Я закричала. Кричала так, что потрескались небеса. Меня рвало от этой боли – чистой, первобытной. Я прижимала его к груди, умоляла: «Дыши… Прошу, только дыши…» Обещала все, что могла – что буду рядом всегда, что никогда больше не оставлю, что все будет хорошо… Только бы он вдохнул. Только бы моргнул. Я гладила его по мордочке, и все повторяла, шептала, молила, как заклинание: «Пожалуйста, живи…»

А в окне – дед. Стоит. С кривой ухмылкой. Смотрит, как я реву в снегу, как душа моя ломается на куски. Он знал, что делает. Он хотел это увидеть. Он кормился этим.

Мама вышла, взяла меня за плечи, оттащила, укутала. Сказала: «Он не мучился. Замерз быстро». Но я не верила. Потому что не так умирают ангелы.

А потом она пошла на кухню. Варить обед. Для всех. Включая его. И в тот момент я поняла: даже если ты свет, ты все равно проигрываешь, если ужинаешь за одним столом с тьмой. С того дня я больше никого не просила о защите.

Это было так давно… И все же это воспоминание возвращается ко мне снова и снова – как будто я проваливаюсь сквозь трещину времени прямо туда, в ту реальность. В ту точку боли, где все остановилось.

Я сижу на холодном снегу на коленях – онемевших, мокрых, будто не моих. В моих ладонях – он. Уже не теплый. Почти каменный. Еще чуть-чуть – и застынет совсем. Если приглядется, то может показаться, что его ушко дергается, еле-еле. Или мне это кажется? Но дыхания… нет. Совсем.

– Дыши. Прошу тебя… просто дыши… Прости меня… Прости меня, Рэм… Прости меня, мой ангел, это я виновата… Я обещала, но не уберегла тебя… А теперь… Дыши. Прошу… просто дыши…

Он не двигается. Его глаза приоткрыты, но там уже нет взгляда. Я глажу его между ушами, как делала всегда, когда он засыпал у меня запазухой, когда я его грела своим телом.

– Я здесь, слышишь? Я не уйду. Никогда. Только дыши…

Мое лицо мокрое, я не знаю, плачу ли я или просто потею от боли. Он больше не дышит.

Я качаю его на руках, как ребенка, и бормочу все то, что не сказала: что он был лучшим другом, что он спасал меня от одиночества, что я не заслуживала такой любви, но он все равно любил. Просто за то, что я есть.

В груди зияет провал. Холодный. Гулкий. Бездна, в которую падает мой крик. Я не слышу себя. Только тишину.

А пальцы все еще гладят его замерзшую шерсть. Она уже стала жесткой. Он пахнет – сыростью, холодом, улицей. Как всегда. Как дом, который никогда не был домом.

И вдруг – обрывок воспоминания.

Первая встреча. Он сидел в коробке за сараем. Маленький, облезлый, с диким взглядом. Шипел на всех, не подпускал. Только ко мне – подошел. Просто подошел. Обнюхал руку. Облизал. И остался. Навсегда.

Я прошептала тогда: «Я тебя не оставлю». И не оставила.

А теперь… он ушел. Но я осталась. Одна. И мне казалось – навсегда.

Я снова и снова повторяю: «Дыши… дыши…», будто это молитва. Будто магия. Но она не срабатывает. И я впервые за долгое время зову вслух:

– Господи, ну пожалуйста… Забери меня вместо него…

Воздух неподвижен. Снег ложится на его мордочку, на мои руки, на мои волосы. Я не шевелюсь. Я обещала. Я рядом. До конца.

И тогда я чувствую, как будто вся эта боль – это я. Вся. От пяток до макушки. Как будто тело больше не мое. Я – просто оболочка для страдания. Я – сосуд, в который вылили всю несправедливость мира.

Он лежит тихо. Неподвижно. Замер в одном мгновении времени. Для него оно больше не существует. А я живу дальше. А я сижу. И глажу. И жду. Что? Чуда. Или конца. Или хотя бы сна, в котором он оживет и будет бежать ко мне, как раньше.

Но пока есть только реальность. Холодная. Бездыханная. Настоящая. А за окном – торжествующий взгляд деда. Он счастлив. Он победил. Ему не нужно было ничего говорить – его мысли были написаны на лице. Это было нерафинированное счастье. Настолько явное, что казалось: сотри его щеткой – и все равно проступит снова, как грязь на потрескавшейся стене. Он смотрел, как я сжимаю остывшее тело в руках, и улыбался. Как будто это он вырвал у меня сердце и теперь любовался его пульсацией в своих ладонях.

