Едва она произнесла эти слова, как тут же узрела массу прорех и натяжек, о которых не подумала раньше, и уже знала, что все сидящие за столом тоже их заметили. Она слышала свой задиристый голос, – такая наглая, такая уверенная, что добудет все недостающие ответы в двадцать четыре часа. Закончилась ее речь жалким извиняющимся бормотанием.

– Спасибо вам, – сказал Стивен Зангер. – Мы услышали много интересных идей.

Ему даже не дали закончить предложение. Первым с места вскочил Крис Драпье из кембриджского отдела искусственного интеллекта третьего уровня. Он был самым грубым, самым громогласным и придирчивым из присутствующих: кроме того, Лиза поймала его за визуальной оценкой размеров ее задницы в очереди за кофе. Нет никаких причин привлекать deus ex machina ^[34] там, где квантовые расчеты все уже давно расставили по местам. Это витализм… нет, хуже – мистицизм. Следующей выступала Викки Макэндрюс из Империал-колледжа. Она зацепила одну из слишком явно выбивавшихся нитей в логических построениях Лизы, потянула за нее, и вся конструкция развалилась. У Лизы ведь не было ни топологической модели ее мира, ни даже механизма описания мыслящей вселенной.

Единственное, что Лиза слышала, – непрекращающееся жалобное хныканье, которое раздается в голове в те мгновения, когда так хочется расплакаться. Она сидела среди пустых кофейных чашек и крошек от круассанов, совершенно уничтоженная. Она ничего не знает. Она бесталанна. Она вела себя нагло, вызывающе и глупо тогда, когда любой здравомыслящий аспирант сидел бы тихо, внимательно слушал, подобострастно кивая, а при необходимости наполнял чашки мэтров свежим кофе и разносил пирожные. Ее звезда закатилась.

Стивен Зангер попытался было сказать несколько утешительных слов, но Лиза уже не слышала его, ибо была полностью и окончательно раздавлена. Она рыдала всю дорогу через Гайд-парк и затем по Бейсуотер до вокзала Паддингтон. В привокзальном ресторане опорожнила половину бутылки десертного вина, так как из всего того, что предлагалось в меню, именно оно, как ей показалось, способно было по-настоящему и достаточно быстро вернуть ее в нормальное состояние. Лиза сидела за столом, дрожа от стыда, слез и уверенности в том, что ее карьера закончена. Она не способна на то, что от нее требуют, она вообще не понимает, что они имеют в виду.

Мочевой пузырь воззвал к ней за десять минут до отправления поезда. Она сидела в кабинке, спустив джинсы до колен, и старалась всхлипывать как можно тише, ибо акустика лондонских вокзальных туалетов такова, что любой звук разносится вокруг с удесятеренной силой.

И тут Лиза прозрела. Она не могла конкретно сказать, что именно она увидела, таращась на дверцу кабинки, так как это не имело ни формы, ни очертаний, не выражалось ни в словах, ни в теоремах. Но оно было, оно реально существовало – в своей абсолютной полноте и невыразимой красоте. И еще – простоте, невероятной простоте.

Лиза Дурнау вылетела из кабинки, бросилась к киоску с канцелярскими принадлежностями, купила блокнот и большой маркер. Потом побежала к поезду. Но так и не села на него: где-то между пятым и шестым вагоном ее словно молнией ударило. Она в точности поняла, что именно ей делать. Всхлипывая, она опустилась на колени на платформе и дрожащей рукой попыталась записать то, что ей явилось, в виде уравнений. Идеи лились потоком. Люди обходили Лизу, не обращая никакого внимания на происходящее. Всё в порядке, хотелось ей сказать им. В настолько четком порядке!

Теория М-звезды. Она была перед ней во всей своей полноте. Как Лиза могла не видеть ее раньше? Одиннадцать измерений, сложенных в набор форм Калаби-Яу ^[35], три из них расширены, одна подобна времени, семь свернуты до планковской длины.

