Долгая Прогулка. Бегущий человек (страница 18)
Зато Гриббл, известный сторонник решительных действий, ринулся к девушкам. Пыль заклубилась у него под ногами, когда он ступил на обочину. Одна из девушек откинулась на борт машины, слегка раздвинула ноги и вытянула их навстречу Грибблу. Тот положил ладони ей на грудь. Она не стала его останавливать. Он услышал, как ему выносится предупреждение, заколебался, потом ринулся вперед и прижался к ней. Все видели его фигуру, одетую в мокрую от пота белую рубашку и полосатые брюки, его лихорадку, его смятение, ярость, страх, отчаяние. Девушка обхватила ногами его бедра и сжала их. Они поцеловались.
Гриббл получил второе предупреждение, третье, и лишь после этого, когда в запасе у него оставалось, наверное, секунд пятнадцать, бросился очертя голову вперед. Упал, заставил себя подняться, подтянул брюки, схватился за бедра и вернулся, спотыкаясь, на дорогу. Его худое лицо горело болезненным румянцем.
– Не смог. – Он всхлипывал. – Не хватило времени. Она меня хотела, я не смог… Я… – Он уже плакал, но шел шатаясь вперед, прижимая руки к бедрам. Его речь почти исключительно состояла из нечленораздельных стонов.
– Зато пощекотал, а им приятно, – сказал Баркович. – Им завтра будет о чем поговорить в программе «Покажи и расскажи».
– Заткнись! – завопил Гриббл. Теперь он еще сильнее сжимал пальцы на бедрах. – Больно, у меня спазмы…
– Яйца у него чешутся, – бросил Пирсон.
Гриббл глянул на него сквозь упавшие на глаза пряди черных волос. Он был похож на застывшую в оцепенении ласку.
– Больно, – невнятно повторил он и внезапно упал на колени, схватившись за нижнюю часть живота. Голова его поникла, опустившись на грудь, спина согнулась. Он дрожал и стонал, и Гаррати заметил капли пота на его затылке и на кончиках волос – отец Гаррати в таких случаях называл человека мокрой курицей.
Через несколько секунд Гриббл был уже мертв.
Гаррати обернулся, чтобы взглянуть на девушек, но они уже забрались в машину. Сквозь стекло можно было разглядеть лишь неясные силуэты.
Гаррати решительным усилием попытался вышвырнуть их образы из головы, но они тут же заползли обратно. Каково бы это было – войти в эту теплую, жаждущую плоть? Бедра ее дернулись, Боже всемилостивый, они содрогнулись в каком-то спазматическом оргазме, Боже милосердный, она же испытала неодолимое желание сжать его и приласкать… а главное – ощутить этот жар… этот жар…
Он чувствовал, что идет. Чувствовал внутри жаркий взрыв, прилив тепла. Прилив влаги. Черт возьми, сейчас эта влага выступит на брюках, и кто-нибудь заметит. Заметит, укажет на него пальцем и спросит, как бы ему понравилось, если бы ему пришлось идти по улицам без одежды, в голом виде, идти… идти… идти…
«О Джен моя Джен я люблю тебя как я тебя люблю», – думал он, но мысль казалась нечеткой и мешалась с чем-то еще.
Он запахнул куртку на поясе, продолжая как ни в чем не бывало идти вперед, и воспоминание о Джен потускнело и выцвело, как выставленный на солнце негатив полароидного снимка.
Дорога теперь шла под гору. Перед Идущими лежал довольно крутой спуск, и им было непросто двигаться достаточно медленно. Мышцы напрягались, терлись друг о друга, болели. Идущие обливались потом. Невероятно, но Гаррати вдруг захотелось, чтобы вновь наступила ночь. Он с любопытством взглянул на Олсона – ему было интересно, как тому удается идти.
Олсон опять смотрел под ноги. Жилы вздулись на его затылке. Губы застыли в странной усмешке.
– Он почти готов. – Голос Макврайса заставил Гаррати вздрогнуть. – Когда человек начинает отчасти надеяться, что его застрелят, – тогда его ноги смогут отдохнуть, он уже близок к концу.
– А так ли? – сердито спросил Гаррати. – Интересно, откуда кто-нибудь может знать лучше меня, что означают все эти ощущения?
– Дело в том, что ты слишком хороший, – нежно сказал Макврайс и ускорил шаг, обходя Гаррати сбоку.
Стеббинс. Давно он не думал о Стеббинсе. Теперь он повернул голову, чтобы взглянуть на Стеббинса. Стеббинс шел. На длинном спуске группа растянулась по дороге, и Стеббинс отставал теперь почти на четверть мили, но его темно-красные штаны и кофту из ткани шамбре нельзя было спутать ни с чем. Стеббинс по-прежнему замыкал шествие, как стервятник, выжидающий, пока все остальные рухнут замертво…