Во-первых, Евгения оставляли наследником, а это подразумевало любовь и почитание. Ну или хотя бы создание подобного вида. Еще по прибытии сюда Евгений смирился с потерей времени и сил, готовился праведно и терпеливо исполнять роль любящего племянника.

Во-вторых, Андрей Александрович умирал, а воля умирающего по непонятным для Евгения причинам считалась законом, особенно в этом доме. Ну или хотя бы требовала проявить деликатность и понимание.

С утра Евгению надлежало непременно являться к любимому родственнику, желать ему доброго утра, интересоваться самочувствием и выслушивать пожелания на день. Далее лично проверить качество завтрака: не пригорела ли каша, свеж ли хлеб и точна ли установленная порция масла в тарелке. Обязательно следовало продемонстрировать, что сам он поглощает ту же самую бурду для слабых и больных, которую здесь именовали кашей, и ограничивается такой же единственной ложкой масла. Дядя требовал тщательной экономии, разумеется выдавая ее за радение о здоровье и состоянии организма.

– Тело следует держать впроголодь, – кряхтел Андрей Александрович, не вызывая никакого интереса к своим теориям у Евгения. – Тогда оно бодро и постоянно готово к физическому труду.

Евгений не возражал ни против голода, ни против труда, ни даже против экономии на беконе и сливочном масле, что, по сути, увеличивало переходящий к нему капитал. Хотя искренне не понимал, при чем здесь масло в его тарелке и почему впроголодь следует жить ему.

От нечего делать он как-то разбавил кашу больного холодной водой, рассчитывая наконец услышать жалобы, угрозы и требование заменить завтрак на съедобный, но увы, дядя и не пикнул. Съел все как было, чем поверг племянника в недоумение.

Терпения самого Онегина хватило на одну неделю, а дальше пришлось приказать кухарке Глафире готовить приличный завтрак, который ему подавали сразу после первого, пока дядя проделывал утренние гигиенические и водные процедуры. До ресторана «Талон»^[4] ему было далеко, но в сытое и оттого хорошее расположение духа Евгения он приводил.

До самого обеда племяннику следовало читать вслух наискучнейшие труды Гомера и Феокрита. И пусть дядя разделял его мнение, что понаписали они чистейшие глупости, чтения это не отменяло. Даже когда аккомпанементом служил храп Андрея Александровича.

Далее следовал скудный, пресный и невыносимо скучный совместный обед, приправленный той же экономией, суетой Лукьяна с подвязыванием салфетки вокруг шеи, укладыванием дополнительных подушек, оброненными ложками и причитаниями. Тревожные и призывные взоры кухарки, которая по распоряжению молодого барина готовила дополнительный обед и каждый день боялась быть в этом обличенной, поскольку запах мяса не спрашивает, куда ему распространяться. Она не могла ослушаться будущего хозяина и нетерпеливо ждала, когда уже Евгений съест свой обед, уничтожив следы ее непослушания старому барину.

Потом племянник высиживал у постели больного бесконечные часы нравоучений и воспоминаний, до тех пор пока они не превращались в хриплые усталые вздохи, переходящие в храп.

До ужина Евгений располагал недолгим свободным временем. Обычно он отправлялся на недолгую прогулку или безмолвно сидел на крыльце, созерцая уходящие вдаль поле и лес.

После ужина, едва спускались сумерки, дядя засыпал и следовало радоваться свободе, но деревня не могла предоставить хоть каких-то развлечений, а потому Евгений постепенно и невольно перенял местные привычки рано ложиться и вставать на рассвете.

Ему полюбились эти утренние свежие и чисто умытые рассветные часы. Ранние прогулки с Козырем – единственным свидетелем и участником его скачек, когда сочный травяной ковер уползает под копыта коня, а темный лес несется вровень по правую руку.

Впрочем, и это незатейливое развлечение ему быстро наскучило. Рассветы стали похожи один на другой, Козырь казался медленным и ленивым, а лес потерял таинственность.

