– Ты прав, Аргус. Мне следует на своем острове основать школу, открытую школу для тех, кого влечет к врачеванию. Я обучал бы их искусству диагностики и фармакопеи.

Вечером я увиделся с Дафной, она принесла чудесные пирожки с медом, которые сама же испекла днем. Лакомясь пирожками, я спросил:

– Что ты думаешь про Аспасию?

– Я восхищаюсь ею. Она одна во всем городе не подчиняется правилу, которому следуют все женщины: быть незаметными и молчать. – И добавила, хмыкнув: – Конечно, моя сестрица тоже исключение.

– Кое-кому Аспасия не нравится.

– Потому что Перикл ее обожает. Он оставил супругу, афинскую аристократку своего круга и рода, ради чужестранки, уроженки Малой Азии! Это раздражает людей с традиционными взглядами. Но их злит еще больше, что он любит одну женщину, единственную. Из-за этого его считают женоподобным.

– А меня ты считаешь женоподобным?

– Неимоверно!

Этот обмен репликами вызвал страстные объятья, которые то и дело вспыхивали ночью и возобновились утром. Ублажая друг друга, мы не раз достигли пика наслаждения.

Мы проголодались, и наши ласки иссякли. Дафна распахнула дверь; совсем рассвело, люди в округе сновали туда-сюда по делам, а мы и не заметили, как наступило утро. Она рассмеялась и тут же побледнела:

– Ах, Аргус, я больше не могу выносить наши разлуки! Мне нужно поговорить с Ксантиппой. Но что сказать ей? И как?

Она спросила вслух, но не меня, а себя. Она выждала, когда улица опустеет, прислушалась, быстро сбежала по лестнице и скрылась. Дафна становилась на себя непохожей, когда сдерживала свои порывы и душила в себе радость. Беспокойство подрывало ее силы, взгляд тускнел, она сутулилась. Я взволнованно следил за ее исчезающей фигуркой, и меня охватывало смешанное чувство жалости и гордости – жалости из-за ее тревог, гордости оттого, что я так много для нее значу.

Встречи с Гиппократом в тот день не случилось: рано поутру он отправился в Пирей лечить раненых моряков и солдат. Ну и ладно! Я лениво раскинулся на постели, так ярко вспоминая всем телом прошедшую ночь, что другие занятия были бы мне в тягость; ноздри еще слышали аромат моей возлюбленной, эти травяные и древесные, пряные запахи с чуть сладковатым привкусом майорана; и даже рукам, когда они скользили по простыне, мерещилось прикосновение к Дафне.

После полудня я бродил по Афинам. В первую же встречу с городом я отметил два его свойства, которые признаю за ним и две с половиной тысячи лет спустя: он изобретал современность и делал остальной мир варварским.

Афины изобретали современность, потому что, в отличие от Месопотамии и Египта, они не опирались на прошлое. В глазах месопотамских деспотов или фараонов властям надлежало возвращаться к истокам, восходить к началу богов. Следовало воспроизводить прошлое, воссоздавать его, а уходить от него было опасно. Народы шли вперед, оборачиваясь. Ностальгия по истокам придавала настоящему времени оттенки полинявшего прошлого. Греки же думали, что вначале бушевал хаос, беспорядки и войны; Крон, сын первого бога Урана, серпом оскопил своего отца; впоследствии он проглотил всех своих детей, кроме Зевса, который затем заставил его изрыгнуть проглоченных братьев и сестер, захватил верховную власть, и вначале этот Зевс тоже предавался гнусным бесчинствам, но мало-помалу остепенился. Ведь боги обтесывались, делались просвещенней и наконец стали полноценными богами. Порядок устанавливался, не опережая событий. Сегодняшний день ценился больше вчерашнего, потому что он устранял вчерашние неувязки. Настоящее одерживало верх над прошлым. Кто бы раньше такое помыслил! Для людей прошлого история была медленным спуском, упадком; для эллинов история совершала прогресс.

