Я не переоценивал ни приятности пойла, ни смысла отсрочки, которую оно предоставляло, да и вообще, напиток мог оказаться не целебным, а ядовитым… но выбора у меня не было.

Факелов оставалось немного. В закутке, где они были сложены, от дотлевающего я зажигал новый. Скоро мы погрузимся во тьму. Когда осталось только три факела, я перестал злиться и в мое сознание проник образ Нуры в кромешной тьме.

Пошатываясь, я побрел в ее сторону и увидел коленопреклоненный силуэт. Я подошел ближе. Нура подняла голову, и беспокойство на ее лице сменилось облегчением, лишь когда она прочла в моих глазах примирение, а на губах заметила слабую улыбку. Я смущенно прочистил горло, не зная, с чего начать. Она меня опередила:

– Прости меня, Ноам.

Я сел перед ней на корточки – суставы хрустнули. Я вглядывался в ее тонкие черты, изящный нос, красиво очерченный рот, выразительный и живой, несмотря на усталость. Простить? Простить ей, что обрекла меня наблюдать ее угасание, а потом угаснуть самому? Простить ей, что она убивает себя, меня, нашу любовь? Ну нет.

– Я думала, это так прекрасно, – продолжала она виноватым голосом, – прекрасно, как и вся наша история, сильно, остро, решительно. Но идея оказалась дурной, извращенной. Я страдала оттого, что ты с другой женщиной и тебе с ней хорошо.

– У тебя помутился разум.

– Конечно.

– Когда ты обрекла меня на ту же муку с Авраамом, я ее выдержал и не сердился на тебя.

– Зато я на тебя сердилась! Да, я такая, чума, эгоистка, собственница, злопамятная. Я не хочу, чтобы ты приносил мне страдания, которые приношу тебе я. И не пытайся меня урезонить. Я в бешенстве. Я заточила нас еще и потому, что я в ярости и хочу отыграться. И в конце концов, чтобы ты был только моим.

– Только твоим, но не жить вместе, а умереть.

– Мы не умрем. Мы исчезнем на время.

– Согласен. Да, мы не умрем, но и жить не будем.

Она прижалась ко мне:

– Прости меня.

Что я такое? Моему разуму кажется, будто он управляет моей жизнью, но управляет ею моя кожа: мое настроение изменилось, едва мы с Нурой коснулись друг друга. Мой гнев растаял. Я размяк, мне захотелось стиснуть Нуру в объятьях, отвлечь от наших мрачных застенков, где нам предстояло гнить.

– Я тебя прощаю.

Прощение означало, что Нура уже не сводилась только к этой ошибке: я вернул ей всю полноту ее личности. Почему я связал ее образ только с этим странным и жестоким поступком? Ведь в прошлом она проявляла великодушие, преданность, жертвенность, невероятное терпение, бескорыстие… Нура воплощала тысячи разных поступков! Одно лишь ее имя таило неисчерпаемые загадки, было источником проявлений, которые навсегда врезались в мое сердце, – одни меня восхищали, другие ранили, но все изумляли.

– Прощаю тебя от всей души.

Она по-кошачьи замурлыкала и потерлась носом о мою кожу, пройдясь вдоль всего тела.

– От жажды умирают через три дня, Ноам. На третий день для нас что-то изменится. Мы угаснем. И долго останемся мертвыми.

Я склонился к ее лицу и умиротворенно прошептал:

– Обещаю тебе, что мы проживем три лучших дня нашей жизни.

И мы сплелись в объятьях. Нет, это соитие не было похоже на прошлые, в нем не было их свежести, их здоровья, их медовой испарины, но благодаря ему мы открыли новое измерение: нам было безразлично то, что прежде могло бы нас отвратить. Мы не замечали прогорклого с кислинкой душка, шершавости и жесткости камня. Нечистоты, жажда, боль – не важно: эти три дня станут праздником.

Отчаяние и неотвратимость конца принесли нам особую радость, и я никогда ее не забуду. Все озарялось прощальным светом. Каждое объятие казалось первым и последним, каждый миг был бесценным. Мы едва не теряли сознание, наши кишки пересохли, мы корчились от боли, кожа превратилась в пергамент – но в этом мы черпали странную силу. Бешеные ласки, оголенная чувственность, буйные соития – мы выделывали все, на что наши тела еще были способны, чередуя объятия с признаниями, историями и фантазиями. Нура оказалась права: смерть придает жизни остроту.

