Глаза давно сухие, как один раз поплакала, так больше ни слезинки не проронила. Зачем? Себя, бедную-несчастную, жалеть? Я скорее не себя жалею, а то, что пропустила, не доглядела, не додала… Жру себя, ругаю, умом понимая, что нельзя так. Когда всё только на себя взвалить, а его оправдывать нельзя. Сказал, что не хочет семью терять, но ведь и правда хороший отец. Не знаю, что у нас дальше будет, пока не представляю, как просто за руку взять, не то чтобы в постель лечь. Он теперь будет сравнивать? Насколько она лучше?

Как не думать, не представлять его с ней? Это что, взрыв гормонов? Оксана сказала про хороший левак, и что, теперь наш брак стал крепче? Да ни фига подобного!

Верчусь на кровати ужом, в пот бросает. По ночам температура скачет, и сердце бьётся глухо. Провериться бы, всё-таки не двадцать, могут и сердечные болячки вылезти. Постукиваю кулаком по груди: болит там внутри. Виновата. Так и слышу, как бабушки у подъезда сочувствуют. Головой качают, а сами кости перемывают, мол, такая хорошая семья была… Да она бы на себя в зеркало посмотрела… Ушёл к молодой…

Никуда не ушёл! А нужен ли такой? Как надо себя не уважать, чтобы обратно принять? Сажусь, стискиваю голову в ладонях. Ему как с гуся вода. Ходит, улыбается, с Машей занимается. Как не случилось ничего. На вопрос Никиты, почему в гостиной спит, рассмеялся и сказал, что немного с мамой поругался, и порой мужику полезно отдельно поспать. В качестве профилактики. Пригорело у меня с этих слов, конечно. Сдержалась.

Первое сентября уже завтра. Сын в шестой класс идёт, линейки нет, до школы три минуты, вести не надо. На цветы и подарок учительнице деньги сданы, новенькие тетрадки, стопятьсот ручек, пенал взамен старого, хорошего, потому что «ма, он отстой» – всё куплено. Рубашка наглажена, ботинки начищены. Знаю, что вернётся растрёпанным, помятым. Заранее готовлюсь к нытью и крикам. Но точно не готова утром услышать:

– Ма, я не пойду. Чё я там забыл?

– Вставай, – говорю со вздохом. Благо, Маша ещё спит. Тяну одеяло, Никита с силой тянет обратно, отворачивается к стене.

– Ма, отвали! Я сказал, что не пойду!

Отвали – это что-то новое. Срываю одеяло, смотрю на скрюченную фигуру. Вытянулся за лето, то ли ещё будет. Надо кровать новую покупать…

– Вставай и иди умываться. До девятого класса доучишься, потом можешь уходить.

– Серьёзно? – Сын моментально просыпается. Садится, глаза таращит. – Ты разрешишь не идти в одиннадцатый?

– А почему это меня должно волновать? Это твоя жизнь. Захочешь – пойдёшь, не захочешь – твоё дело. Иди в ПТУ, иди на работу.

Пожимаю плечами. Конечно же хочу, чтобы сын получил высшее образование. Чтобы стал хорошим специалистом. Но конкретно сейчас понимаю, что это реально его жизнь. И свои хотелки в него не вложишь. Мне родители вложили, и что с того? Это они хотели, чтобы я на переводчика отучилась. Это они воспитывали так, чтобы до свадьбы ни-ни. Это они показывали мой красный диплом и золотую медаль из школы друзьям. Что в итоге? Ни дня по специальности, куча комплексов, вбитые с детства установки, что женщина всем должна. Нет. Дочку буду не так воспитывать. А сын пусть ищет себя. У него папа есть для того, чтобы показать, как надо. Например, как предателем стать в один момент.

Морщусь, выходя из детской. Даже сейчас Дима не проснулся – у него будильник через полчаса сработает. Спит на диване, одна рука на пол свесилась. Чёрные волосы растрепались, длинные прямые ресницы трепещут. Как я люблю смотреть на него спящего! Любила. Это зрелище перестало быть эксклюзивным.

На кухне как всегда лёгкий срач: в раковине посуда, на разделочной доске крошки – кто-то ел ночью. Знаю даже кто. Небрежно брошенное на стол полотенце. Машинально всё убираю, когда сын выползает из ванной и широко зевает. Растрёпанный. Какой он всё-таки ещё ребёнок!

– Ма, у нас во сколько урок?

– Сам не запомнил? Три раза сказала.

– Ну, у меня же ты есть. – Он улыбается Диминой улыбкой. Таким же обаятельным будет. Надеюсь, что не таким неверным. Перестань переносить обиду мужа на сына!

