– То, что на маленьких тарелках, называется тапас, а в большом блюде крокеты, – говорит тетя, указывая на фрикадельки в панировке, – часть из них сделана из хамона серрано, часть – из сетас.

Я знаю, что хамон – это ветчина, но совершенно не представляю, что такое сетас. Я доедаю суп и съедаю пару крокетов, пробую оба вида и догадываюсь, что сетас – это грибы.

– Я управляю местной клиникой, – объясняет мне Беатрис, она не говорит с набитым ртом, сперва тщательно прожевывает пищу, – которая основана нашей семьей, и в округе на много километров вокруг больше нет лечебных учреждений.

Она будто рекламирует свои услуги, видно, что работа для нее – источник гордости.

– Твой врач прислал мне информацию о лечении, которое ты проходила, поэтому я буду продолжать давать тебе лекарства.

Похоже, кроме нее, в замке никто не живет, у нее на пальце нет обручального кольца, нас никто не обслуживал во время ужина, ни на стенах, ни на каминной полке нет ни одной фотографии в рамке.

– Если ты закончила, пойдем со мной, – произносит тетя и забирает мой стакан с водой.

Я хватаю сумку и иду за ней обратно к разветвляющейся в форме буквы Y лестнице с гаргульями. На этот раз тетя поднимается по лестнице, после секундного колебания я иду за ней.

Гаргульи будто не спускают с нас глаз. Я дохожу до площадки в середине лестницы, насчитав десять ступенек, потом мы поднимаемся еще на двенадцать по правой стороне буквы Y и сворачиваем в малиновый коридор.

– Это жилая часть дома, – говорит тетя, остановившись у закрытой двери, – большая часть здания в аварийном состоянии и закрыта для посещения, поэтому надо соблюдать определенные правила, когда живешь здесь.

Она мрачно смотрит на меня, и я вспоминаю фотографию в пурпурной комнате. На фотографии Беатрис выглядит моложе мамы, но сейчас она обогнала по возрасту свою старшую сестру.

– Правило номер один: нельзя исследовать замок за пределами той комнаты, которую я тебе показываю,– произносит тетя, подняв палец.– Правило номер два,– она поднимает второй палец,– нельзя никого приглашать в гости. Está claro?^[13]

Я киваю, у меня нет сил спорить или что-то обсуждать.

– Я нашла тебе преподавателя по испанскому, по утрам будешь учить язык. Я теперь не сомневаюсь, что это тебе нужно. Днем ты станешь помогать мне в клинике, а вечером мы вместе будем возвращаться домой и ужинать. Bueno?^[14]

Мне хочется отрицательно мотнуть головой, но проще раствориться в воздухе, чем противоречить тете. Я снова киваю, хотя мысленно уже спускаюсь по ступенькам к входной двери. Мобильника у меня нет, но в городе наверняка найдется телефон-автомат. Возьму такси до аэропорта и улечу обратно в Вашингтон. Не сомневаюсь, что Летти позволит мне вернуться в центр. До восемнадцатилетия еще есть пара недель, я успею придумать какой-нибудь другой вариант…

– Моя комната через две двери дальше по коридору, – говорит тетя, подавая мне стакан с водой. Я беру его, а она раскрывает передо мной ладонь и что-то протягивает мне.

Она сказала, что продолжит давать мне те лекарства, которые прописали в центре. Видимо, ей сообщили, что мне нельзя давать целый пузырек, только несколько таблеток. Но то, что она дает, не похоже на таблетки – это нечто черное и сморщенное, напоминающее семечко больного дерева.

– Это аналог того лекарства, которое ты принимаешь, – произносит тетя с ноткой нетерпения в голосе.

Я не реагирую на ее слова.

– Что-то не так? – спрашивает она.

Я разглядываю семечко на ее ладони. Это точно не лекарство – больше похоже на яд. Я смотрю на нее и не знаю, чего в моем взгляде больше – гнева или недовольства. А есть ли разница? Она воспринимает выражение моего лица как отказ.

– Твои врачи сомневались, что ты справишься с переездом, – говорит она и сжимает кулак. – Если это так, нам придется найти другое решение.

Удивительно, что можно так быстро, едва познакомившись, невзлюбить сестру своей матери. Я знаю ее всего пару часов и уже терпеть не могу.

