Каждый седьмой день месяца паломники при посредничестве пифии обращались к Аполлону. Они осаждали бога самыми разными вопросами, от банального «Кто стащил мой плащ?» и личного «Сколько у меня родится детей?», «Я ли отец моего ребенка?» до «Следует ли мне покинуть родные места?». Не было переселенца, чьи странствия не начались бы отсюда. Не было военачальника, который не выстроил бы план действий после совета пифии. Не было расторжений брака без консультации с Дельфийским оракулом. Трудность состояла не в том, чтобы задать вопрос, а в том, чтобы его истолковать. Предсказания оказывались поэтическими, двусмысленными, туманными. Горе тому, кто поторопится и сразу сочтет ответ понятным! Так, когда царь Лидии Крёз спросил: «Что будет, если я начну войну с Персией?», а оракул предсказал: «Если ты атакуешь Персию, ты уничтожишь великую империю», Крёз заключил, что он может развязать войну. Но он ее проиграл, а послу, отправленному в Дельфы для уличения пифии во лжи, она возразила: «Я говорила о твоей империи, а не о персах». Напротив, когда во время персидского нашествия афиняне, при численном превосходстве противника, спросили, будут ли боги им благоприятствовать, а пифия посоветовала «возвести деревянную стену», стратег Фемистокл прославился тем, что истолковал этот намек как совет усилить флот – стену из деревянных кораблей – в Саламинском проливе напротив кораблей Ксеркса, и в результате триста греческих триер разгромили персидский флот, восемьсот галер.

Поначалу меня привлекали только дикие просторы, прилегавшие к Дельфам: я любовался широкой сияющей долиной, создававшей дивное равновесие между небом и землей, хранимое бирюзовым Коринфским заливом. Необъятность пейзажа сжималась, собиралась в горных объятьях, в голых отвесных скалах, из которых, проворнее угрей, выпрыгивали ручейки, извиваясь меж камней, кустов и олив. То был птичий рай; в вышине кружили хищники, пониже носились пепельно-серые вороны, издавая нестройное карканье, у земли мельтешили тысячи резвых пташек, тут же порхали коричневые бабочки с желтой каймой по крыльям; летучая живность кишела здесь в великом изобилии, и многие утверждали, что именно здесь, наблюдая эти полеты, древние греки открыли искусство гадания.

Увы, абсолютная священность этого места, укорененные в душе верования, согласно которым Дельфы полностью обязаны богам, а вовсе не людям, – эти убеждения постепенно угасали. По склонам карабкались козьи стада, террасы покрывались пшеничными полями, через горные потоки шагнули каменные мосты; но множились и священные постройки, появлялись все новые скульптуры, сокровища состязались в роскоши, тропинки для мулов были уставлены приношениями по обету. Даже стервятники спустились с горы, предпочитая бродить вокруг мяса, дымящегося на жаровнях для богов, или улучить момент и отхватить кусок от останков жертвенных животных, разложенных на паперти храма. Человек повсюду оставлял свой след – человек, лучшее и худшее из творений мироздания.

Издали я наблюдал за мидийскими войнами, вынудившими греческие полисы объединиться против Персидской империи, чтобы отогнать войска Дария и Ксеркса. Издали я отметил, что после победы греков распри возобновились. Я видел, как полисы состязаются в пышности даров святилищу, выстраивая ряды статуй: бык из Коркиры, афинские военачальники из Марафона, бронзовые спартанские солдаты – такое множество приношений говорило не только о благочестии и набожности, но и о хаосе, раздорах, политических конфликтах, когда торжество одного направлено на попрание другого. Победы чередовались с поражениями. Шли годы, и, наблюдая изменения в Дельфах, я улавливал мечту о греческом единстве – единстве, которое неизменно опровергалось, да его на самом деле и не было. Говоря на одном языке и почитая одних богов – с небольшими местными особенностями, – греки представляли собой разнородную общность. Лишь один город страстно желал объединения всех греков, хотя злые языки утверждали, что он действовал в своих интересах: то были Афины.