– В девять, – говорю, смягчаясь.

– А зачем ты тогда меня в семь разбудила?!

– Уже без двадцати восемь. Ты сорок минут только с кровати вставал. – Ставлю на стол овсяную кашу с малиной и чай.

– Мама, ты – жестокая женщина! – с чувством произносит Никита и падает на стул.

– Подтверждаю. Наша мама – очень жестокая женщина, – с улыбкой говорит Дима, входя на кухню.

В одних голубых семейных трусах в клетку, такой же растрёпанный, как сын. Они слишком похожи: те же чёрные волосы, те же синие глаза. Помню, когда блондинка-Маша родилась, свекровь пыталась слух пустить, что я нагуляла. Дима тогда так громко смеялся. Пресёк все слухи, демонстративно (с моего согласия и почти с моей подачи) сделал тест ДНК и маме под нос подсунул. Родня заткнулась. Правда, свекровь нет-нет да и упрекнёт, что родила Машу поздно, поэтому с пороком. А вот родила бы раньше-е… Как будто мы не пытались.

– И почему я жестокая? – спрашиваю сухо. Почти взяла его чашку, но вовремя останавливаюсь. Наливаю чай себе, сажусь напротив.

– До сих пор папу не простила! – авторитетно заявляет Никита и с шумом прихлёбывает из кружки. Я давлюсь чаем. – Он спит на диване, а ты там одна, на огромной кровати! Тебе должно быть стыдно, ма. Что бы папа ни сделал, он заслуживает вернуться на удобную кровать.

Выдох. Вдох. Дима отводит глаза: хоть на это совести хватает.

– Ага, – говорю медленно. – Значит, я жестокая, потому что папа совершил ошибку, а я не прощаю? А разве человек, который совершил ошибку, не жестокий по отношению к другим людям?

– Ну, он же не убил кого-то. И если обидел, то, наверное, уже попросил прощения. Ты попросил, па?

– Конечно. – Дима проникновенно смотрит на меня. Так хочется, чтобы это было правдой! Чтобы искренне раскаялся. Только слов о прощении я после того вечера не слышала, ни одного. Мы оба сделали вид, что ничего не произошло. Надо было дожимать, но момент упущен. После драки кулаками не машут.

– Видимо, плохо просил, – язвлю, отворачиваясь.

Ненавижу себя за то, что хочется простить. Чтобы как прежде стало, легко и просто. Пусть моя жизнь вернётся! Как другие прощают измену и живут с этим? Бабушка моя от дедушки три раза уходила. Рожала дочку и уходила, потом возвращалась. Через два года рожала и снова уходила. Только в восемьдесят призналась, как сильно его возненавидела со временем. Что с сорока лет они не спали в одной постели ни разу, а дедушка завёл шашни с одноклассницей младшей дочки, моей тёти. Как там любит говорить старшее поколение? Раньше разбитую чашку не выбрасывали, а склеивали. Три раза ха! Раньше просто развод клеймом был, а женщины терпели. Бабушка сказала, что, если их рядом похоронят, она будет к нам ночами приходить. Так и лежат на разных концах кладбища… А как счастливо и радостно праздновали золотую свадьбу!

Я себе того же хочу?.. Смотрю на Диму, пытаюсь понять, что чувствую. Не знаю. Там и боль, и обида, и надежда. Там так много всего, что сходу не разобрать. Там глупое женское всепрощение и остатки гордости. Там стыд за себя, глупый. Запустила. Смотрю на ногти – так и не записалась на маникюр.

У Димы пиликает телефон. Я теперь на этот звук как ищейка реагирую. Вскидываю глаза. Он показывает экран:

– Это Пашка. Написал, что не придёт сегодня. Перебрал с партнёрами.

Невольно смотрю: правда Пашка. Это теперь наша реальность? Стану мегерой, которая проверяет телефон и за мужем следит? Не хочу этого. Верните мне мою жизнь, моё доверие!

– Ты поздно? – спрашиваю небрежно, а у самой сердце замирает. Он кивает. Ничего необычного, раньше задерживался часто. И мы часто в офис с Никитой приезжали, сидели допоздна, пока он с логистами вопросы решал. Ничего не изменилось внешне. Для меня изменилось всё.

