…Наступила весна. Наступило и почти прошло лето. После соревнований по многоборью, бегу и чему-то еще легкоатлетическому сияющая команда «Неукротимые Бобры» пыталась, под руководством фотографа, образовать группу для снимка – нужно ж, чтобы и медали и грамоты было видно все.

– А почему такое название? – спросил журналист с квадратной брендированной штуковиной на микрофоне.

Дети растерялись. Ну да, они почти забыли, с чего все начиналось-то…

Тренер бросился спасать ситуацию.

– Да в шутку. Слово такое в прошлом году модное было, помните?

Журналист не припоминал… Нет, было вроде что-то. Или нет?

Тренер вдохновенно продолжил.

– Ведь многоборье сочетает в себе разнообразные виды нагрузки, разносторонне развивая организм подростка…

И только одна девочка, бывшая кемоно или ферби, держалась в кармане за фигурку Пони и думала – а не пойти ли в хоббихорсинг? Прыгать она теперь иго-го…ого-го как умеет…

Надежда Сунгурова. БАБУШКА И ГРУЗОВИК

Моя бабушка водит грузовик. У нее здорово получается – наверное, потому, что ей это дело очень нравится. Вот вы не видели, какие у нее глаза, когда она его водит, а я видел. У нее глаза серые, а когда она ведет машину – синие-синие, как море. Я могу долго-долго на нее смотреть, когда вот так – грузовик и синие глаза. Мама и папа не любят и не приходят любоваться, даже когда я их зову. Зря, я считаю.

Мама и папа говорят, что раньше, давно-давно, когда меня еще на свете не было, бабушка водила троллейбус. Но я считаю, что грузовик лучше. В троллейбусе едут люди, они заходят и выходят, и о них надо заботиться, и останавливаться там, где им надо выйти и зайти, и все время про это думать, и некогда радоваться, что троллейбус едет и так здорово звенит и гремит. Другое дело грузовик. Он ведь только твой, такой большой и послушный, и ты ему говоришь: «Ну что, поехали?» – а он молчит, но ты все равно знаешь, что он согласился. И – поехали! Куда хочешь, зачем хочешь, и можно куда угодно попасть, и приехать, и уехать, и потом опять приехать, и не нужны тебе никакие пассажиры, которые только галдят и покупают билеты, и вообще от них никакого толку. Моя бабушка очень здорово это понимает, и я поэтому еще сильней ее люблю.

* * *

…Я помню день, когда бабушка начала водить грузовик. Это была зима и вторник, потому что из садика меня не повели на тренировку. Я уже привык тогда, что бабушку привезли из больницы и она опять дома, и что она теперь говорит не как мы, словами, а только глазами, а мама с папой ей всегда помогают – есть, одеваться, умываться. И что она может встать у стенки и стоять долго-долго, пока нее кто-нибудь не найдет, не возьмет за руку и не уведет в комнату. Я быстро привык, а вот мама не быстро, и поэтому тогда, зимой, она часто про это плакала. И в тот день плакала тоже. И я помню, как зашел в кухню, она отвернулась, и я подумал, зачем вообще заниматься этим глупым делом – сидеть с мокрым лицом, шмыгать носом и отворачиваться. Как будто я не знаю, как плачут!

Я полез в шкаф за конфетой и услышал, как к дверям кухни пришла бабушка, встала там, в дверях, и сказала маме – не реви. Глазами сказала, конечно. А мама не умеет разговаривать, когда глазами. И она закричала, громко закричала, и я увел бабушку к себе в комнату и закрыл дверь. Потому что это нечестно, когда на тебя кричат, а ты можешь отвечать только глазами, а тебя не понимают и опять кричат.

Мы с бабушкой сели на ковер, и тут случился грузовик. Он попал мне под руку, потому что я забыл его убрать, когда играл. Я взял его и крутнул колесо. Вжжж! А потом повернулся к бабушке и – и она сказала: «Дай». Глазами, конечно.

Я дал, и бабушка тоже сделала «вжжж». Четыре раза, по каждому колесу. А потом… Потом она поставила грузовик на пол, встала, взяла его за веревочку…

И изменилась.

