Однажды жестокий голод вынудил Берена поискать в покинутом орочьем лагере остатков еды, но орки нежданно возвратились и захватили его в плен, и пытали его, но не убили, так как предводитель орков, видя, сколь Берен силен, хотя и изнурен тяготами, подумал, что Мелько, может статься, доволен будет, если пленника доставят к нему, и назначит ему тяжелый рабский труд в шахтах или кузницах. Вот так случилось, что пленника приволокли к Мелько, однако же Берен не терял мужества, ибо в роду его отца верили, что власти Мелько не суждено длиться вечно, но Валар снизойдут, наконец, к слезам нолдоли, и воспрянут, и одолеют и скуют Мелько, и вновь откроют Валинор для истомленных эльфов, и великая радость вернется на землю.

Мелько же при взгляде на Берена пришел в ярость, вопрошая, с какой это стати ном, раб его по рождению, посмел без приказа уйти столь далеко в лес; Берен же отвечал, что он – не беглый раб, но происходит из рода номов, живущих в Арьядоре и тесно сообщающихся там с племенем людей. Тогда Мелько разгневался еще больше, ибо всегда стремился положить конец дружбе и общению между эльфами и людьми, и сказал, что видит, верно, перед собою заговорщика, замышляющего великое предательство против владычества Мелько и заслуживающего, чтобы балроги подвергли его пыткам. Берен же, понимая, что за опасность ему грозит, ответствовал так: «Не думай, о могущественнейший Айну Мелько, Владыка Мира, что это правда, ибо, будь это так, разве оказался бы я здесь один, без поддержки? Берен, сын Эгнора, не жалует дружбой род людской; нет же, ему опротивели земли, наводненные этим племенем, затем и покинул он Арьядор. Много дивного рассказывал мне встарь отец о величии твоем и славе, потому, хоть я и не беглый раб, более всего на свете желаю я служить тебе тем немногим, на что способен», – и добавил еще Берен, что он – великий охотник, ставит капканы на мелкого зверя и сети на птиц, и, увлекшись занятием этим, заплутал в холмах и после долгих странствий добрался до чужих земель; и, если бы даже орки не схватили его, он бы об иной защите и не помышлял, кроме как предстать перед великим Айну Мелько и просить Мелько как о милости принять его на скромную службу – скажем, поставлять дичь для его стола.

Должно быть, Валар внушили Берену эти речи, или, может статься, Гвенделинг из сострадания наделила его колдовским даром слова, ибо и в самом деле это спасло ему жизнь; Мелько, видя, сколь крепко сложен тот, поверил Берену и готов был принять его рабом на кухню. Сладкий аромат лести кружил голову этому Айну, и, невзирая на всю свою неизмеримую мудрость, очень часто ложь тех, кого Мелько удостаивал лишь презрением, вводила его в заблуждение, если только облечена была в слова сладкоречивых похвал; потому он приказал, чтобы Берен стал рабом Тевильдо, Князя Котов. Тевильдо же был огромным котом, самым могучим из всех, – одержим, как говорили иные, злым духом, он неотлучно состоял в свите Мелько. Этот зверь держал в подчинении всех прочих котов; он и его подданные ловили и добывали дичь для стола Мелько и его частых пиров. Вот почему ненависть между эльфами и кошачьим племенем жива и по сей день, когда Мелько уже не царит в мире и звери его утратили былую силу и власть.

Потому, когда Берена увели в чертоги Тевильдо, а находились они неподалеку от тронного зала Мелько, тот весьма испугался, ибо не ожидал такого поворота событий; чертоги эти были тускло освещены, и отовсюду из темноты доносилось урчание и утробное мурлыканье.

Повсюду вокруг горели кошачьи глаза – словно зеленые, красные и желтые огни. Там расселись таны Тевильдо, помахивая и нахлестывая себя по бокам своими роскошными хвостами; сам же Тевильдо восседал во главе прочих – огромный, угольно-черный котище устрашающего вида. Глаза его, удлиненные, весьма узкие и раскосые, переливались алым и зеленым светом, а пышные серые усы были тверды и остры, словно иглы. Урчание его подобно было рокоту барабанов, а рык – словно гром, когда же он завывал от гнева, кровь стыла в жилах, – и действительно, мелкие зверушки и птицы каменели от страха, а зачастую и падали замертво при одном этом звуке. Тевильдо же, завидев Берена, сузил глаза, так, что могло показаться, будто они закрыты, и сказал: «Чую пса», – и с этой самой минуты невзлюбил Берена. Берен же в бытность свою в родных диких краях души не чаял в собаках.