По слухам, там установился новый и весьма необычный режим. За время своего многовекового опыта я повидал разные режимы: в одних вся власть принадлежала единственному человеку – вождю, деспоту, тирану; в других правила элита – аристократы, жрецы, толстосумы. Концентрация власти была нормой, и мне казалось, что в том и состоит суть правления. Но в Афинах наблюдалось нечто иное: они установили тщательно проработанное разделение власти между тысячами жителей. Они называли их гражданами, а свой режим – демократией^[8]. Такой замысел казался мне призрачным и опасным, я не мог вообразить, как может существовать подобная химера. Но она существовала, и Афины процветали. Этот город неудержимо меня манил.

Неужели я нарушу свою клятву?

Однажды утром я отбросил сомнения: совершил омовение, подстриг бороду, облачился в набедренную повязку и девственно-чистую тунику и спустился к культовым местам.

Солнце еще не высушило окрестности, и от моря наползал душный туман.

Подходя к храму Аполлона, я заметил, как туда проскользнула пифия. После очищения в Кастальском источнике она завернулась в шерстяной плащ и тайком прошмыгнула в храм, стараясь остаться незамеченной. Казалось, на треугольном лице этой женщины были одни глаза, огромные, выпуклые, обведенные сиреневыми кругами; несмотря на молодость, она двигалась механически, как деревянная кукла, в ней не ощущалось одушевления. Видно, она была измучена режимом, навязавшим ей эту роль… Избранница жрецов, она проводила многие часы в трансе на потребу паломников или же готовилась к этой миссии, когда храм был закрыт; чтобы войти в гипнотическое состояние и установить связь с богом, ей следовало превратиться в послушное орудие, опустошиться, отстраниться от себя, стать доступной для других, безвольной, подавить в себе все посторонние желания, мысли и чувства, покинуть свое тело и душу, жуя лавровые листья и вдыхая зловонные пары. Она впускала в себя бога, как луна отражает солнечный свет. Прорицание обходилось прорицательницам дорого – это занятие их настолько изнашивало, что жрецы зачастую привлекали по нескольку гадалок одновременно, иногда для замены служительницы культа, если та теряла сознание, а иногда ей в помощь, при чрезмерном притоке паломников. Хоть и говорили, будто пифии непременно девственницы и высокого происхождения, то были пустые слухи; молодая или старая, богатая или бедная, образованная или безграмотная – все это было не важно; от нее требовалось лишь одно: превращаться в медиума, иметь склонность к безоглядному самоотречению, полной отдаче себя в пользование божеству.

Я пришел к храму рано поутру, но тут уже томилось около сотни мужчин и женщин. В измятой одежде, с опухшими, гноящимися глазами, паломники ночевали на голой земле, лишь бы попасть к прорицательнице. Они в лихорадочном возбуждении сворачивали свои попоны, укладывали пожитки в котомку и болтали о чем попало – главным образом о пустяках, чтобы за непроницаемой стеной утаить от попутчиков свои секреты и доверить их лишь оракулу. Меня они встретили с недоверием, как чужака и самозванца, ведь я с ними не ночевал, а заявился бодрячком. Я остановился возле надписей, высеченных на камнях. Первая из тех, что я прочел, «Познай себя», увещевала очертить свои пределы. Вторая, «Воздержись от излишеств», взывала к умеренности. А смысла третьей я не понял, настолько она была двусмысленна: «Если вступишь вглубь, жди беды».

Ремесленник осторожно распаковывал тонко расписанную керамическую вазу, музыкант размахивал золоченой лирой. Каждый нес подарок, желая подчеркнуть свою набожность, заранее выказать признательность. Дары говорили не только о благородстве и набожности, но и о социальном уровне посетителя: многие приносили монеты; бедняки несли хлеб, пироги, орехи, а богачи – украшения, драгоценные камни, золотые диадемы.