Однако пробелы в структурах определяли энергетическую суть суперструн, и вот эти-то гармоники и были фундаментальными физическими свойствами. Лизе оставалось лишь смоделировать КиберЗемлю как пространство Калаби-Яу и показать его эквивалентность физическим возможностям в теории М-звезды. Все это уже было в структуре. Перед ней была реальная вселенная, которая могла быть полностью симулирована на компьютере. Во вселенной Лизы разум являлся частью ткани реальности, а не хрупким образованием, заключенным в эволюционирующую углеродную оболочку, как на нашем крохотном шарике, в нашем уголке поливерсума. Просто. Так просто.

Всю дорогу до дома в поезде Лиза проплакала от счастья. Вспышки радости заставляли ее частенько выбегать на улицу и блуждать по Оксфорду на протяжении всей недели, в течение которой она пыталась записать свои мысли. Все здания, улицы, магазины и люди, мимо которых проходила Лиза, наполняли ее головокружительным восторгом перед бытием и человечеством. Она была влюблена во всех и вся.

Стивен Зангер листал ее записи, и с каждой страницей его улыбка становилась все шире. Наконец он произнес:

– Вы их уделали, этих придурков.

И теперь, сидя в чрезмерно кондиционированном кабинете Томаса Лалла, Лиза Дурнау все еще ощущала эмоциональные отблески той давней вспышки радости, похожие на микроволновое эхо жара Большого взрыва.

Лалл развернул кресло и наклонился к ней.

– Что ж, ладно, – сказал он. – Но я хочу, чтобы вы имели в виду две вещи относительно здешних мест. Климат тут отвратный, зато люди очень дружелюбны. Будьте с ними повежливей. Они могут вам пригодиться.

Чтобы немного поразвлечь Томаса Лалла, доктор Дариус Готце запасся записью классической английской комедии «Это снова он». Она лежит в багажнике трехколесника, на котором теперь не без труда преодолевает песчаные колеи Теккади.

Дариус предвкушает, как сейчас загрузит файл в компьютер профессора Лалла – и звучный голос запоет песню-заставку к пьесе. «Этой записи уже сто пять лет! – скажет он. – Вот что слушали в подземке, когда немецкие бомбы падали на Лондон».

Доктор Готце коллекционирует старинные радиопередачи. Он частенько заходит на завтрак к Томасу Лаллу на его лодку, и они сидят под пальмовым навесом, попивая чай и слушая такой чуждый им юмор тараторящих болванов из гиперреальной комедийной программы Криса Морриса «Синий джем». Готце питает особую слабость к радио Би-би-си. Он вдовец, бывший педиатр – и в глубине души классический британец. Доктор очень жалеет, что Томас Лалл не разделяет его любви к крикету. В противном случае можно было бы подробно разобрать с ним комментарии к тесту Ричи Бено.

Доктор едет по тропе, что проложена рядом с заводью, распугивая кур и отмахиваясь от обнаглевших собак. Не тормозя, поворачивает старенький красный трехколесник на переходные мостки – и дальше на длинный кеттуваллам с циновками на крыше. Данный маневр он проделывал уже много раз. И еще ни разу не свалился в воду.

На крыше лодки Томас Лалл начертал тантрические символы, а на корпусе – ее название: Salve Vagina.^[36] Местные христиане воспринимают это как грубое оскорбление в свой адрес. К Лаллу даже приходил священник, дабы об этом проинформировать. Томас Лалл в ответ проинформировал, что примет от него (священника) критику в свой (Томаса Лалла) адрес только в том случае, если она будет высказана на такой же правильной латыни, на какой написано название его лодки.

Небольшая спутниковая тарелка прикреплена к самой высокой точке на покатой крыше. На корме урчит спиртовой генератор.

– Профессор Лалл, профессор Лалл!.. – зовет доктор Готце, заглядывая под низкий навес и высоко подняв файловый проигрыватель. Как обычно, от плавучего дома за версту несет благовониями, спиртом и остатками трапезы. Звучит квинтет Шуберта, самая середина. – Профессор Лалл?..

Доктор Готце находит Томаса в маленькой чистенькой спальне, напоминающей деревянную скорлупу. Рубашки, шорты, носки Лалла разложены на белоснежной простыне. Лалл обладает умением идеально складывать футболки: боковые швы к середине, затем загнуть трижды. Сказывается жизнь, проведенная на чемоданах.