Я все равно выплюну таблетку, поэтому протягиваю руку, чтобы взять то, что мне предлагает тетя. Хотя мне очень хочется поймать ее на слове и заставить прямо сейчас позвонить в центр. Сомневаюсь, что она пригласила меня сюда только для того, чтобы через несколько часов отправить обратно.

Я кладу черное семечко в рот и делаю вид, что запиваю водой. Тетя примирительно улыбается и произносит:

– Buenas noches^[15].

Она показывает мне мою комнату, я проскальзываю внутрь и тут же выплевываю таблетку в руку. Потом засовываю нечто, похожее на семечко, во внутренний карман спортивной сумки, чтобы позже внимательнее изучить его.

Моя новая спальня размером не меньше целой квартиры, здесь есть отдельная ванная и пустой чулан, в котором могла бы поместиться еще одна спальня. Мы с родителями удобно устроились бы здесь.

Трудно представить, что мама выросла в этом замке. Еще труднее вообразить, что я росла бы тут, может быть, в этой самой комнате, если бы не случилось что-то, что заставило родителей собраться и уехать. Они изменили мою национальность, язык, воспитание… и даже не потрудились рассказать мне об этом. Я отгоняю от себя злые мысли и пытаюсь сосредоточиться на чем-то другом.

В ванной комнате стоит изгибающаяся, похожая на коготь ворона ванна без душа. Я поворачиваю латунный кран, чтобы наполнить ее горячей водой. На фарфоровой полке расставлены разнообразные шампуни, кондиционеры, гели для тела, увлажняющие кремы, бомбочки для ванн. Все они не распакованы.

Уже несколько месяцев я не мылась без присмотра, у меня вообще не было возможности уединиться. Меня охватывает ощущение нереальности происходящего. Я могу делать что захочу, и никто меня не остановит. Могу задержать дыхание под водой и сидеть так до бесконечности, пока не лопнет последний мыльный пузырь.

Я погружаюсь с головой в воду и в наступившей тишине жду, что будет дальше.

Проходят секунды, и мир становится слишком тихим. Отсутствие звуков кажется невыносимым, а может, это и есть смерть – оглушительная тишина целую вечность? Я выныриваю и хватаю ртом воздух.

Закончив мыться, я вытираюсь полотенцем и натягиваю черные легинсы и худи. А потом я нарушаю первое правило Беатрис, предварительно надеваю носки, но не обуваюсь.

Пробираясь по ледяному коридору, я стараюсь держаться ближе к мебели и другим тяжелым предметам, под которыми пол твердый: вероятность, что он заскрипит, меньше. Я спускаюсь до середины Y-образной лестницы, а после поднимаюсь на двенадцать ступенек влево.

Темнота здесь кажется еще гуще. Я пользуюсь маленьким фонариком, такой обычно прикрепляют на цепочку для ключей, чтобы осмотреть облупившуюся краску на стенах и затянутые паутиной углы. Папа говорил, что фонарик необходим для расследования. Мурашки пробегают по шее и затылку, но это не из-за паутины, а потому, что я чувствую на себе чей-то взгляд. Машу фонариком вокруг себя, но никого нет. Я иду вперед, заглядывая по дороге в спальни и ванные комнаты, и ощущение, что за мной наблюдают, только усиливается, но шагов не слышно.

Вдруг что-то касается моей щеки! Резко втянув в себя воздух, я свечу фонариком во все стороны. Он то горит, то мигает, а потом окончательно гаснет. Я нажимаю на кнопку, пытаясь включить фонарик, но он, похоже, сломался. Теперь понятно, почему местные жители считают, что в этом замке обитает зло.

Мне нужно вернуться в комнату, но страх, подкрадывающийся все ближе, слишком будоражит меня. Я чувствую, как тревожно стучит мое сердце, и мне не хочется идти обратно.

В конце коридора застыла огромная страшная тень, но, когда мои глаза привыкают к темноте, я понимаю, что это еще одна гаргулья из черного камня, и она будто не сводит с меня глаз. За спиной чудища я различаю неприметную дверь.