Потом не осталось ни капли влаги, ни крошки пищи.

Потом не осталось сил.

Потом я пустил в ход последний лоскут и последнюю щепку, которые можно было сжечь. Пламя поглотило последнюю ножку столика и погасло.

Воцарилась тьма. Густая. Тяжелая. Удушающая.

Мы находили друг друга по голосу и на ощупь.

Мы почти не двигались. Мы слабели и высыхали. Тишина и мрак заключили зловещий союз.

В какой-то миг изнуренная Нура последним усилием прильнула ко мне. Она уже не отзывалась, разве что легким шевелением пальцев. Я перестал осознавать происходящее. Мне казалось, я еще угадываю коридоры и проходы; мне хотелось заметить змею, ящерицу, крысу, червяка, любую дрожь, любое трепыхание жизни, но тщетно.

Мои чувства слабели. Сознание гасло. Ни надежды. Ни тревоги. Ни забот.

Думаю, я умер после Нуры.

* * *

На этой стадии моего рассказа я рискую удивить читателя.

В чем бы египтяне ни пытались нас убедить, тайна смерти неведома никому. Кто бы ни стал утверждать, что знает ее суть, будь то небытие, загробный мир, преисподняя, рай, чистилище, мир призраков, подземные края или царство вечности, – шагнет за пределы человеческого знания и окажется самозванцем. На сей предмет нас объединяет лишь одно: неведение. Однако я вынужден свидетельствовать и дать как можно более точный рассказ о том, что следует назвать моей смертью.

Моя смерть не была концом: пусть я каким-то образом угасал, я так или иначе оживал снова.

И вот, когда остатки жизни в моем теле померкли, я покинул свою оболочку и поднялся над ней. Я испытывал своего рода облегчение, разглядывая сцену во всех подробностях, хотя тьма была кромешная. Я видел свое бездыханное тело и приникшее к нему Нурино. Мы недвижно покоились в последнем объятии. Мы были прекрасны. Прекрасны нашей молодостью. Нашей безмятежностью. Нашей любовью. Это финальное объятие означало триумф четы, неразлучной и в жизни, и в смерти.

Я облачком повис над нашими телами, но мог ли я перемещаться внутри пирамиды? Нет. А покинуть ее? Тем более. Однако мои отношения с миром больше не проходили через призму возможностей: я ничего не требовал, я парил. Конечно, я был еще близок к Ноаму, которого покидал, но уже не был к нему привязан физически, я был нематериален, наподобие тени.

Испытала ли Нура схожую метаморфозу? Этот вопрос меня занимает сейчас – тогда он у меня не возникал. Меня ничто не волновало, и потому я был счастлив. Мне не докучали ни нужды, ни заботы, я отдалился от всех желаний, и телесных, и духовных. Я пребывал в блаженной полноте. Внизу я видел Нуру в объятьях Ноама, но не встретил Нуриной души. И фараоновой души не встретил. Обретались ли они в ином измерении, отличном от моего? Несомненно, различные уровни исканий и тревог не позволяли нам воссоединиться. Не встретил я и душ моих предков, ни маминой, ни дядюшки Барака, никого из прежде любимых. Или виной тому пирамида, эта затерянная в песках крепость? Кто мешал им соединиться со мной? Но эти размышления рождаются сейчас под моим пером, тогда же они меня не тревожили. Я не ощущал никакого отсутствия.

Неспешно текли века.

Сколько? Не сосчитать.

Вероятно, египтяне были правы относительно двух вещей: души Ба и вечности. Моя Ба, мой духовный двойник, отлетела от телесной оболочки и сохранилась. Что касается вечности, пирамида даровала мне ее, отрезав от мира, от времен года, от разливов Нила, от смены дня и ночи. Время идет, лишь когда оно размечено вехами, отбито ритмами жизни. Мое время остановилось, застыло. То было время вне времени.

Наверное, вечность…

Вдруг удары.

Меня разбудил шум.

Да, удары. Будто молотом. Толчки.

Сознание вошло в новый режим, встряхнулось, насторожилось.

Тяжелые толчки. Долгий жалобный скрежет, звук разрушения. Победный рев. Вопли с восточной стороны. Люди. Приток свежего воздуха, ощутимая энергия!

