И всякий, кто посмеет протянуть руку – получит кару. Без гнева. Без крика. Без суда.

Лишь приговор, что ломает – не руку. Волю.

Глава 5

Меня бросили на шкуры так, будто я была не живая, не женщина, не княжеская дочь, а что-то лишнее, мясо после обряда, останки пиршества, сброшенные в пыль. Рывок был груб, жесток, беззастенчивый, и я ударилась о землю, как камень, отброшенный рекой. Шкуры были тёплыми, пахли потом, лошадьми, кровью – и чем-то древним, диким, как сама степь: варварским теплом, что не лечит, а подчёркивает боль.

Моё тело ныло, каждая жилка отзывалась тупой, тянущей болью, запястья опухли, обмотки резались в кожу, будто хотели врастить в меня напоминание: ты теперь связана навек. Рот саднил – от кляпа, от стыда, от того, что слова мои теперь больше никому не нужны. Я не молчала – молчание было мною, как саван – не покрытие, а вторая кожа.

Я лежала, будто уже умерла, но не похоронена. В изорванном платье, что висело клочьями, как снятая кожа. В крови – чужой, своей, прошлой. Под звёздами, что смотрели с такой равнодушной ясностью, будто и впрямь не было разницы, кто ты – княжна или скотина, невеста или трофей.

Никто не подошёл.

Никто не обернулся.

Меня не били – но хуже было это ничто. Без прикосновений, без слов, без жалости.

Они жили своей жизнью. Жгли костры. Жевали мясо. Перебрасывались словами на своём жёстком языке, как если бы я была просто камень у дороги, не достойный даже пинка. И в этом был страшнейший приговор – не смерть, а полное стирание.

Только огонь был рядом. Он потрескивал, пыхтел, танцевал в своём безумном ритме. Он блистал на моей коже, играл в моих волосах, и от этого казалось, будто сама я горю изнутри, будто не живу – а тлею. И небо. О, небо… чёрное, глубокое, полное звёзд, как лицо вдовы – слезами. Оно глядело на меня, и было так далеко, как Бог, что отвёл лик.

А подо мною – земля. Холодная, враждебная, и всё же единственная, кто меня приняла.

Я проваливалась в неё – не телом, душой.

Как в яму. Без крестов. Без слов. Без свечи.

Погребённая – живая.

Я лежала у костра, скрючившись, будто не женщина, а обугленный корень, вырванный из земли, и сквозь дым, сквозь горький жар пылающих поленьев смотрела на него – на того, кто разрушил всё, что мной было звано жизнью. Глаза мои жгли сильнее, чем пламя, и пряди волос, свалявшиеся, тяжёлые от пыли и слёз, падали на лицо, как рваные занавеси между мной и светом. Но я видела.

Я видела его.

Он сидел чуть поодаль, на бурой шкуре, низко, по-хозяйски, как зверь, насытившийся добычей. Спокойный, будто день был обычным, будто кровь не лилась, будто я – не я, а просто ещё одна. В руке – кубок. Он пил, медленно, неторопливо, как тот, кто имеет всё, и потому не спешит. Рядом сидел воин, говорил с ним о чём-то, слова срывались, летели в темноту, но до меня не долетали. Всё, что я слышала – было в его молчании. Всё, что я чувствовала – жило в его спокойствии.

Он не смотрел на меня. Но я знала – он знал, что я смотрю.

Я вцепилась в этот взгляд, как в последнюю крепость, как в меч, воткнутый в землю: не сдаться. Не склониться. Не забыть. В моих глазах была не только боль – там жила ярость, чёрная, вязкая, как смола, и пульсировала клятвой: я запомню. Я дождусь. Я отдам тебе всё, что ты дал мне – только обратной стороной.

Он вдруг повернулся. Плавно. Не вздрагивая. Как если бы мы были связаны ниткой невидимой, что дёрнулась. Его глаза встретились с моими – и в тот миг воздух между нами звенел. Всё исчезло – костёр, звёзды, шум, ночь. Остались только два взгляда. Один – как сталь. Второй – как пламя, что не согревает, а жжёт.

Мы смотрели друг на друга – не миг, не мгновение, а вечность, сжатую в дыхание.

И я не отводила глаз.

Не смела. Не хотела. Не позволяла.

Потому что в моём взгляде был вызов. Прямой, страшный, голый.

