Поезд начинает двигаться. Скрежет металла рвет тишину. И я понимаю – он больше не вернется. Я осталась.

И самое страшное – где-то внутри я знала это всегда. Просто цеплялась. Просто не хотела уходить с пустого перрона, потому что надеялась, что он вернется, одумается, протянет руку.

Мне было лет восемь, когда мама сказала, что приедет в выходные. Я ждала ее с самого утра. Села на лавку во дворе с рюкзачком – туда я положила тетрадку, книжку и старую обложку от комикса. Дождь начинался легкий, почти невидимый, а потом стал холодным, липким и тяжелым. Я промокла до нитки, но не двигалась.

Я все ждала. Потому что если она сказала, значит приедет. Она ведь мама. А мама – не может не приехать.

Час. Два. Три. Люди проходили мимо, смотрели на меня странно. Я не замечала. Я всматривалась в повороты дороги, в каждую машину. И вдруг… страх. А если с ней что-то случилось? А если она попала в аварию, спеша ко мне?..

Телефонов сотовых тогда не было. Связи – никакой. Мы не знали, что происходит с теми, кто не приходит. Мы просто ждали и молились. И я молилась – в голове, шепотом, с дрожью в сердце. Пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо. Я не переживу, если с ней что-то случится, тем более из-за меня. Пусть она просто задержалась…

Когда я вернулась домой с заледеневшими руками, бабушка сказала: "Придурочная, заболеешь теперь. У меня денег нет на твое лечение" – и захлопнула дверь.

А мама позвонила на стационарный телефон только через два дня. У них в деревне не было телефонов ни у кого, и чтобы позвонить, нужно было ехать в соседний город. Это было довольно далеко. Но она поехала, чтобы позвонить мне! Она сказала, что не смогла вырваться. Извинилась. Плакала.

А я ничего не сказала, я просто рыдала. Потому что внутри уже знала: иногда те, кого ты ждешь больше всего, просто не приходят. Не потому что не любят. А потому что не могут. И когда я услышала ее голос в трубке – я не сдержалась. Я захлебываясь слезами, прижимая телефон к уху как спасательный круг. Все это время я жила в страхе – а вдруг с ней что-то случилось? Вдруг авария? Вдруг она умерла, и я больше никогда не услышу ее? Я винила себя. Если бы не я, она бы не поехала… если бы не я…

После этого я, всхлипывая, прошептала:

«Мам, забери меня, пожалуйста. Мне плохо. Бабушка бьет меня. Коля тоже. Я не хочу тут больше жить». На том конце – пауза. Тяжелая, как бетонная плита. А потом мамин голос – дрожащий, сдержанный: «Ты же знаешь, Лерочка… Папа будет против. Мы уже пробовали… Каждый раз скандалы. Он сходит с ума. Кричит. Переживает. Нервничает. Я не могу…»

А потом она заплакала. И попросила прощения. Извинялась за то, что не может меня забрать. За то, что бессильна. Что не справляется.

А я слушала – и умирала внутри. Словно я – проклятие. Словно я – причина ее страданий. Этот ангел, моя мама, плакала… из-за меня. А значит, я – зло. Я причина всех бед. Я – лишняя. Я – обуза. Я – ошибка.

После этого разговора я больше не просила. Никогда. Я решила: не буду делать ей больно. Никогда. Лучше я буду молчать. Буду хорошей. Терпеливой. Невидимой. Лишь бы она не страдала.

С тех пор я начала сдерживать слезы. Прятать боль. Учиться не плакать. Даже когда все внутри выло. Даже когда хотелось разорваться на куски от одиночества и страха. Потому что если я покажу, как мне больно – мама снова заплачет. А я не переживу, если ангел снова заплачет из-за меня.

Глава 5. Ее голос

На следующий день я пошла в аптеку. Впервые за долгое время – одна. Влад обычно все приносит сам. Говорит, что мне не нужно лишний раз выходить. Но он забыл купить пластырь, и я вышла, почти не дыша, как будто сбежала.

Женщина в аптеке была лет сорока, с уставшими глазами. Я спросила про пластырь, а она вдруг взглянула на меня как-то иначе. Внимательнее.

– У вас все хорошо? – спросила она, будто мимоходом, но в голосе было что-то теплое, живое.