Глава 7. Он чувствует

Я не сказала Владу, что выходила. Не предупредила, как обычно. Просто сделала. И внутри что-то зашевелилось, как будто первый раз вдохнула воздух без его фильтра. Но он почувствовал. Он всегда чувствует.

Вечером он молчал. Не так, как обычно – с демонстрацией, с напряжением. А спокойно. Хищно. Как кошка перед прыжком. Я накрывала на стол и чувствовала, как его взгляд будто сверлит спину.

– Где ты была сегодня? – спросил он, когда я принесла еду. Без эмоций. Словно между делом.

Я растерялась. Улыбнулась, как умею.

– Просто… в аптеку ходила. Ты же забыл про пластырь.

Он кивнул. Медленно. Долго жевал. Поставил вилку. Посмотрел в глаза:

– Ты могла просто написать мне. Или подождать, когда я вернусь. Ты же знаешь – я забочусь о тебе.

Я кивнула. Слишком быстро. Виновато. Сжалась внутри.

– Ты ведь не встретила там кого-то? – он сказал это будто невзначай, но я уже чувствовала, как сжимается горло.

– Нет. Просто купила и ушла.

Он опять кивнул. Снова замолчал. Но уже не смотрел. И не касался. Просто сидел и ел. А я снова превратилась в тень. В воздух. В ту, кого можно наказать даже молчанием.

Я легла в кровать раньше него. Спиной к стене. Не выключала свет. Потому что когда он так замолкает – я начинаю бояться темноты.

И только одна мысль билась в голове: он знает. Он всегда знает, когда я чуть-чуть дышу не по его правилам.

И он всегда ревнует. Без причины. Без повода. Без факта. Он говорит, что мужчина должен контролировать женщину, потому что она – это слабое место. Эмоциональное, спонтанное, нелогичное. Он говорит, что я могу ошибиться. Могу увлечься. Случайно. Даже не поняв сама.

– Женщины не думают головой, – говорил он. – Вы фантазируете. Один взгляд, одна улыбка – и все, вы уже там, в воображении. А потом поздно.

Я слушала и не понимала, к кому он это. Я никогда не давала ему повода. Я не флиртую. Я даже не смотрю по сторонам.

Однажды мы смотрели сериал. Он спросил: «Тебе нравится этот актер?» Я, не задумываясь, ответила: «Ну… симпатичный». И все. С тех пор – периодически, язвительно, буднично:

– Может, ты опять про своего красавчика думаешь? Ну, как там он? Уже позвонил тебе из телевизора?

Я пыталась сказать, что это просто актер. Просто слово. Он не слушал. Он говорил:

– Я знаю, что ты думаешь. Знаю лучше, чем ты сама. Мысли – это не игрушки. Женские мысли – особенно. Они требуют контроля.

И я начинала бояться даже думать. Потому что если он узнает, что я думаю не так – накажет молчанием. Или усмешкой. Или доброй фразой, в которой будет яд.

И я снова училась держать себя в узде. Даже внутри головы.

***

На следующий день он принес мне чай в постель. С медом и лимоном. Как я люблю. Как будто знал, что я не спала полночи, что внутри все дрожит. Он поцеловал меня в лоб и сказал:

– Я просто хочу, чтобы ты была в безопасности. Я не враг тебе. Я люблю тебя. Но ты… ты иногда ведешь себя, как будто не понимаешь, что такое любовь.

Я молчала. Он держал чашку в руке, сидел на краю кровати и говорил мягко:

– Понимаешь, настоящая порядочная женщина не бродит по улицам одна. Не ищет поводов. Не играет с огнем. Ты ведь не хочешь разрушить то, что между нами?

Я быстро покачала головой. Нет, конечно нет. Я ничего не хочу разрушать. Я просто… я просто хотела дышать. Немного. Незаметно.

– Ты же сама знаешь, – продолжил он, – мужчины на тебя смотрят. Они чувствуют. Ты – не как все. Ты можешь даже не заметить, как втянулась. А потом все, поздно. Вот поэтому я рядом. Я направляю. Я держу тебя в руках, потому что люблю. Потому что ты сама не знаешь, как себя беречь.

Он говорил это так искренне. Словно спасает меня от самой себя. Я слушала и ловила себя на мысли, что снова чувствую вину. Стыд. Как будто мои мысли – преступление. Как будто свобода – это вирус, и он лечит меня от него.

Он ушел, а я сидела с чашкой на коленях. Не пила. Смотрела, как тонкий пар поднимается и исчезает. Как и я – в этих стенах. И в какой-то момент, глядя в этот прозрачный дым, меня ударило. Как током. Осознание. Просвет.

