– Он дело говорит, сынок, – сказал Дадли, подмигивая Дэвиду. – И что, по-твоему, с нами случилось? Как мы умерли?

– Я… не знаю. – Дэвид поглядел на Уиллу; та лишь пожала плечами.

– Тут какое дело, – опять заговорил Рэттнер. – Поезда сходят с рельс. Такое случается… Хотел сказать «часто», но нет, вообще-то это большая редкость даже в здешних краях, где вся железнодорожная система нуждается в серьезном ремонте. И все же время от времени на некоторых узлах…

– Мы падали, – сказала Пэмми Андерсон.

Дэвид посмотрел на нее – посмотрел внимательно, – и увидел трупик с обгорелыми волосами; красное платьице превратилось в истлевшие лохмотья.

– Доолго-предолго па-адали, а потом… – Она издала горловой рык, сложила вместе ладошки и тут же раскинула их в стороны: на детском языке жестов это явно означало взрыв.

Она хотела сказать что-то еще, но тут мать без предупреждения влепила дочери затрещину – да такую крепкую, что показались зубы, а из уголка рта вылетела слюна. Пэмми секунду стояла с разинутым ртом, ошарашенно глядя на мать, а потом протяжно завыла на одной ноте. Звук этот был еще невыносимее, чем монотонное пение, которым девочка сопровождала игру в классики.

– Что я тебе говорила про вранье, Памела?! – закричала Джорджия Эндрисон, хватая дитя за руку с такой силой, что ее пальцы почти целиком вдавились в плоть.

– Она не врет! – вступилась за девочку Уилла. – Наш поезд сошел с рельс и упал с обрыва! Да, я наконец вспомнила, и вы тоже! Правда? Правда ведь? У вас на лице написано! Я же вижу!

Даже не поглядев на Уиллу, Джорджия наотмашь ударила ее по лицу. Другой рукой она по-прежнему трясла дочку. Дэвид видел то ребенка, то обугленный трупик. Что же именно загорелось? Теперь он вспомнил, как поезд летел в пропасть, но откуда начался пожар? Он не помнил – возможно, потому что не хотел вспоминать.

– Что я тебе говорила про вранье?! – вопила Джорджия Эндрисон.

– Что врать нехорошо, мамочка! – выдавила Пэмми.

Мать утащила ее в темноту. Оттуда еще долго доносился тот же пронзительный вой на одной ноте.

На миг повисла тишина – все прислушивались к крикам Пэмми. Уилла наконец повернулась к Дэвиду.

– Ну как? Тебе хватило?

– Да, – ответил он. – Идем отсюда.

– Флаг вам в руки, барабан на шею, топор в спину и электричку навстречу! – многословно выругался им вслед Биггерс, и Дадли испустил очередной ослиный йодль.

Дэвид повел Уиллу к двойным дверям, в которых по-прежнему стоял, скрестив руки на груди, Фил Палмер. Тогда Дэвид отпустил руку подруги и подошел к Хелен: та сидела в углу и раскачивалась из стороны в сторону. Она подняла на него растерянный взгляд и едва слышно прошептала:

– На ужин опять рыба…

– Может быть, не знаю, – ответил он. – А насчет вони – ваша правда. Воняет черствыми крекерами. – Он обернулся; несколько человек глядели им с Уиллой вслед из темноты, нарушаемой лишь тусклым лунным светом, который при большом желании можно было принять за свет флуоресцентных ламп. – Так, кажется, пахнет в помещениях, которые долго пустуют.

– Катись отсюда, щенок, – сказал Фил Палмер. – Иди пой в другом месте, здесь тебя никто не слушает.

– Я уже понял, – отозвался Дэвид и вслед за Уиллой вышел в лунную ночь.

Вдогонку им несся скорбным шелестом ветра голос Хелен Палмер:

– Не понос, так золотуха…

Они вернулись к бару «26». За ночь они прошли добрых девять миль, но Дэвид не устал. Видимо, привидения не только не испытывают голода и жажды, но и не устают, рассудил он. Да и ночь была уже другая: в небе новеньким серебряным долларом сияла полная луна, а асфальтированная стоянка перед баром пустовала. Сзади, на гравийной стоянке, было несколько фур, одна из которых – с зажженными фарами – сонно урчала. Вывеска над дверью теперь гласила: «УЖЕ В ЭТИ ВЫХОДНЫЕ – ГРУППА «ПОЛУНОЧНИКИ». ПРИХВАТИТЕ ДЕВЧАТ, НЕ ЖАЛЕЙТЕ ДЕНЬЖАТ».