Я распахиваю ее и попадаю в серебристый водоворот света. В комнате огромное витражное окно, и звездный свет проникает сквозь него. Он напоминает мне о другом серебристом свечении.

Первые недели после трагедии в метро, до того, как лекарства заглушили мои сны, ночь за ночью меня посещало одно и то же видение. Мне не снились двадцать пять трупов, не снился черный дым, не снились даже родители. Я видела взрыв серебристого света перед тем, как снова разглядеть вагон и замерших в нем пассажиров.

Так начинался этот сон. А потом свечение превращалось в два одинаковых круга – в пару глаз.

У него были темные волосы, точеные скулы и взгляд, полный звезд. Должно быть, я придумала его, чтобы он присматривал за мной по ночам.

Просыпаясь, я не могла вспомнить, что мы делали вместе во сне, я помнила только его лицо и танцующие вокруг него тени, причем не людей, а чудовищ. Я считала его ночным стражем, гаргульей с лицом ангела, защищающим меня от ночных кошмаров. Он был верным мне чудовищем-тенью.

Серебристый свет, наполняющий эту комнату, льется со звездного неба, проникает внутрь сквозь витражи. На окнах толстый слой пыли, но рисунок витража я могу разглядеть: восемь фаз луны.

В этой комнате меня охватывает странное ощущение, что когда-то она была святилищем. Чем-то вроде лунного храма для призыва богов… или демонов.

Стены как будто поцарапаны, я подхожу ближе и вижу слова. Даже не читая, я знаю, что написано. Одна и та же фраза на камне снова и снова, разным шрифтом, то четко, то неразборчиво: «No hay luz en Oscuro» – «Нет городка Оскуро темнее». Эти слова – заклинание, произнеся их, я переношусь назад во времени в пурпурную комнату, и воспоминание овладевает мною.

Черный огонь полыхает в комнате, подпаливает обои, порождает клубы дыма. Я слышу крик и вижу маму в дверном проеме, она тянет ко мне руки, ужас отражается на ее лице. Она как будто отчаянно пытается дотянуться до кого-то сквозь черное пламя…

До меня.

Мне пять лет, и я сгораю заживо.

Глава 5

Всю ночь во сне я сгораю заживо в пурпурной комнате. Необходимо узнать, что произошло в этой комнате помимо сверхъестественного пожара, рожденного моим воображением. Что-то подсказывает мне, что именно после этого события родители уехали из Испании, чтобы больше никогда не вернуться.

В ванной я мочу волосы в раковине. Они так отросли, что свисают ниже груди. На полочке, среди туалетных принадлежностей, несмываемый кондиционер, я размазываю его пальцами по каштановым кудрям. Еще я обнаружила, что шкафчик в ванной буквально забит косметикой. Большая ее часть выглядит неиспользованной и даже просроченной. У меня такие густые ресницы, что кажется, будто я накрасила их тушью. Так же было и у мамы. Она никогда не пользовалась косметикой, и я не крашусь.

Я одеваюсь не спеша, мне не хочется снова уныло поедать что-то вместе с Беатрис за издевательски огромным столом. Я натягиваю джинсы и топ, застегиваю худи и влезаю в громоздкие черные ботинки, которые практически никогда не снимаю. Папа называл их ботинками истинного воина.

Вспомнив, что на улице холодно, я закутываюсь в шарф.

К счастью, Беатрис нет в обеденной зале, и стол не накрыт. Я прохожу сквозь дверь в дальнем конце залы и оказываюсь в просторной кухне с обычными окнами, пропускающими много света. В глаза бросается гладкий серебристый холодильник, он выбивается из общей атмосферы древнего средневекового замка. К нему магнитом прикреплена записка, на которой аккуратным почерком тети написано:

«Эстела,

в холодильнике для тебя pan con tomate^[16]. Увидимся в клинике в 15.00. Иди по дороге в сторону города.

Утром зайди в „Либроскуро“, тебя там ждет учитель испанского языка.

Беатрис».

На столешнице лежит большой ключ, должно быть, от входной двери, рядом корзина с буханкой пшеничного хлеба. На столешнице у корзины я вижу зазубренный нож.

Я внимательно изучаю лезвие, будто это какой-то тест. Потом подношу нож к лицу и жду, когда появится медсестра и вырвет его у меня из рук.