Она была такая, как будто у нее выросли крылья и кто-то ей сказал: «Давай!» – а она такая счастливая, что разрешили взлет, и очень хочет, но все равно страшно, потому что надо сделать чего-то такое, о чем ты, оказывается, всю жизнь мечтал, но никогда раньше не делал. Вот такое у нее было лицо.

Она потянула веревочку, и грузовик поехал. Она сделала шаг, и веревочка натянулась, и она подвезла его к себе, и еще раз шагнула, и еще раз подвезла, и еще, и еще… А потом она выпрямила спину и повернулась ко мне – и сказала:

«Я вожу грузовик. У меня теперь такая работа».

И я в первый раз увидел, как ее серые глаза становятся синими.

…Это сейчас я люблю, когда бабушка водит грузовик. А сначала я злился. Ух, как я злился! Ведь грузовик был мой, а бабушка теперь водила его почти всегда. Он ездил за ней по всей квартире, и в гостиную, и в кухню, и даже в ванную. Она очень аккуратно его водила, он никогда не врезался в углы и не опрокидывался. Мама и папа сначала у нее его отбирали, а потом перестали, потому что она грустила, если грузовика не было рядом, ложилась на свою кровать носом к стенке и лежала долго-долго. И они быстро привыкли и перестали его отбирать. А я привык не быстро, что грузовик теперь бабушкин, и поэтому злился.

А однажды, когда я злился сильно-сильно, она взяла вдруг – и посмотрела на меня. Я топал ногами, я очень сильно топал, и даже, кажется, орал, а она взяла и посмотрела. И вся злость моя сразу улетела куда-то, потому что на меня никто и никогда так не смотрел. И никто и никогда глазами мне не говорил, что грузовик – это у нее такая любовь. А как можно злиться, когда любовь? И я перестал. Вот взял и перестал. И, наверное, уже не смогу разозлиться, даже если захочу.

Александр Крамер. ИСТОРИЯ МЫШЕЛОВКИ

Мышеловка c давнишних времен лежала в пыли под диваном и блаженно бездельничала. Обитатели старого дома про нее просто-напросто позабыли. Когда-то ее стараниями отовсюду извели отвратительных грызунов, и они в этом здании уже множество лет не водились. Потому теперь не было в мышеловке абсолютно никакой надобности. Отого и валялась она сиротливо и без всякого дела – в бессрочном забвении.

1

Когда-то мыши здесь совершенно распоясались и всякий мышиный страх потеряли: бродили нагло по дому и днем, и ночью, пугая детей и женщин. В это время и купили мышеловку на центральном базаре, и прямо плясали от радости, что теперь от противных хвостатых будет такая замечательная защита. Тогда только и разговоров было, что у них теперь, наконец-то, есть мышеловка. Потом были однообразные мышеловочьи будни: она ловила, ловила и ловила мышей, которых мало-помалу становилось все меньше и меньше. Зато насельники здешние в нее верили и ценили; а когда однажды на кухне зашел разговор, что, наверное, чтобы дело шло побыстрее, надо б еще одну мышеловку купить, большинство наотрез отказалось. Сказали, что и эта замечательно с делом справляется. Она помнила, что ей слышать такое было очень приятно.

Мыши, понятное дело, упорно и долго прилежной охотнице сопротивлялись, но однажды все же сдались. Всех грызунов мышеловка, конечно же, так и не изловила, но те, что остались, в страхе великом прочь бежали из ужасного места. Работа закончилась, больше в ней не было надобности. Потому и лежала теперь мышеловка в тишине и покое под старым диваном и наслаждалась тем, что никто о ней не вспоминает, и что ничего ей больше делать не надо. Она очень устала от своей непрерывной охоты и была просто счастлива, что может теперь от трудов своих праведных отдохнуть в тихом сумраке, пожить, наконец, безмятежно и праздно.

Сало, которое она терпеть не могла, потому что это была не еда, а приманка, больше в нее не запихивали, противных мышей ловить не заставляли, и за то, что ловля идет не так быстро, как всем бы желалось, не чихвостили. Чудесная жизнь для нее наступила. Это было настоящее мышеловочье счастье! Честное слово.