– Что случилось? – спрашивает доктор.

– Настала пора отправляться в путь, – отвечает Томас Лалл.

– Женщина, да? – осведомляется Готце. Сексуальные аппетиты и успех Томаса Лалла у девиц с пляжа всегда ставили доктора в тупик. В позднем возрасте мужчина должен быть самодостаточным, а не обременять себя.

– Можно и так сказать. Я встретил ее вчера вечером в клубе. У нее был приступ астмы. Я ее спас. Всегда находится какой-нибудь умник, пытающийся подогреть коронарные артерии с помощью сальбутамола. Я предложил научить ее нескольким приемам по методике Бутейко, а она сказала: «Увидимся завтра, профессор Лалл». Ей было известно мое имя, Дариус. Значит, пора уплывать отсюда.

Когда доктор Готце познакомился с Томасом Лаллом, последний работал в антикварном магазине, где продавали старые записи, – обычный пляжный бездельник среди древних компактов и винилов. Готце был пенсионером, незадолго до того овдовел и находил утешение в коллекционировании древностей. В этом сардоническом американце он обнаружил родственную душу. Они проводили целые часы за беседой, обменивались записями. Но прошло не меньше трех месяцев, прежде чем доктор решился в первый раз пригласить мужчину из лавки аудиозаписей к себе на чашку чая.

Во время пятого званого чаепития, плавно перешедшего в вечерний джин, сопровождавшийся созерцанием потрясающего заката на фоне пальм, Томас Лалл сообщил Готце свое настоящее имя и род занятий. Поначалу доктора охватило чувство брезгливости: он подумал, что человек попросту патологический лжец. Затем место брезгливости заняло ощущение ненужной нравственной обузы: он совсем не хотел становиться восприемником потери и ярости этого человека. В конце концов Готце почувствовал себя в некотором смысле избранником судьбы, обладателем секрета международного масштаба, за раскрытие которого новостные студии заплатили бы миллионы. И ощутил настоящую гордость. А потом подумал, что и сам искал в Томасе Лалле того, кому можно было бы довериться и излить душу.

Доктор Готце опускает проигрыватель в карман пиджака. Никаких старых записей сегодня. Да и вообще – наверное, больше никогда. Томас Лалл берет томик Блейка в твердой обложке, который лежит у него рядом с постелью везде, где бы он ни ночевал. Держит книгу в руке, будто оценивая ее тяжесть, а затем кладет в сумку.

– Заходите, кофе вот-вот сварится.

Задняя часть лодки выходит на импровизированную веранду с крышей из вездесущих пальмовых листьев. Доктор Готце молча ждет, пока Томас Лалл нальет две чашки кофе, который он вообще-то не очень любит, и следует за ним к двум уже ставшим такими привычными местам. В воде, которая градуса на два холоднее и немногим светлее, нежели кофе, плещется детвора.

– Итак, – говорит доктор Готце, – куда же вы направитесь?

– На юг, – отвечает Томас Лалл.

До этих своих слов он вообще не задумывался о направлении дальнейших странствий. С того мгновения, когда Лалл впервые причалил у берега здешней заводи, он дал понять себе и окружающим, что пробудет здесь недолго: ветер переменится и унесет его. Ветер дул, пальмы раскачивались под его порывами, облака проносились по небу, не проливая ни капли дождя, а Томас оставался на месте. Он постепенно пришел к тому, что полюбил эту лодку, полюбил бытие пляжного бродяги без корней – что было неожиданно.

Но той девице стало известно его имя.

– Может быть, в Шри-Ланку…

– Остров демонов, – замечает доктор Готце.

– Остров пляжных баров, – говорит Томас Лалл.

Звучит Шуберт. Детвора в воде плещется и ныряет:

маленькие улыбающиеся лица усыпаны блестящими капельками воды. Но мысль об отъезде уже засела в голове Томаса Лала и теперь не даст ему покоя.

– Возможно, я даже доплыву до Малайзии или Индонезии. Там есть такие острова, где тебя никто никогда в лицо не узнает. Открою симпатичную маленькую школу дайвинга. Да-а. Я бы мог. Черт, не знаю.