– Какая прелесть, – сказала Уилла. – Сводишь меня на концерт, Гроза Волков? Я ведь твоя девчонка?

– Конечно, – ответил Дэвид. – Вопрос только, что нам делать до тех пор? Бар-то закрыт.

– А мы все равно туда проберемся.

– Заперто же!

– Это как посмотреть. Ощущения плюс ожидания, помнишь?

Дэвид кивнул и потянул ручку: дверь отворилась. Запахи в баре стояли прежние, только теперь к ним примешивался приятный хвойный аромат какого-то моющего средства. На сцене было пусто, над барной стойкой торчали ножки перевернутых табуретов, однако неоновая вывеска в виде гор Уинд-Ривер горела – то ли работники бара забыли ее выключить, то ли Дэвиду с Уиллой просто так захотелось. Скорее, последнее. Безлюдный танцпол казался огромным, и зеркало во всю стену усиливало это впечатление. В темных отполированных глубинах сияли перевернутые неоновые горы.

Уилла набрала полную грудь воздуха.

– Пахнет пивом и духами, – заметила она. – Обалденно!

– Это ты обалденная, – сказал Дэвид.

Она повернулась к нему.

– Тогда скорей меня поцелуй, ковбой!

Дэвид поцеловал ее на краю танцпола. Прислушавшись к своим ощущениям, он решил, что ставить крест на занятиях любовью еще рано. Да, определенно рано.

Уилла поцеловала его в уголки рта и отстранилась.

– Найдется четвертак для музыкального автомата? Хочу потанцевать.

Дэвид отправился к автомату в дальнем конце бара, бросил в него четвертак и включил песню под номером D19 – «Дни и ночи без тебя» в исполнении Фредди Фендера.

На стоянке для фур задремавший дальнобойщик Честер Доусон, везший в Сиэтл груз электроники, удивленно поднял голову: откуда-то доносилась музыка. Приснилось, подумал он и улегся обратно.

Дэвид и Уилла медленно кружили по пустому танцполу, то отражаясь в зеркале, то нет.

– Уилла…

– Помолчи минутку, Дэвид. Твоя девчонка хочет танцевать.

И Дэвид замолчал. Он зарылся лицом в ее волосы и полностью отдался музыке. Наверное, здесь они и останутся, думал он, и люди время от времени будут их видеть. Пойдут слухи, что в баре «26» живут привидения… Хотя вряд ли. Когда пьешь, о привидениях как-то не думаешь – если только не пьешь в одиночестве. Быть может, перед самым закрытием бармен или официантка (старшая – та, что распределяет чаевые) почувствуют, будто за ними кто-то наблюдает. Или услышат неизвестно откуда звучащую музыку, или заметят – краем глаза – мелькнувшую в зеркале тень… Дэвиду подумалось, что можно было выбрать местечко и получше, но в целом «26» не так уж плох. До закрытия здесь полно людей. И всегда можно послушать музыку.

Он принялся гадать, что же будет с другими пассажирами, когда бульдозеры уничтожат их иллюзию крыши над головой – а это непременно случится. Он представил, как на них обрушится град обломков, и Фил Палмер закроет собой воющую от страха жену. Представил, как Пэмми Эндрисон прижмется к матери, а та истошно завизжит. Как Рэттнер – робкий проводник – скажет: «Без паники, господа!», но его голос потонет в реве желтой строительной техники. Как коммивояжер Биггерс со всех ног поковыляет к выходу и, споткнувшись, упадет, когда чугунный шар ударит в крышу и под натиском рычащих бульдозеров рухнут своды его мира.

Дэвиду хотелось верить, что до тех пор за ними пришлют поезд, что их совместные ожидания оправдаются и принесут желаемые плоды. Почему-то верилось с трудом. Дэвид даже подумал, что от потрясения все пассажиры могут разом исчезнуть – угаснуть, как пламя свечи на ветру, – но и это было маловероятно. Он видел почти воочию: бульдозеры, самосвалы и экскаваторы разъехались, и трава ложится на землю под порывами ветра, дующего с гор, а они все стоят в лунном свете у заброшенных ржавых путей, сгрудившись под мириадами здешних звезд, и ждут своего поезда.

– Замерз? – спросила Уилла.

– Нет… С чего ты взяла?