«Для чего посмели вы, – молвил Тевильдо, – привести ко мне подобную тварь, – разве что, может статься, на еду?» Но отвечали те, кто доставил Берена: «Нет же, Мелько повелел, чтобы этот злосчастный эльф влачил свои дни, ловя зверей и птиц под началом у Тевильдо». На это Тевильдо, презрительно взвизгнув, отозвался: «Тогда воистину господин мой дремал, либо мысли его заняты были другим, – как полагаете вы, что пользы в сыне эльдар, что за помощь от него Князю Котов и его танам в поимке зверя и птицы; с тем же успехом могли бы вы привести неуклюжего смертного, ибо не родился еще тот человек или эльф, что мог бы соперничать с нами в охотничьем искусстве». Однако же Тевильдо назначил Берену испытание и повелел ему пойти и словить трех мышей, «ибо чертоги мои кишат ими», – сказал кот. Как легко можно догадаться, это не было правдой, однако мыши в чертогах и впрямь водились – дикие, злобные, колдовской породы, они отваживались селиться там в темных норах, – крупнее крыс и крайне свирепые; Тевильдо держал их забавы ради, для собственного своего развлечения, и следил за тем, чтобы число мышей не убывало.

Три дня гонялся за ними Берен, но, поскольку ничего у него не нашлось, из чего бы соорудить ловушку (а он не солгал Мелько, говоря, что искусен в приспособлениях такого рода), гонялся он попусту и в награду за все труды свои остался только с прокушенным пальцем. Тогда Тевильдо преисполнился презрения и великого гнева, но в ту пору ни он сам, ни таны его не причинили Берену вреда, покорные повелению Мелько, – гость отделался только несколькими царапинами. Однако теперь для Берена настали черные дни в чертогах Тевильдо. Его сделали слугою при кухне; целыми днями он, несчастный, мыл полы и посуду, тер столы, рубил дрова и носил воду. Часто заставляли его вращать вертел, на котором подрумянивались для котов жирные мыши и птицы; самому же Берену нечасто доводилось поесть и поспать; теперь выглядел он изможденным и неухоженным и часто думал о том, что лучше бы ему никогда не покидать пределов Хисиломэ и не видеть дивного образа Тинувиэли.

После ухода Берена нежная эта дева пролила немало слез, и не танцевала более в лесах, и Дайрон злился, не в силах понять сестру; ей же уже давно полюбилось лицо Берена среди ветвей, и шорох его шагов, когда следовал он за нею через лес, и голос его, печально взывающий: «Тинувиэль, Тинувиэль» через поток у дверей отцовского дома; и не до танцев ей было теперь, когда Берен отправился в мрачные чертоги Мелько и, может статься, погиб там. Столь горькие мысли одолели ее наконец, что эта нежнейшая из дев отправилась к матери, ибо к отцу не смела идти она и скрывала от него слезы.

«О матушка моя Гвенделинг, – молвила она, – открой мне своим волшебством, если то под силу тебе, что с Береном? Все ли до поры благополучно с ним?» «Нет, – отвечала Гвенделинг. – Он жив, это правда, но дни свои влачит в жестокой неволе, и надежда умерла в его сердце; узнай же, он – раб во власти Тевильдо, Князя Котов».

«Тогда, – молвила Тинувиэль, – я должна поспешить к нему на помощь, ибо никого не знаю я, кто захотел бы помочь ему».

Гвенделинг не рассмеялась на это; во многом она была мудра и умела прозревать грядущее, однако даже в безумном сне не могло пригрезиться ничего подобного: чтобы эльф, более того – дева, дочь короля, отправилась бы одна, без поддержки, в чертоги Мелько – даже в те давние дни, до Битвы Слез, когда мощь Мелько еще не возросла, и Враг таил до поры свои замыслы и плел хитросплетения лжи. Потому Гвенделинг ласково велела ей не вести речи столь безрассудные, но отвечала Тинувиэль на это: «Тогда ты должна просить отца моего о помощи, чтобы послал он воинов в Ангаманди и потребовал у Айну Мелько освобождения Берена».