Потому что внутри меня уже шёл бой.

Он медленно, почти невидимо, приподнял угол рта – не в улыбке, нет. В зловещем знании. В беззвучном "знаю".

Но он не знал.

Что я – не просто пленная.

Я – приговор.

Я – обет.

Я – смерть, что придёт не завтра, но непременно.

И я клялась ему глазами.

Что он ещё увидит этот взгляд.

Перед тем, как закроет свои.

_________

Я лежала, уткнувшись щекой в грубую степную землю, и будто сама степь впивалась в кожу – острая, жёсткая, чужая, не знавшая жалости. Тело моё было ломким, как пересохший хворост, и всё же внутри меня что-то ещё держалось – не плоть, не разум… воля. Та последняя, что у женщин перед виселицей, у зверей в капкане, у матерей над телом сына. Молчаливая, несгибаемая, тёмная, как ночь.

Я не могла кричать – и не нужно было. В этой ночной тишине, где даже костры щадили огонь, а всадники дремали, как мрачные стражи под ликом зла, – достаточно было шёпота. И я шептала. Сжав зубы, сквозь дрожь губ, сквозь треснувший голос, как молитву – но не к небу.

– Я убью тебя… – выдохнула я, и слова слетели с языка, как капли крови с лезвия. – Или сдохну сама.

Пауза. Глубокая, как колодец.

И – заключение, не крик, а печать приговора:

– Да будет так.

Это было не сказано людям. Не проклятие в лицо палачу. Не просьба к богам.

Это было обетованье степи.

Я звала предков – тех, кто шёл с мечом и не возвращался, кто сгорал, но не склонялся.

Я звала силу рода, что спит в костях, в крови, в самой моей коже.

Я звала звёзды, что глядели на меня не с жалостью, но с древним знанием.

Земля подо мной будто дрогнула. Не громко, не в ответ, но… приняла.

Словно сказала: слышу.

Словно знала: ты теперь не рабыня. Ты – орудие.

Холод крался под рёбра, полз вдоль позвоночника, как ледяной змей, но сердце моё не трепетало – оно пылало. Горело без пламени, но с таким жаром, что мне казалось – если бы кто коснулся, обжёгся бы. Это был не гнев. Не месть.

Это была сила. Рождающаяся в безысходности. В унижении. В боли.

Я лежала – да. В пыли, в крови, в разорванном платье, одна.

Но в эту секунду я знала: я уже не она. Я не княжна, не пленница, не вещь. Я отомщу!

Ночь разлилась над степью чёрным покрывалом, усыпанным звёздами, что сияли не как надежда, а как свечи на панихиде, выстроенные в молчаливый ряд над мёртвым покоем. Ветер скользил меж шкур и тел, тревожа дыхание сна, перебирая мои волосы, спутанные, солёные, тяжёлые, как если бы сам воздух хотел запомнить каждую прядь, прикоснуться, прощаясь со мною, как с живой. Он не убаюкивал – он знал, что нет сна, есть только переход – из боли в память, из крика в безмолвие.

Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и чувствовала, как внутри меня не угасает, а копится: медленно, тягуче, как ядовитая слюда в сосуде, что треснет однажды. Кости ныли, тело гудело, связки резали, будто изнутри, но боль уже не властвовала – она стала частью меня, новой моей кожей, новым именем, новой плотью. И где-то за пределами того, что можно назвать слухом, родился голос.

Он не шёл по воздуху. Не катился с гор. Он был внутри – в пульсе, в дыхании, в крови, будто бы сама степь, затаившаяся, решила отозваться. Он был не мужской, не женский, но древний, как корень мира, как голос родовой памяти, что не нуждается в языке.

Ты станешь его проклятием.

Слова не испугали. Они – зазвучали, как истина. Как подтверждение того, что я уже знала, но не смела назвать. Я – не добыча, не жертва, не сломанная душа. Я – то, что вернётся. Не с мечом, не с ядом, а с глазами, в которых он утонет, когда меньше всего будет ждать. Я – не любовь и не ненависть. Я – его будущее возмездие, рождённое в этой ночи.

Я не ответила. Не шептала в ответ. Не клялась.

Я просто дышала.

Жгуче, тяжело, глубоко.

Как дышат перед ударом.

