурис глянул на меня, пожал плечами и фыркнул:

– Из Милета она, нечестивица…

Калабис обернулся ко мне:

– Аспасия красивая, образованная, умная и очень толковая в политических делах. Когда Перикл ее встретил, у него были жена и двое сыновей. Он расстался с супругой и так обожает Аспасию, что приходит обнять ее по нескольку раз в день. Она устраивает изысканные пиры, на которых блистательная беседа будоражит умы. Она очень много дает Периклу.

– Скажешь тоже! – рявкнул Дурис. – Она его околдовала и пользуется своей властью над ним. Он развязал войну с самосцами, чтобы ей угодить, ведь она милетянка, а у Самоса с Милетом были распри. Что Аспасия, что Елена, разницы никакой! Все войны начинаются из-за женщин. Вот и Троянская тоже!

– Мой бедный Дурис, ты так боготворишь Перикла, что все его промахи приписываешь Аспасии.

– Вот именно: если б не она, он бы никогда не ошибался.

– Прекрасно ошибался бы и без нее.

– Гетера, девка, шлюха…

– Забери свои слова обратно!

– Всем известно, что она была проституткой.

– Нет, это сплетни, а толком ничего о ней не известно.

– Скоро она предстанет перед судом за сводничество.

– Если тебе хочется ее оскорбить, дождись, когда она его проиграет!

– Что ты ее так защищаешь? Или ты из ее бывших клиентов?

– Кретин! Она живет жизнью Перикла.

– Спит с ним!

– Живет!

– Вот доказательство ее пагубности: из-за нее мы с тобой собачимся. А главное достоинство женщин состоит в том, что о них не говорят совсем.

– В их числе и жена Перикла, человека, о котором говорят больше всего?

Не пытаясь их примирить, я вышел и отправился на поиски Гиппократа, с которым собирался провести дневные часы. Мы нередко вместе посещали больных, где неизменно встречали загадочных целителей и шарлатанов, но с радостью отмечали, что пациенты все больше доверяют методу Гиппократа.

Гиппократ засветло собирал во дворе своей таверны нескольких юношей, которые хотели заняться врачеванием. В Греции никакое образование, диплом или школа для врачебной практики не требовались, медиком мог стать кто угодно: достаточно было намалевать деревянную вывеску и приколотить ее над дверью – и жилище тотчас превращалось в кабинет, служивший заодно и аптекарской лабораторией. Я этому удивлялся, вспоминая положение дел в Египте, где в случае неудачи на врача налагались санкции вплоть до смертной казни. Здесь же врач мог потерять репутацию и клиентуру, не более того.

Гиппократ великодушно делился своими знаниями; но однажды во время небольшого перерыва он поведал мне свои сомнения:

– Никто из этой публики не принадлежит к асклепиадам, семьям потомственных врачей, как ты и я.

– Ты полагаешь, что способность к врачеванию передается естественным путем, подобно цвету глаз?

– Нет. Это уменье передается от отца к сыну путем постепенного усвоения.

– То есть этому учатся?

– Именно так.

– Тогда зачем отвергать тех, кто хочет научиться?