Тьму пронзил слабый отсвет. Грохот обрушения каменных глыб, и вот резкий ослепительный сноп лучей пробил себе дорогу. В пирамиду хлынул солнечный свет.

В проходе замелькали силуэты.

Грабители.

Они устремились в погребальную камеру. Стали рыться, ворошить, развинчивать, раздвигать, отбирать. Хватали золотые вещи, удивлялись, что мебель поломана и сожжена. Кто-то предположил, что их опередили другие грабители, на что сообщники возразили, что это невозможно, ведь самое ценное осталось нетронутым. Какой гам! Ликуют они или грызутся, все одно горланят отчаянно. Их обуяла жадность, дикая, буйная, безудержная. Бесцеремонная жажда наживы.

– Гляньте-ка на эту парочку!

Нас с Нурой увидел замызганный мальчишка. Я отметил, насколько наши тела деградировали. Мы сами на себя не похожи. Нуру и вовсе не узнать.

– У них драгоценности, браслеты, кольца.

– Не тронь! – крикнул главарь. – Это не мумии. В них, ясное дело, полно тараканов и скорпионов.

Мальчишка отпрянул. Не иначе, его отпугнули наши неприглядные останки.

Разведчики призвали подкрепление. Снаружи ворвались еще с десяток разбойников и устремились в погребальную камеру. Они вцепились в крышку каменного саркофага и попытались ее сдвинуть. Напряжение мускулов. Скрип зубов. Надсадное пыхтенье.

Уф! Грабителям наконец удалось втиснуть под каменную крышку деревянный рычаг. Запыхтели снова. И вот победа! Вытащили из ковчега роскошно украшенный гроб.

Совещание вполголоса. Обчистить на месте или тащить наружу? Перебранка. Суматоха. Тычки. Главарь постановил: на месте.

Младшие выковыривали драгоценные камни и извлекали золотые украшения, а верзилы тем временем вынимали один гроб из другого, пока их мускулистые руки не добрались до драгоценностей, украшавших спеленатую мумию Сузера. Приказ отступать. Награбили довольно, вытряхнули, разорили, опустошили вазы-канопы и побросали останки и осколки на землю.

Ушли через пролом, гробница осталась открытой. Заваливать лаз не стали: заметать следы незачем, главное – вовремя смыться.

Воцарился покой. Но он был другим. Пирамида накренилась с той стороны, где был пролом, куда проникали воздух, тепло и свет. Вернулись ночи, дни, перепады температуры и смена времен года.

Тишина. Прошли годы? Сколько?

Века сгустились, обросли подробностями – хорек, птицы, мыши, династия скарабеев, – а мы оставались неподвижны.

Но вот через пролом в восточной стене вошла вода.

Сначала робкой струйкой, потом обманным маневром вступила в большую игру, подобно гадюке, когда та завоевывает территорию. Уровень воды поднимался. Вот она заняла коридор. Подошла вплотную к нашим телам. Так нас и вижу: два трупа, вернее, два костяка, обтянутые пергаментной кожей. Вода к нам приблизилась, окружила, накрыла, поднялась выше. Поглотила нас, затопила гробницу.

Но вот поток развернулся, будто гробницу решило опустошить некое божество. Не размыкая объятий, мы отчалили, поплыли, понеслись вперемешку с обломками, наталкиваясь на канопы и статуэтки, влекомые тем же потоком.

Нил, охваченный самым высоким паводком за всю свою историю, увлек нас за собой. Поток выбросил наши останки в узкий пролом, вынес из пирамиды, и мы затерялись в бескрайних водах.

Затем мое сознание отключилось. Что было после, я не помню.

* * *

На меня уставился круглый утиный глаз.

Легкий ветерок ласкал плюмажи зеленого тростника, вокруг расстилались водные просторы. Я лежал в воде.

Меня упорно изучала желтая утиная радужка в оправе рыжих перьев. Ее пристальное внимание прерывалось лишь короткими фырками и оглядками исподтишка – знаками неусыпной бдительности.

Воздух был чист, ясен и ослепительно-прозрачен. Вдали пролетела стая диких гусей, я услышал их нежный печальный крик. Надо мной покачивался пучок лилий, источая пленительный аромат, к нему примешивался запах ила и гнилой листвы. Я лежал в теплом болотистом ложе, будто в коконе.

Утиный клюв уперся мне в лоб. С неумолимостью вопроса.