– Ты дрожишь.

– Да что-то могильным холодом потянуло.

Дэвид закрыл глаза, и они стали танцевать дальше, то появляясь в зеркале, то исчезая. Когда они пропадали, лишь старое кантри звучало на пустом танцполе, залитом светом неоновых гор.

Гретель^[5]

1. Только быстрый бег

После смерти маленькой дочки Эмили пристрастилась к бегу. Сперва добегала до конца подъездной аллеи и там сгибалась пополам, ловя воздух ртом, затем до конца квартала, затем до мини-маркета «Продукты от Коузи» у подножия холма. В мини-маркете она брала хлеб, маргарин и, если в голову больше ничего не приходило, шоколадное поленце «Хо-хо» или круглый «Ринг-динг» с замороженным кремом. Обратный путь Эмили поначалу преодолевала спокойным шагом, потом тоже бегом. Со временем она отказалась от сладостей. Далось это на удивление тяжело: во-первых, сахар был отличным антидепрессантом, универсальной палочкой-выручалочкой, во-вторых, у нее выработалась настоящая сахарная зависимость. В любом случае поленцам «Хо-хо» следовало сказать пока-пока. Поленца канули в Лету: теперь хватало одного бега. Генри называл бег новой зависимостью, новой святыней и, пожалуй, не ошибался.

– Что об этом говорит доктор Штайнер? – поинтересовался он.

– Говорит, бегай сколько душе угодно, пусть эндорфины вырабатываются! – соврала Эмили, которая мало того что не обсуждала новую святыню со Сьюзен Штайнер, вообще не была у нее после похорон Эми. – Для твоего спокойствия она готова написать «бег» на рецептурном бланке.

Лгать мужу Эмили умела всегда. Даже после смерти Эми. «Родим второго», – спокойно заявила она, присев на краешек кровати, на которой Генри свернулся калачиком и беззвучно глотал слезы.

Генри это утешило, и слава богу, только Эмили рожать больше не планировала: разве можно, если есть шанс в один прекрасный день обнаружить малыша посеревшим и неподвижным? Нет, хватит с нее искусственного дыхания с непрямым массажем сердца, от которых нет проку, хватит дежурных операторов 911, истошно орущих: «Не кричите, мэм, я вас не понимаю!» Но Генри об этом знать необязательно, Эмили старалась успокоить мужа, по крайней мере поначалу. Она искренне верила, что всему голова – покой, а вовсе не хлеб. Возможно, когда-нибудь покой обретет и сама Эмили, но факт остается фактом: она родила больного ребенка, поэтому снова рисковать не собиралась.

Вскоре начались головные боли, жуткие, как мигрень. Тогда Эмили действительно обратилась к врачу, но не к Сьюзен Штайнер, а к доктору Мендесу, терапевту. Мендес прописал какой-то золмитриптан. На прием к Мендесу Эмили отправилась на автобусе, потом добежала до аптеки, чтобы купить лекарство, а потом – до дома. Получился кросс на две мили. На финише у подъездной аллеи Эмили казалось, что в правый бок, между верхним ребром и подмышечной впадиной, воткнули стальную вилку. Только она не расстроилась: физическая боль пройдет. Зато она устала и чувствовала, что сможет немного поспать.

Спала Эмили весь день и добрую половину вечера. На той самой кровати, где была зачата Эми и рыдал Генри. Когда проснулась, перед глазами расплывались круги – предвестники «Мигреней от Эм» – так она называла приступы головной боли. Эмили выпила новую таблетку, и, к ее вящему удивлению, боль сперва отступила куда-то в затылок, а потом исчезла вообще. «Жаль, от смерти ребенка таблетки не изобрели!» – с досадой подумала Эмили.

Она решила исследовать границы своей выносливости, подозревая, что исследование предстоит долгое. Недалеко от дома был колледж, а вокруг него – гаревые дорожки для бега. Туда она и стала ездить каждое утро, проводив мужа на работу. Генри страсти к бегу не понимал. Трусца – да, пожалуйста, трусцой бегают миллионы женщин. И приятно, и жировые валики исчезают, и живот подтягивается. Правда, у Эм валиков не имелось, и трусца ей не помогала. Помогал только быстрый бег.

Эмили ставила машину у дорожки и бегала до полного изнеможения, пока безрукавка с символикой Университета штата Флорида не темнела от пота и спереди, и сзади, пока ноги не переставали слушаться и не подкатывала дурнота.