Из любви к дочери Гвенделинг так и поступила, и непомерно разгневался Тинвелинт, потому горько пожалела Тинувиэль, что поведала о своем желании; Тинвелинт же повелел ей не упоминать и не думать более о Берене, и поклялся, что убьет нома, буде тот еще раз вступит в его чертоги. Долго размышляла Тинувиэль, что бы предпринять ей, и, отправившись к Дайрону, попросила брата помочь ей и, если будет на то его воля, отправиться вместе с нею в Ангаманди; но Дайрон вспоминал о Берене без особой любви и отвечал так: «Для чего мне подвергать себя самой страшной опасности, которая только есть в мире, из-за лесного скитальца-нома? Воистину не питаю я к нему любви, ибо он положил конец нашим играм, музыке нашей и танцам». Более того, Дайрон рассказал королю о просьбе Тинувиэли, и сделал это не из злого умысла, но опасаясь, что Тинувиэль в безумии своем и впрямь отправится на смерть.

Когда же услышал об этом Тинвелинт, он призвал Тинувиэль и сказал: «Почто, о дочь моя, не отказалась ты от этого безрассудства и не стремишься исполнить мою волю?» Не добившись от Тинувиэли ответа, он потребовал от нее обещания не думать более о Берене и не пытаться по неразумию последовать за ним в земли зла, одной ли, или склонив к тому его подданных. Но отвечала Тинувиэль, что первого она обещать не сможет, а второе – только отчасти, ибо не станет она склонять никого из лесного народа следовать за нею.

Тогда отец ее весьма разгневался, но и в гневе немало подивился и испугался, ибо любил он Тинувиэль; и вот что измыслил он, ибо не мог запереть дочь свою навеки в пещерах, куда проникал только тусклый мерцающий свет. Над вратами его скальных чертогов поднимался крутой, уводящий к реке склон; там росли раскидистые буки. Один из них звался Хирилорн, Королева Дерев – то было огромное и могучее дерево, и ствол его расходился у самого подножия, так что казалось, будто не один, а три ствола вместе поднимаются от земли, округлые и прямые: серебристая кора их гладкостью напоминала шелк, а ветви и сучья начинались лишь на головокружительной высоте.

И вот Тинвелинт приказал выстроить на этом диковинном дереве, так высоко, как только можно было взобраться при помощи приставных лестниц, небольшой деревянный домик выше первых ветвей, красиво укрытый завесой листвы. Три угла было в нем, и три окна в каждой стене, и на каждый угол приходилось по одному из стволов бука Хирилорн. Там Тинвелинт повелел дочери оставаться до тех пор, пока не согласится она внять голосу разума; когда же Тинувиэль поднялась вверх по длинным приставным лестницам из сосновой древесины, их убрали снизу, так, что вновь спуститься стало невозможно. Все, в чем нуждалась Тинувиэль, доставлялось ей: поднимаясь по приставным лестницам, эльфы подавали ей еду и все, чего бы ни пожелала она; а затем, спустившись, убирали лестницы, и король угрожал смертью любому, кто оставит лестницу прислоненной к стволу либо тайно попытается поставить ее там под покровом ночи. Потому у подножия дерева бдила стража, однако Дайрон часто приходил туда, сокрушаясь о содеянном, ибо одиноко ему было без сестрицы; Тинувиэль же поначалу весьма радовалась своему домику среди листвы и часто выглядывала из окошка, пока Дайрон наигрывал внизу свои самые дивные мелодии.

Но как-то раз ночью Тинувиэли привиделся сон, посланный Валар: ей приснился Берен, и сердце девы молвило: «Должна я идти искать того, о ком все позабыли», – и пробудилась она, и луна сияла среди дерев, и глубоко задумалась Тинувиэль, как бы ускользнуть ей. А Тинувиэль, дочь Гвенделинг, как можно себе предположить, не вовсе неискушенна была в колдовстве и искусстве заклятий, и после долгих раздумий измыслила она план. На следующий день она попросила тех, кто пришел к ней – не принесут ли они ей прозрачной воды из реки, что текла внизу, – «но воду, – наставляла она, – следует зачерпнуть в полночь серебряной чашей и принести ко мне, не вымолвив при этом ни слова». После того пожелала она, чтобы доставили ей вина, – «но вино, – наставляла она, – следует принести сюда в золотом кувшине в полдень, и несущий должен всю дорогу распевать песни», – и было сделано так, как велела она, Тинвелинту же об этом не сказали.