Да, Афины делали остальной мир варварским. Чувство меры бросало обвинение всякому излишеству. Афины ценили славу и щедрость, но не путали их с напыщенностью и кичливостью. Бродя по Афинам, я услаждал свой взор и a posteriori^[14] постигал животную грубость Месопотамии, безмерную претенциозность Египта, агрессивные излишества Персии. Точная мера – вот меткое оружие, которым Афины поражали остальной мир: они навсегда разоблачили излишества, развенчали напыщенность, высмеяли манию величия, осудили показную роскошь, выставили в глупом виде нескромное хвастовство. Если и были другие цивилизации, то поистине цивилизованная среди них была лишь одна – Афины.

Сегодня я разгуливал по Афинам с совсем иным настроением, чем в прошлые недели. Любопытство сменилось эйфорией. Я уже не рыскал с желанием наблюдать и отмечать, я вальяжно и пресыщенно бродил с полузакрытыми глазами, утолив сенсорный голод; мне хотелось снова увидеть такое-то место, снова пройти мимо такого-то храма, несказанно радуясь узнаванию лавочек, фонтанов, раскидистых деревьев и статуй. Я постепенно понял, что́ во мне изменилось: у меня появились привычки и ориентиры, и Афины сделались для меня знакомым городом; из заезжего гостя я превратился в местного жителя; Афины стали моим городом.

Это открытие меня поразило. Мне, многовековому скитальцу по цивилизациям, обреченному никогда не увидеть родной деревни, ощущение принадлежности было почти незнакомо. Такая перемена рисовала возможное будущее: я проведу счастливые дни с Дафной, займусь врачебной практикой – и, может, избавлюсь от акцента.

Желая отпраздновать это решение, я обшарил торговые ряды и подыскал коралловые бусы, которые подчеркнули бы тонкую белую кожу Дафны.

Когда я вернулся домой, меня поджидал юный красавец Крантор, которого я видел у Гиппократа.

– Я искал тебя повсюду, Аргус. Люди Аспасии требуют Гиппократа. Он до сих пор не вернулся из Пирея, вот я и предложил, что ты его заменишь. Что-то стряслось с кормилицей Аспасии, которая нянчила ее в детстве. Она упала и потеряла сознание. Ее никак не разбудить. Не откажи, пойдем со мной к Периклу.

Любопытный поворот! Я поднялся к себе собрать котомку – в отличие от греческих врачей и даже от Гиппократа, я никогда не шел консультировать без кое-каких снадобий и инструментов, например скальпелей, прижигателей, пинцетов, а также перевязочных материалов, столь необходимых в моем искусстве, – и пошел вслед за Крантором.

Перед роскошной виллой Перикла нас уже поджидали слуги. Возможно, они приняли меня за Гиппократа, поскольку тотчас без единого слова распахнули тяжелую, обитую медью дверь, и я оказался в мраморном зале. Уже другие слуги провели нас по коридорам до комнаты, выходившей во внутренний сад, усаженный пышными кустами.

Я приблизился к костистой женщине лет пятидесяти; ее фиолетовые веки были закрыты. Я склонился над ней; несмотря на мертвенную бледность, дыхание жизни не покинуло больную, ее ноздри втягивали воздух. Я заподозрил сотрясение мозга, когда избыток внутричерепной жидкости может привести к параличу.

– Аспасия занята беседой в саду, она сейчас придет! – сообщила мне дородная служанка.

Вдалеке я заметил женщину – та разговаривала с тремя врачевателями, которых я видел у постели больного Калабиса. Голосов я не слышал, но беседа казалась оживленной. Аспасия запальчиво им возражала, видимо желая их осадить. Я все еще различал немногое, лишь грациозный силуэт, переливчатое цветное платье с безупречными свободными складками, тонкие запястья в кольце золотых браслетов. Она резко отвернулась от лекарей и направилась к нам.

Я едва устоял на ногах: Нура!

Ко мне стремительно шла не сожительница Перикла Аспасия – то была Нура.

На секунду я замер. Она приближалась. Я безотчетно развернулся, схватил котомку и кинулся к выходу. Слуги закричали, умоляя меня остановиться, Крантор бросился за мной вдогонку. Ужас придал мне прыти.