Это не забота. Это клетка. Бархатная. Теплая. С плюшевыми стенами. Но все же – клетка. Его слова – как мягкие оковы. Его "любовь" – как ошейник.

Мне стало страшно. Потому что я поняла, что не знаю, как дышать по-настоящему. Я разучилась. Я привыкла делать вдох с его разрешения. Привыкла считать, что свобода – это опасно. Что сама я – ошибка, угроза, сбой системы.

Он называл это любовью. А на деле – это была дрессировка. Ласковая, но все равно дрессировка.

Я впервые увидела в его голосе сталь. В его прикосновении – контроль. В его "теплых" словах – ледяную грань. Он не хотел, чтобы мне было хорошо. Он хотел, чтобы мне было удобно – быть с ним. Он хотел, чтобы я не думала. Чтобы я чувствовала себя виноватой за каждый вдох, сделанный без его участия.

И в этой чашке с чаем я увидела всю свою жизнь. Закипающую. Испаряющуюся. Исчезающую. Без следа.

Он называет это заботой. А я вдруг поняла: я хочу не чай в постель. Я хочу, чтобы меня слышали. Чтобы уважали. Чтобы я могла сказать «нет» – и не бояться расплаты. Чтобы мое «я» было не тенью в его коридоре, а голосом, телом, светом.

Я хочу быть собой. А он – никогда не даст мне этого. Потому что его любовь – это не любовь. Это удобство. Контроль. Власть.

И тут я вдруг вспомнила бабушку. Иногда, будто по праздникам внутреннего календаря, у нее случался внезапный приступ "заботы". Обычно по выходным. Она надевала старый передник с пятнами вековой давности и торжественно объявляла:

– Сейчас сварю кашу. Полезно же.

Готовка у нее была сродни некромантии – непонятный, пугающий процесс с сомнительным результатом. Все выгоралось до стадии черного дзена. Каша превращалась в нечто среднее между промокшей картонкой и пригоревшим цементом. Липкая, серая масса с редкими вкраплениями комков, похожих на печальные глазки мертвых котят. И вот она ставила передо мной эту тарелку с видом мученицы, в голосе пафос эпохального самопожертвования:

– Ешь. Я ведь не просто так готовлю, я забочусь о тебе. А ты неблгодарная. Ты никогда не ценишь, что для тебя делают. Я весь день вкалываю. И не обязана тебе, между прочим. Но вот, готовила. Потому что забочусь. Не потому что ты заслужила – а потому что надо же кому-то заботиться о тебе.

А я смотрела в эту мерзкую массу и чувствовала, как внутри все сжимается. Меня мутило. Я была голодна, но не настолько, чтобы есть это. Я знала: если положу это в себя – будет как будто мой желудок стал мусорным баком. Но у меня не было права отказаться. Потому что если я скажу «не хочу» – это будет неблагодарность. Это будет предательство.

– Ну? Чего сидишь? – раздражалась она. – Я стараюсь, а ты носом крутишь. Кому ты такая нужна будешь? Не умеешь даже простую еду уважать.

Я зажимала нос, делала глоток – и давилась. Не потому что хотела. А потому что должна. Потому что иначе – никакой любви. Только обвинения. Только стыд.

И вот тогда я впервые почувствовала: эта забота не про тепло. Это – сделка. Молчаливая, давящая, как плита. Ты ешь – ты хорошая. Ты не ешь – ты обуза.

А я хотела быть хорошей. Хотела, чтобы меня любили. Хоть как-нибудь.

Бабушкина забота не грела. Она душила. Была как еда, которую тебе всучили, потому что "так надо". Ешь, говорила она, и я ела, зажимая нос, пытаясь не дышать – потому что от запаха вонючей перловки с жирными разводами мутило. А потом – меня рвало. Прямо этой же кашей. Желудок выворачивало, будто он сам хотел избавиться от унижения. А бабушка, закатывая глаза, только бурчала: «Неблагодарная. Жрет мое и еще воротит нос».

Это была не любовь. Это был договор. Ты хорошая – и тебе позволено дышать рядом.

И сейчас, глядя в эту чашку, я поняла: я снова в том детстве. Только вместо бабушки – Влад. Только вместо каши – чай. А смысл один: будь удобной. Иначе – замолчи.

И пока чай остывал, внутри меня что-то просыпалось. Что-то забытое. Что-то очень важное. Моя настоящая – та, которую он все это время пытался заглушить.