Во всем остальном Евгений жил словно затворник. Узник, запертый с больным и взбалмошным стариком.

Он пробовал читать, но библиотека дяди не могла похвастаться разнообразием, а учетные и хозяйственные книги чуть ли не со времен деда его дяди навеяли такую хандру, что Онегин три дня не мог заставить себя выйти прогуляться.

В итоге дядя остался его единственным развлечением, как и он у дяди.

Лизавета Строганова писала ему исправно, дважды в неделю. На множестве страниц, которые Онегин осиливал не каждый раз, хоть они и были окном в столичную жизнь, она рассказывала все последние сплетни и новости, описывала свои наряды и сны, делилась какими-то мыслями о прочитанных романах и прослушанных операх. Онегин решительно не понимал логику ее суждений, и часто ее письма казались ему нагромождением отдельных, не связанных между собой фраз. Как платье Дарины Александровской повлияло на два сделанных ей единовременно предложения руки и сердца? С чего она взяла, что Турбин вызвал Карского на дуэль из-за нее, если Турбин избирал невозмутимого и недалекого Карского объектом своих насмешек уже много лет, задолго до появления Лизаветы в свете?

Каждый раз, получая письмо, написанное крупным детским почерком, Евгений недоуменно и ошарашенно вспоминал, что у него теперь есть невеста. Из-за дурацкого спора, в который он ввязался по глупости, ему пришлось сделать предложение Лизавете Григорьевне.

Больше всего Онегин стыдился самого спора. Он попался на крючок, словно неопытный юнец. Дал себя зацепить и вовлечь в скандал. Внушить барышне любовь несложно, но не стать изгоем в обществе и врагом ее отцу, после того как откроется обман, было задачкой похитрее. Похоже, его затея с сыном Бакунина не принесла успеха, хотя Лиза вроде бы писала, что жену князь из ревности посадил под домашний арест. Онегин сделал мысленную пометку как-нибудь спросить, а что с сыном. Вдруг еще что-то и выгорит?

Очень кстати пришли тогда известия от дяди. Под предлогом отдать последний долг умирающему Онегин стремительно уехал в деревню. Теперь получал от невесты письма и надеялся, что все исправится само по себе. Мысль о том, что он женится на Лизавете Строгановой, упорно не соглашалась приживаться у Евгения в сознании. Он не видел невесту уже два месяца, и ее облик совершенно изгладился из его памяти. Ну нельзя же жениться на том, кого даже не помнишь. Время шло, и все воспоминания о пари, о Лизе Строгановой и ее отце таяли в его сознании, казались событиями, которые случились не с ним. Евгений даже подумал, что было бы неплохо, если бы и она, и ее папенька вот так забыли о нем, как он не вспоминал о них.

Пока же все его время занимал дядя. Хоть не миновало и дня, когда Евгений не поднимал глаза к небу, уточняя, не готов ли Господь прибрать его родственника. Однако в присутствии умирающего он старался вести себя сносно и даже терпеливо. Как единственный наследник, Онегин не очень боялся, что на финишной прямой его обскачут какие-нибудь земские больницы, но все же не следовало пускать дело на самотек.

Когда благонравный племянник преодолел короткий путь до спальни умирающего в сопровождении суетящегося позади Лукьяна, он и сам убедился, что дядя на последнем издыхании. Тот лежал неподвижно, тяжело и сипло дышал, сильно осунулся и пожелтел. Ничего в нем не напоминало живого человека.

– Явился, словно черт из преисподней, – одними губами прошептал дядя, подняв на Евгения помутневший взор. По всей видимости, таким образом он высказался о неопрятной внешности племянника.

Впрочем, ни уточнить, что конкретно имел в виду Андрей Александрович, ни оправдаться за свой вид Евгению не довелось, ибо мученик закатил пустые бесцветные глаза и испустил дух.

– Слова, достойные конца, – прошептал Евгений, стараясь сосредоточиться на своих ощущениях. Понять и запомнить, что чувствует в момент, когда остался единственным представителем рода Онегиных на земле.