Я не ожидала этого. Меня как будто ударило током. Я не знала, что ответить. Кивнула. Слишком быстро. Улыбнулась, как умею: натянуто, вежливо.

– Просто вы очень напряженная, – продолжила она. – У нас, когда я в приюте работала, дети так смотрели. Как будто ждали, что сейчас кто-то ударит.

Я выронила кошелек. Не специально. Просто пальцы вдруг стали ватными. Она молча подняла и подала мне. А потом тихо добавила:

– Я знаю этот взгляд… – Она чуть наклонилась ко мне, тепло улыбаясь. – Когда внутри ком, а рот будто зашит. Когда хочется выговориться, а не знаешь с чего начать.

Я молчала. Но она продолжила:

– Если когда-нибудь захочешь просто поговорить – приходи. Я после шести одна тут. У меня чай есть. И тишина, в которой можно быть собой. Я умею не только молчать, но и слушать. Без осуждений. Без советов. Просто рядом.

Она смотрела на меня так, будто знала обо мне больше, чем я сама. Будто знала, сколько всего я не сказала. И не спешила заставлять говорить – просто давала пространство. Это было страшно… и очень спокойно одновременно.

Я ушла, не оборачиваясь. Шла домой и все слышала ее голос. Он звучал у меня в голове громче, чем все Владины слова за последние месяцы. Потому что он был без давления. Без ожиданий. Без ловушек.

Я пришла домой. Влад был на кухне. Улыбался. Что-то рассказывал. А я смотрела на него – и вдруг поняла: у него нет запаха свободы. Он весь – как закрытая дверь. Красивая, лакированная, уютная. Но без ручки с моей стороны.

А ее голос… он был как открытое окно. Даже если за ним был дождь. В нем было что-то родное, до слез знакомое. Я замерла. И внезапно внутри – теплый отклик. Напоминание. Ее интонации, мягкость и доброжелательность… они напомнили мне маму. Ту, что просто любила. Бескорыстно. Тихо. Готовая отдать за меня все. С ней было по-другому – мы редко виделись, но каждый раз, когда она приезжала, я чувствовала: время останавливается.

Существовали только я и она. Ее руки, ее глаза, ее голос, наполненный болью и любовью.

Она не всегда знала, как поступать правильно – но я чувствовала, как ее боль сочится сквозь расстояние. В каждом ее взгляде, в каждом слове, в каждом редком звонке на стационарный телефон, я слышала: «Прости». И это «прости» было не за вину, а за бессилие. Она рвалась между мной и своей новой жизнью, как птица, запутавшаяся в сетях. Хотела забрать, спрятать, прижать – но знала, что не может. Я чувствовала это, даже когда она молчала. Особенно – когда молчала.

Она тонула в вине, не понимая, как разорваться между мной и своей семьей. Она пыталась сделать все правильно – и в итоге делала больно и мне, и себе. Но я никогда не винила ее. Потому что каждый раз, когда я слышала ее голос – я чувствовала любовь. Ту, безусловную. Единственную. Она просто была рядом. Не всегда физически – но душой. И это спасало меня от полного безумия.

И я прекрасно видела, как ее душа рвется. На одной чаше была я, а на другой мой отец и брат. И судьба заставляла сделать ее выбор. И она сделала, но не в мою пользу. И она жила с этой виной, а скорее не жила, а существовала, потому что вина настолько поглощала ее, что вся ее жизнь казалась ей настоящим злом.

Я прекрасно понимала, что она – жертва обстоятельств. И никогда не винила ее в этом выборе. Я смирилась. Но она винила себя, и от этого было еще больнее. Потому что она не виновата. А я ощущала себя виноватой. За все. За то, что живу. За то, что из-за меня плачет мама.

Я так сильно любила ее, что моим главным страхом было потерять ее однажды. Я боялась, что с ней что-то случится. И, чтобы жить хоть как-то и не плакать каждую минуту от страха, я просто клялась сама себе, что если она умрет, то я тоже. В ту же минуту я умру. Потому что зачем тогда жить, если ее не станет?

А потом… меня отбросило в другое воспоминание.инание.