И только тогда мои веки сомкнулись, медленно, будто земля накрыла меня слоем пепла. Глаза закрылись не от покоя, а от исчерпанности. Сон пришёл не как отдых, а как глубокое затмение в сознании, где не забывают, а затаивают. Тело отрешилось, ушло в тьму, но душа – горела. Горела не пламенем, а тлеющей жаркой решимостью, что не даёт умереть даже в аду.

Последнее, что я видела, прежде чем ночь забрала меня в свой холодный колыбель, было его лицо, освещённое рыжим трепетным светом костра. В отблесках углей он казался не человеком, а чем-то древним, рождённым не в плоти, а в пустоте между жизнью и смертью. Лик был спокоен, как у идола, которого молят и боятся. И в этом спокойствии было страшнее всего – потому что в нём не было сомнений.

Но и во мне их не было.

Я не спала – я выжидала.

И сон мой был – лишь орудие.

Как стрелы, что спят в колчане.

Глава 6

Он пришёл, когда ночь стала плотной, как саван. Ни слова не раздалось перед тем, ни звука – только шаги, и то такие, что казались глухим эхом моих страхов. Я знала, что он придёт. Как приходит буря после душного зноя, как приходит кара за молитву, сказанную с неверием. Я знала, и всё равно – каждая клетка моя затряслась, как свеча на ветру.

Он вошёл, и шатёр будто напитался его тенью, воздух потемнел, огонь в чаше затрепетал, зашипел, как если бы дух в нём узнал пришедшего. Я сидела, закутавшись в шкуры, дрожа – не от холода, а от того, что знала: сейчас меня лишат не тела – свободы. Не тронут губами, а выжгут волю. Не возьмут – сломают.

Он не сел. Он стоял – выше меня, как скала, как истукан. Глаза его, чёрные, как деготь в снегу, впились в меня, и я почувствовала – всё, что было мной, рассыпается под этим взглядом, как пепел в ладонях.

– Ты боишься? – спросил он.

И не дожидаясь ответа – шагнул ближе.

Я хотела спрятаться, уйти, исчезнуть, но некуда было – всё было он.

Он схватил меня за руку – резко, как зверь ловит птицу. Сжал так, что запястье хрустнуло. Я вскрикнула – но тихо, глухо, больше не от боли, а от унижения.

– Слишком тонкая кость, – сказал он, – а гордости – на троих.

Он рванул меня вверх, так, что ноги мои потеряли землю, а шкура сорвалась. Платье, обрывки его, повисли на мне, как насмешка над тем, чем я была. Он швырнул меня на пол рядом с очагом. Камни вонзились в кожу. Он не остановился. Схватил за волосы, за шею, как будто искал, где в теле живёт дух, чтобы вытащить его и раздавить.

– Ты думаешь, ты княжна? – прошипел он. – Нет. Теперь ты – моя тень, мой след, моя вещь. Ты – то, что я ношу под сапогом.

И тогда – удар. Не кулаком, не плетью. Словом. Плевком. Плевком в самую душу.

– Твой отец продал тебя, как кобылу. За пару лишних часов мира. И ты ещё держишь подбородок? Опусти. Опусти, княжна, ты уже не стоишь даже плоти, в которой ты живёшь.

Я лежала, скрючившись, и с каждым его словом внутри меня что-то ломалось – не кость, не плоть. Имя. Память. Дом. Всё, что делало меня собой. Я не плакала – слёз не было. Только сжалась вся, как зерно перед молотом.

Он опустился на колени рядом, схватил за лицо, крепко, грубо, и прошептал:

– Ты будешь смотреть мне в глаза. Пока не научишься бояться так, чтобы даже дыхание твоё было моим.

И я смотрела.

Сквозь боль. Сквозь унижение. Сквозь ненависть.

Я не просила. Не умоляла.

Но в тот миг что-то во мне умерло.

А значит – родилось другое.

Не княжна. Не женщина. Не дочь.

А зверь. Без рода. Без племени.

Зверь, что ждёт своего часа – и не забудет.

Ночь стояла глухая, вязкая, как степная грязь после летнего ливня – небо не пело, звёзды не светили, только ветер гнал сухие мысли меж холмов, нашёптывая что-то древнее, чужое, от чего у меня по коже ползли мурашки, словно мелкие духи бежали следом. Я лежала, укутавшись в шкуры, но тепло не шло в тело – жар костра остался снаружи, а внутри рос лёд.