Он смотрел на маленькое, иссушенное болезнью, а скорее просто старостью, тело под простынями, которое только что покинула жизнь, и думал о том, кто будет стоять у его смертного одра.

Да, он больше не имел родственников. Не имел сестер, братьев, племянников. Вот прямо сейчас назначать душеприказчика было не из кого. Но, будучи мужчиной, Евгений вполне мог жениться и наплодить наследников. Дать роду новую жизнь. Новую силу. Цена, которую он должен будет заплатить за продолжение рода, – суета, невероятная деятельность, потерянная свобода, жена, дети, толпа людей рядом – его совсем не устроила. Онегин не видел себя ни мужем, ни отцом. Вернее, не желал видеть. Он привык считаться только со своими желаниями, потакать собственным капризам и менять ничего не хотел.

– Гори огнем он, этот род!

Онегин развернулся на пятках и пошел прочь.

Он отогнал сумрачные мысли, сочтя их издержками лишенной событий деревенской жизни. В конце концов, у него еще полно времени и нет никакой необходимости решать здесь и сейчас.

Казалось, его накрыла мертвая тишина. Однако Евгений не почувствовал в ней злого рока, приближающегося одиночества или неминуемо надвигающегося конца. Он был молодым, интересным, беззаботным, обеспеченным человеком, который только что стал полноправным владельцем приличного состояния.

Где-то в глубинах старого, не слишком богатого на события дома, в котором не жила любовь, не пылали страсти, по которому не бегали дети, завыла служанка. Ей вторила кухарка.

– Отмучился, – сухо, по-мужски, всхлипнул за его спиной Лукьян и отчитался Евгению: – К похоронам все готово. Старый барин сами давно распорядились и про крест, и про гроб.

– Да, хорошо, – рассеянно кивнул Онегин. – Мне ванну и завтрак подай.

Он подумал, что наконец-то выпьет нормального кофе и съест пирога с мясом, которому хоть и далеко до страсбургского нетленного пирога^[5], который подавали в столице, но все же жизнь покажется благополучнее. Потом он припомнил кое-какие и свои обязанности в связи с похоронами и жестом остановил Лукьяна, уже покидавшего гостиную.

– Лукьян, батюшку позови отпеть усопшего. И посыльного пришли ко мне, кого-нибудь из мальчишек, приглашения на поминки по соседям разнести.

Глава 7

Через три дня Евгений, облаченный в траурный наряд, который захватил с собой еще из Петербурга, чинно стоял возле добротно сбитого гроба, обтянутого красным и черным бархатом. Бледное, чуть желтоватое лицо усопшего дяди с церковным венчиком на лбу не вызывало у него никаких эмоций, кроме усталости. Впрочем, на его внешности это никак не отражалось. Онегин и в трауре был необыкновенно хорош. Статный и мужественный, в изысканном костюме, он сразу приковывал к себе внимание. И уж потом, при рассмотрении его подробнее, на ум приходило сравнение с ангелом, спустившимся с небес поучаствовать в мирских делах и поменявшего крылья на земную одежду, – тот же строгий и четкий профиль, безразличие в синих глазах и гордая осанка.

Лицо Евгения выражало едва ли намного больше переживаний, чем лицо виновника мероприятия. Его взгляд медленно и спокойно переползал от одного гостя к другому и ни на ком не останавливался. Он с удивлением отметил слишком большое количество венков и посмертных букетов, которые возлежали вокруг гроба. Цветам в его понимании все-таки надлежало демонстрировать некоторый трагизм и сожаления, а откуда их взять, если покойнику столько лет, что, продолжись его жизнь, это вызвало бы больше недоумения, нежели смерть.

На похороны приехало огромное количество людей, большую часть из которых Евгений не только знать не знал, но даже не догадывался, кто это. Он точно не рассылал такое множество приглашений.

Гости друг за другом представлялись, выражали соболезнования скорбящему племяннику, почтение усопшему, заверяли, что являются добрыми соседями (наверняка так и было, согласно их представлениям), и только после оставляли Евгения в покое.