Выскочив на улицу, я не сбавлял темпа, пока вилла Перикла не осталась далеко позади.

Крантор, обливаясь потом, догнал меня.

– Что с тобой? – задыхаясь, воскликнул он.

– Я не умею лечить эту болезнь, – пробормотал я. – Лучше спросить Гиппократа.

– Гиппократ еще не вернулся из Пирея!

Я снова пустился бежать, крикнув на повороте:

– Он скоро вернется!

Промахнув второй квартал, я остановился немного отдышаться и успокоиться.

Нура здесь! Та, кого называли Аспасией, была Нурой. Та, которую боготворил Перикл, была Нурой. Теперь я понял, почему личность Аспасии вызывала столь сильные и противоречивые реакции! Нура всегда возбуждала немалые страсти, будь то восторг или ненависть.

«Остаться? Об этом нет и речи, – думал я. – Нура, именуемая Аспасией, никогда не узнает, кто скрывается под личиной этого чокнутого дельфийского целителя, удравшего так резво, будто его ужалил слепень. Во всяком случае, ее больше волнует будущее больной кормилицы. Однако неплохая затея с этой кормилицей! Нура наняла и подкупила жительницу Милета, чтобы подтвердить свое рождение в этом городе. Может, ей даже будет на руку, если ее сообщница умрет и не сможет раскрыть мошенничество?»

Уже вечерело, и я быстро направился к дому. Нужно было действовать быстро. Собрать вещи и исчезнуть, пока не пришла Дафна. «Что сказать ей? Сказать нечего, ведь я убегу, но я ей напишу… Что? Посмотрим. А сейчас нужно убраться подальше от Нуры, а значит, и из Афин. Нура не должна знать обо мне ничего».

В сумерках я взобрался по лесенке с трухлявыми перекладинами и вошел в свою комнату. Собирая одежду и обувь, я задумался, куда деть купленные для Дафны бусы. Оставить их тут? Отправить их ей, сопроводив письмом? Встретимся ли мы? Собираюсь ли я, прощаясь с Афинами, распрощаться и с Дафной?

Эту головоломку я оставлю на завтра. Время не терпит.

Квартал утонул в непроглядной тьме. С наступлением вечера запахло пеплом и жареным мясом. Мне не хотелось столкнуться с Дурисом, еще меньше хотелось с ним объясняться, и я спустился с лестницы как можно тише, по-воровски.

– Вот он! – раздался голос.

Я обернулся. Проход внезапно осветился факелами, их держали восемь человек. Они меня окружили.

– Ты Аргус?

Вопрос показался мне смешным. Вернее, смешным показалось на него отвечать. Я промолчал.

– Если молчит, значит так и есть! – отрезал голос.

Из тени вышла массивная фигура и встала между двумя факелами.

– Взять его и связать!

Я метнулся вбок, понадеявшись на свое проворство и эффект внезапности. Увы, за восьмеркой факелоносцев скрывалась цепь людей, вооруженных кинжалами, хлыстами и сетями.

Мне удалось оттолкнуть четверых, но остальные кинулись на меня, и я тщетно вопил и отбивался. Меня связали по рукам и ногам.

Факельщики подошли и приблизили пламя к моему лицу. Я сокрушенно опустил голову, понимая, что пропал, раз не сумел вовремя покинуть Афины.

– Посмотрим, – произнес голос.

Мощный силуэт вразвалку доковылял до центра освещенной факелами зоны, и до меня донесся запах шалфея. На меня пялилась Ксантиппа, и она была ужасней той, что засела в моей памяти.

– Так это ты изнасиловал мою сестру?

Я хотел было возмутиться, но она проревела:

– Заткните ему рот и заприте его!

Интермеццо

Как изменилось его одиночество!

В своем по-монашески строгом номере отеля Ноам общался лишь с горничной и доставщиком пиццы; но у него было и другое окно в мир: не это, пыльное, над парковкой, запруженной старыми «понтиаками», видавшими виды «шевроле», потрепанными «фордами-мустангами» и другими машинами, некогда блистательными и мускулистыми, – нет, у него был подвешенный на стене телевизор.