2

Впрочем, одна мышеловка была, разумеется, не все время. Иногда попадали к ней в укромное поддиванное место всякие-разные вещи: крошечные автомобильчики, мелкие куклы, мячики, кубики… Но хозяева в них нуждались, искали, и вскорости всевозможными способами обязательно возвращали себе.

Иногда жуки-пауки мастей всяческих забредали. Лазили по мышеловке, топтались, шуточки непристойные отпускали… Но все это было отребье, шушера – низшая расса, и она никакого внимания на хамье это не обращала.

Как-то однажды днем под диван закатилась монетка – блестящая, звонкая. Чванливо сверкая в узком лучике солнца, бахвалилась замечательным своим социальным статусом, знакомствами, значимостью… Без умо́лку бренчала, бренчала, бренчала… У мышеловки все сочленения стали ныть от ее невыносимого пустословия. И когда наконец пустомелю шваброй из-под дивана выудили, мышеловка только что не прослезилась от радости.

Но в самые последние годы, забытая всеми, мышеловка уже и хамью мерзкому была рада. Теперь даже монетка-дура, наверное, никакой досады не вызвала бы. Все потому, что время под старым диваном стало течь просто невыносимо, просто безумно медленно.

3

Долго ли, коротко ли у мышеловки эта праздно-тоскливая жизнь продолжалось – никому не известно. А только однажды теперешние жильцы решили пришедшую в ветхость, продавленную, ни на что не пригодную мебель из комнаты выбросить, а взамен купить новую, современную – для глаза приятную и для тела удобную. Вот тогда мышеловка-то дедовская и обнаружилась.

Только она на свет божий из сумрака появилась, как обитатели дома хохотать стали как сумасшедшие, потому что – так много лет пролетело – никто из них никогда и в глаза мышеловки не видел, а только слышал да в книжках читал, что такие устройства бывают. Мышеловка-бедняга тоже никого из новых хозяев дома не узнавала. Давным-давно не было здесь уже тех, кто когда-то принес ее в дом, а потом долгие годы мышковать заставил.

В общем, вышвырнули бесполезную мышеловку вместе со старым диваном сначала на мусорку, а потом огромный оранжевый мусоровоз, опять-таки вместе с диваном и другим всяким хламом, ее, точно дрянь какую, на городской свалке вывалил.

Лежит мышеловка теперь среди гнили и мусора. Разрушают ее метели, туманы и ветры; и уже ни на что она, горемыка, теперь не пригодна. А еще через малое время превратится она под снегами и ливнями, морозом и зноем в нечто не распознаваемое, ни формы какой-либо, ни даже названия не имеющее.

А новые жители старого дома, вдосталь навеселившись, навсегда о ней позабыли. Да и к чему было помнить?!

Александр Крамер. МЕЧТА

1

Один человек, по фамилии Ложкин, купил себе лошадь. Достатки у него были невелики, и потому он купил себе не ахалтекинского скакуна, а простую деревенскую кобылу. Впрочем, он в этом не разбирался, а значит, и значения этому не придавал. Так что радости его это не мешало и ущербной ее, таким образом, не делало.

Еще утром этого дня он жутко нервничал. Сначала его сильно знобило, потом напал душераздирающий кашель, наконец прошиб холодный пот, и он вынужден был забраться под душ. Только перед самым уходом его, наконец, отпустило. Совершенно разбитый, Ложкин сел прямо на пол и так сидел, ни о чем не думая, минут двадцать, после чего, пожалуй, готов был одеться и отправиться в путь. Но что же надеть?! Почему-то оказалось, что это невероятно важно, как он будет одет. И тогда Ложкин оделся так, как одеваются на долгожданный и торжественный праздник.

Поэтому теперь он, одетый в свой праздничный темно-синий костюм, светло-голубую рубашку с галстуком и, начищенные до блеска, черные туфли, сияя обалделой улыбкой, церемониальным шагом шел возле гранитного бордюра и вел в поводу лошадь…

Он шел гордо, не оборачиваясь, всей кожей, всем нутром своим слушая музыку подков! У него была лошадь!

2