Мне одиннадцать. Мама сильно страдает без меня, постоянно плачет, хочет, чтобы я жила с ними. И вот, наконец, отец соглашается вернуть меня в семью. Они переезжают в мой город, в частный дом к моему деду по отцовской линии. И этот момент – как будто я перешагиваю порог в иной мир.

Мой дед… Он был олицетворением зла. Не так, как Коля – хаотичный, необузданный. Нет. Мой дед был холодным, продуманным злом. Он не орал. Он шептал. Смотрел, как будто прожигал взглядом насквозь. Он не бил. Он проклинал. Его хобби – колдовство. Он хранил книги по черной магии, знал обряды. И получал удовольствие, когда кто-то болел, страдал, умирал. Он радовался чужим несчастьям. Он жил ими.

Когда я была маленькой, меня иногда оставляли у него в гостях на выходные. Это были одни из самых жутких дней моей жизни. Его дом был мрачный, холодный. Даже летом. Запахи – трав, пыли, и чего-то… мертвенного. Словно сам воздух был больным.

И вот теперь мы переехали туда жить. Я, мама, папа, мой младший брат и этот человек. С первых дней он атакует меня. Смотрит, как на врага. И говорит:

– С тобой что-то не так. От тебя исходит… что-то чуждое. Темное. Ты как будто приносишь с собой холод. Ты портишь энергетику в этом доме. Я это чувствую кожей. Это не просто энергия – это угроза. Ты должна уйти. Исчезнуть. Или я сам тебя уберу. Навсегда.

Я знала, что он не шутит. Я ощущала в теле, как сжимаются мышцы. Как сердце уходит в пятки. Я больше не могла спать. Каждую ночь ждала, что он откроет дверь моей комнаты. Что он стоит за ней, прислушивается. Я слышала его шепот. Слышала, как он читает свои тексты внизу, у каких-то черных икон, у свечей, у странных фигурок. Я знала: он проклинает меня.

Но я не уходила. Потому что мама была рядом. Она была слепа к его злу. Она не видела. А я не могла ее бросить. Она – как ребенок. Такая наивная, хрупкая. Я знала, что не выживет. А я могла. Я умела терпеть. У меня уже был опыт ада. Я бы умерла за нее, лишь бы ей было хорошо. Моя жизнь ничего не стоила.

С отцом мы не общались. Жили, как соседи. Он меня не трогал, я его тоже. Но однажды случилось то, что сломало мой мир снова… Он убил мою собаку…

Рэм был не просто собакой. Он был как снежинка в аду. Маленький белый щенок, родившийся слишком поздно для осени и слишком рано для жизни рядом с моим дедом. Он появился у меня в те дни, когда все вокруг рушилось, и, наверное, именно поэтому стал для меня всем.

Глава 6. Пожалуйста, только живи

Я построила ему домик в сарае, где было потеплее – из старых коробок, шуб, тряпья – что нашлось. Мама мне помогала, а дед ходил за мной словно тень и на его лице отображалась ехидная улыбка.

– Он сдохнет! Клянусь тебе, твоя псина сдохнет! – шипел он.

– Нет! Я не позволю! Он будет жить! – твердила я.

И в тот злосчастный период, когда температура на улице была просто невероятно низкой, я грела Рэма по утрам на груди, прятала под шубу. Потому что было минус тридцать семь – это жесть. Потому что он дрожал, но не плакал. Потому что я – плакала, а он – нет.

По ночам я молилась, чтобы он пережил эту ночь, потому что именно после сумерек и особенно под утро температура падала еще ниже.

Я умоляла пустить его в дом. Хоть на одну ночь. Дед не разрешал. Слова были те же, что всегда: «Это моя территория». Только на этот раз он смотрел слишком спокойно. Слишком легко согласился, когда мама взмолилась всерьез. Слишком быстро махнул рукой: «Да пусть живет в сарае». И я, глупая, поверила. Мне было одиннадцать, я хотела верить.

Я укутала Рэма в шубы, подложила под бок старую куртку, натаскала тряпья. Он свернулся клубком, положил голову на лапы и посмотрел на меня, как будто все понял. Как будто заранее знал. А я пообещала, что буду рядом. Всегда.

Утром я нашла его в сугробе. Он был твердый, как ледяной брусок. Глаза – открыты. Пена на губах. Его вынесли. Выбросили. Как хлам.