***

Дима

Пошла третья неделя моей новой жизни. Сам себя не могу узнать. Откуда столько цинизма взялось, или он всегда во мне был?.. Встречи с Ритой редкие, осторожные. Но сколько в них адреналина и страсти! Никогда не было такого, никогда и ни с кем. Башка нахер съехала и чердак свистит. Дети, жена, работа – всё неважным становится, когда Рита рядом. Она не удивительная-поразительная-горячая. Она всем стала. Сходу. Глупо сравнивать любовь к женщине и к детям. Любовь – она разная бывает. И моя к Рите полыхает, а к Ане ровно светилась. Рассудка напрочь лишился. Иногда смотрю на неё и банально слёзы на глазах: так много внутри. Глупо, тупо, жалко. На самом деле влюбился?

Жду, что попустит. Рад, что Аня к телу не подпускает – не встал бы банально. Домой прихожу и обратно тянет. Не каждый день видимся, и времени всего час или два. Мало этого. Мне мало. В редкие просветы благоразумия мудаком себя чувствую. Нахера остался? Мог же сразу уйти. Ради детей, чтобы Ане проще было? Так не особо помогаю, не дурак, понимаю это.

Ошейник на шее стягивается сильнее, путаюсь в собственном вранье. Пашка говорит, что всё норм. Тоха бы тоже поддержал. А Аня что? Не чужой человек, родная. Но… Как сестра. Член семьи. Отпустить не могу, жить вместе устал. Мерзко от себя, и только. На одной мерзости и самобичевании будущее не построишь. Как представлю, что впереди годы обмана, тошнить начинает.

Рита другая. Не Аня – их нет смысла сравнивать. Они не как лёд и пламя, они как тёплое и твёрдое: в разных плоскостях вращаются. Скользко раз говорили: не зарекайся?! В пословице про суму, чуму и тюрьму, а у меня про измену. Осуждал, теперь сам сполна хлебаю и остановиться не могу.

Может, сделать так, чтобы Аня снова спалила? Детский сад. Надо сесть и поговорить. Нормально так, серьёзно. Я мужчина, или кто? Определиться уже, выбрать. Риту, где жить заново начал, или Аню, где годы вместе и дети? Сука, что ж так сложно, а?!

Позже. Ещё немного времени, чтобы обдумать. Вдруг выбор неверный? Не хочу семью терять, если ошибся.

Глава 7

Дима

Простыни пахнут чем-то цветочным, из химчистки. К этому запаху почти привык за месяц. Рита лежит на животе, смотрит сквозь ресницы и расслабленно улыбается. Веду кончиками пальцев по позвоночнику, обвожу ямочки, поднимаюсь обратно. Надо собираться, но как не хочется!

– Может, ещё на час продлим? – спрашивает она тихо. Эти моменты оба не любим: когда расставаться надо. Опостылело прятаться. Как люди живут на две семьи? У меня не получается. Дома ад начинается, мой собственный. Когда на Аню смотрю, на её губы, вечно поджатые. Чувствую её взгляд на себе, обвиняющий. И продолжаю, мать твою, продолжаю изменять! Рита больше о том, чтобы из семьи ушёл, не говорит, но понимаю – её тоже надолго не хватит. Да и кому бы на её месте понравилось так жить? Ей двадцать пять, от мужиков отбоя нет, иногда не понимаю, что вообще во мне нашла. Не верю своему счастью. Или наоборот – худшему, что в жизни случалось…

Смотрю на часы: шесть. Домой стараюсь возвращаться в семь, но иногда задерживаюсь. Только по работе, ни разу с Ритой. Может, и правда продлить?

– Мить, – она касается губ, ловлю ими пальцы, – почему ты такой красивый?

Фыркаю. Нашла красоту. Хотя льстит, конечно, когда она говорит о моей внешности. В тридцать семь уверенности в себе уже поубавилось, а Рита словно свежую кровь вливает.

– Такие глаза синие, – продолжает она, придвигаясь ближе. Улыбается, обводит брови. – Ты знаешь, что у тебя вообще седых волос нет?

– Пока нет, скоро появятся. – Глажу её талию, веду по рёбрам вверх. – Буду нравится, когда поседею?

– Будешь. Тебе пойдёт.

Какая у неё улыбка всё-таки! Яркая, всё вокруг освещает. Веснушки уже бледнеть начали, скоро часть скроется до следующего лета. Мы будем вместе следующим летом? И через год, два, десять, когда на самом деле поседею?.. Обнимаю порывисто, сжимаю крепко – не отдам. Не хочу представлять, что дальше без неё жизнь будет. Размеренная, привычная. Но без неё. Это как слепому дать прозреть, а потом снова отнять зрение. В номер звонят. Не отпуская Риту, снимаю трубку. Говорю:

– Ещё на час продлеваем.