Начались испытания. На входе в храм коренастый жрец с пятью помощниками приглашал каждого просителя брызнуть холодной водой на козочку: если та вздрагивала, это означало, что Аполлон одобряет его доступ в святая святых. Но когда пришлец из Фракии не добился козьего отклика, разразился скандал. Желая повторить испытание, фракиец натолкнулся на отказ жреца, стал настаивать, повысил голос, взревел, в склоку ввязались другие соискатели, и фракиец был изгнан. Когда пришла моя очередь, я испугался. Но, мне на счастье, козье руно затрепетало! К ногам служителя, облеченного обязанностью принимать дары, я выложил изукрашенный кинжал и проник внутрь святилища.

Я спустился по ступеням в подземную залу. После многих часов ожидания меня освежил прохладный воздух с примесью необычных испарений. Я сразу заметил двоих жрецов, склоненных в темном углу над письменными принадлежностями, но пифии не увидел. Я знал, что она восседает ниже, на треножнике, лицом к бездне, откуда исходил пар, курилось дыхание земли; присутствие пифии я обнаружил лишь по голосу.

Жрецы обратились ко мне:

– Задай свой вопрос Аполлону.

Я прочистил горло.

– Следует ли мне отправиться в Афины или остаться здесь?

Жрецы повернулись к яме и повторили:

– Должен ли он отправиться в Афины или остаться здесь?

Повисла зловещая тишина. Не иначе, мой вопрос возносится к Аполлону, а это дело небыстрое. Бог изучит его и заглянет в будущее. Шутка ли! И потом ответ свалится вниз? В гуще тьмы слышалась дрожь, чавканье, глотанье, наконец раздался слабый прерывистый голос:

– Афины… умрет… часть… ты.

Случилось то, чего я боялся: я ничего не понял.

Задачей жрецов было превратить отрывочные возгласы пифии в связный ответ. Они посовещались, пришли к согласию и повернулись ко мне. Без тени сомнения они хором огласили вердикт оракула:

– Бог сказал: «В Афинах умрет часть тебя».

Один из них нацарапал приговор на восковой табличке и протянул ее мне; другой указал мне на выход.

Я вышел наружу, под палящее солнце, тотчас оглох от стрекота цикад и задумался о пророчестве: «В Афинах умрет часть тебя».

Как его расшифровать? Устами пифии Аполлон ввел в свое предвестие нечто важное, сообщив, что часть меня, только часть, умрет в Афинах. Но какая? Рука или нога? Тело? Дух? Воспоминания? Желания? От множества возможных ответов у меня голова шла кругом. Что меня там ждет? Счастливое событие или несчастье?

Впрочем, я не получил прямого ответа на свой вопрос: «Следует ли мне отправиться в Афины или остаться здесь?» Оракул утверждал, что мое путешествие осуществится, если его сообщение означало: «Ты придешь в Афины, и там умрет часть тебя»; но его сообщение могло подразумевать и другое: «Если ты придешь в Афины, там умрет часть тебя, так что не ходи туда», – и быть предостережением от этого путешествия.

Обычно люди боятся, что оглашение будущего может сковать их свободу. Но напротив, предсказание лишь придает ей энергию. Оракул взывает к нашему внутреннему судье, открывая ему поле для размышлений, мы мечемся между разными интерпретациями и лишь потом делаем выбор.

Так идти ли мне в Афины?

Раздался крик. Сонное оцепенение раскололось от резкого вопля.

Я вздрогнул. Откуда вырвался этот вой? Я обернулся и увидел кучку любопытных – их взоры были прикованы к храмам внизу. Я бросился туда, скатился по каменистой дороге и увидел лежащую на земле женщину.

– Скорпион!

Она была мертвенно-бледна; опершись на локоть, она вскинула трясущуюся руку:

– Скорпион! Ужалил!

Она стонала, в ее глазах застыл ужас.

– Я не хочу умирать!

Слезы хлынули и заструились по круглым щекам; я опустился на колени и взял ее запястье. На тыльной стороне кисти вокруг отчетливого укуса кожа покраснела.

– Я врач. Успокойся.

Но она меня не слушала. Выгибалась, била ногами, мотала головой, закатывала глаза. Действие яда уже сказывалось, ее охватила паника, начались судороги.

– Пожалуйста, следи за дыханием.

Она была вне себя и даже не пыталась сделать усилие.

– Откуда взялся скорпион?